Рубрика: Голосеменные

Пытаясь заглянуть в прошлое нашей планеты, классик ботаники М. Попов представил себе то время, когда исчез Тетис — древнее Средиземное море. Суша, поднявшаяся на месте вод, оказалась свободной. С юго-запада наступала флора сухих и жарких пустынь, с востока — флора теплых и влажных лесов. На земле нашлось два «живых ископаемых», по одному от каждой флоры. Первую — пустынную — Попов назвал «Флорой Вельвичии», вторую—«Флорой Гинкго».
 Древнейшее гинкго! Оно жило еще 125 миллионов лет назад, когда динозавры топтали планету. В нем необычно все: и веероподобные листья, какие бывают, кажется, только у папоротников. И семена, желтые, как сливы, зреющие то на ветвях, то на листьях и соленые на вкус. И воздушные корни, как у фикуса-баньяна, свешивающиеся с ветвей подобно сталактитам. И сам облик кроны, в молодости похожей на грушу, в старости — на осину. Ствол внутри скроен по типу хвойного дерева, а оплодотворение идет, как у саговников. Иногда, впрочем, обходится и без оплодотворения. Семена все равно вызревают.
 Самое же главное: в диком виде гинкго на земле не сохранилось. Только в ископаемых остатках. Оно растет возле монастырей и храмов. Где и как раздобыли его священнослужители, история умалчивает. Видимо, это случилось в XI веке. До этого ученые мужи не писали о гинкго ни слова. Скорее всего святые отцы пощадили кусочки леса, где росло дикое гинкго. Вот оно и сохранилось. А потом стали сажать уже как культурное. Иметь такое редкое дерево возле храма очень выгодно. Нигде нет, а в церкви есть.
 Предполагают, что родина гинкго — Китай или Япония. Кое-где там в лесах встречаются отдельные деревца, и многие ботаники не выдерживают соблазна и спешат сообщить о находках дикого гинкго. Увы, очень скоро выясняется, что не дикое, а одичалое.
 Больше всего было надежд, когда американский агроном Ф. Мейер обнаружил возле китайского города Хангехоу деревья гинкго, разбросанные по лесу. Жители рубили их на дрова наравне с другими деревьями. Нет, и эти гинкго оказались потомками саженых. Кто-то из животных разнес семена с церковных дворов. Кто же?
 До сих пор так никого это и не заинтересовало. А ведь именно здесь таится ключ к разгадке. Желтые сливоподобные семена с мясистой оболочкой и твердым ядрышком явно рассчитаны на лесных обитателей. Когда-то их пожирали древние рептилии. Может быть, с не меньшим удовольствием растаскивают и рептилии современные?
 Впрочем, если говорить о расселении гинкго по планете, то сейчас пальму первенства перехватил человек. Садоводы еще в XVIII веке прочно и навечно утвердили его в Европе. Сначала на Британских островах, потом на континенте. По этому поводу рассказывают всякое. Вот один из примеров.

Вельвичию каждый представляет по-своему. Одним она кажется похожей на кожаный передник. Другим — на осьминога. Третьим — на разлохмаченный кочан капусты, увеличенный в десять раз. Сравнивают ее и с седлом, и с пригоревшим караваем хлеба. Вельвичия действительно похожа на все эти вещи.
 Встречается в одной из самых пустынных пустынь мира — Намиб в Юго-Западной Африке. Там мало что растет, кроме нашей знакомой. Влаги в почве почти нет. Единственный ее источник — туман. Он ползет с океана, заволакивая континент примерно на сто миль от берега. Такую же полосу земли занимает и вельвичия, потому что существует за счет туманов. А туманы здесь часты. Сто дней в году.
 А поскольку из тумана много не выцедишь, высоким деревом вырасти она не может. Однако ствол у нее твердый, древесный. Возвышается над землей не больше, чем обычный пень, и в таком виде многим вельвичия кажется больше похожей не на дерево, а на гигантскую репу. Основная часть ствола в земле. Сверху он как бы раздвоен и имеет форму седла. Или каравая хлеба, треснувшего посредине. В поперечнике у старых растений около метра и даже больше. Выгоняет два громадных листа в несколько метров длиной, жестких, как деревянные доски. Листья никогда не опадают и не сменяются молодыми. Они даны раз и навсегда. На всю жизнь. Нарастают в основании день за днем, год за годом, подобно бесконечно идущей ленте транспортера. Противоположные концы потихоньку стареют, засыхают, нагромождаясь мусорными кучами вокруг живой части.
 Вельвичия всю жизнь находится как бы в состоянии проростка. Ботаники в шутку именуют ее «взрослым проростком». С годами концы доскоподобных листьев расщепляются на более узкие ленты, и тогда растение приобретает отдаленное сходство с осьминогом. Другим концы листьев кажутся языками гигантского змея.
 Когда приходит время давать потомство, а происходит это сравнительно рано, лет в 20, из караваеподоб-ного ствола вертикально поднимаются малиновые шишки. Опыление ведут, по всей вероятности, жуки одонтопусы, хотя твердо это еще не доказано. Во всяком случае, видели не раз, как жуки едят пыльцу, а потом, насытившись, отдыхают рядом. Так или иначе, опыление все же происходит. Зрелые семена снабжены широкими крыльями и разносятся ветром. Большая часть пропадает зря.

Лет около ста назад в Бузулукском уезде Самарской губернии проживал народный лекарь Ф. Муховников по прозвищу Кузьмич. Лечил ревматизм, болезни кишечника. Травой лечил, но какой, знали немногие. Народ валил валом. Приезжали даже из-за границы. Когда лекарь оказался не в силах снабжать уйму пациентов сырьем, он пошел на хитрость. По его совету сыновья крадучись пронесли несколько охапок травы с красными цветками и повесили для просушки. Один из пациентов выкрал пучок и отнес ботаникам. Те определили: самая обычная плакун-трава. Как только это стало известно, все принялись заготавливать плакун и ездить к Кузьмичу перестали.
 На самом же деле Кузьмич лечил не плакуном, а эфедрой. Секрет эфедры перешел к нему от отца. Тот узнал его от бурят, когда жил в Забайкалье. Там по степям и каменистым склонам растет невзрачная травка без листьев с корявыми ползучими стебельками словно из проволоки. Членистые стебельки делают ее похожей на хвощ. Листочки, строго говоря, у эфедры есть, но крохотные, в виде чешуек, и сидят в узлах стебельков. Весной эфедру в степи можно и не заметить, но зато когда поспевают сочные «ягоды», их яркий ковер виден издалека.
 Ягоды оранжевые. Степное зверье очень любит «степную малину» и разносит семена по окрестностям. В каждой ягоде одно семечко, отчего забайкальскую эфедру зовут односемянной. А европейскую ее родственницу просто кузьмичевой травой.
Из 10 видов эфедры, что растут у нас, не все так приземисты, что можно наступить и раздавить. В пустыне Каракумы эфедра шишконосная, борджок, вырастает в рост человека. Ни на одно из пустынных растений не похожа. В Каракумах она одна вечнозеленая. Уцелеть в страшную летнюю жару и сушь ей удается без труда. Листьев у нее, как и у карликовых собратьев, нет. А главный корень уходит на три метра в глубь почвы. Тратит воду экономнейшим образом, в 13 раз меньше, чем самые стойкие пустынные деревца.
 Но все-таки главная роль эфедры в пустыне не в этом. Этот кустарник совершенно преображает пустыню. Человек, придя через несколько лет на то место, где был в молодости, не узнает его, если там поработал борджок. Будут воздвигнуты крепостные стены, на них расположатся сторожевые башни. Правда, одна эфедра такие пертурбации вызвать не может. Ей помогают постоянные спутники — полуденные песчанки, грызуны.
 Ветер приносит летучее семечко борджока (у борд-жока нет сочных шишкоягод!), и из него вырастает кустик. Кустик начинает собирать возле себя песок, примерно так же, как это делает селитрянка в прикаспийских песках. Дальнейшая цепь событий иная. Борджок, хоть он и вечнозеленый, но каждый год часть веточек сбрасывает. Они цементируются песком, который заботливо надувает ветер. В песке много гипса, и цемент получается очень прочный. Песчаный бугор превращается в некоторое подобие термоса. В нем постоянная температура. Она колеблется совсем мало. Этим пользуются жуки, пауки и другая летающая и ползающая мелюзга. Поверхность бугра под борджоком от гипса спекается, образуя прочный свод наподобие крыши. Здесь поселяются полуденные песчанки.

Многим жителям острова Маврикий памятен февральский ураган 1960 года. Ветер развил скорость 400 километров в час. Все живое трепетало и рушилось. Падали вывороченные с корнем деревья. Трещали и ломались стволы. Даже у кокосовых пальм. Лишь одна древесная порода спокойно выдерживала натиск взбесившегося Эола: «хуп-пайн», араукария Куннингама. Правда, и у нее ломались ветви, когда порывы ветра станови л исьсовершенно невыносимыми. Но это срабатывал предохранительный механизм дерева. Хуп-пайн запрограммирована так удачно, что ради сохранения всего дерева приносит в жертву Эолу сучья. Сучья падают один за другим, пока не останется голый, как столб, ствол. Улягутся вихри, и дерево начнет наращивать новые ветви. Года через четыре от разрушений не остается и следа. А ведь хуп-пайн не местное дерево, она из Австралии. Там, на восточном побережье, в провинции Квинсленд, араукария выносит свою красивую крону в небо метров на 45. Толщиною тоже не обижена, бывает метра по полтора. Хвоя больше похожа на гвозди.
 В Австралии немного таких хороших деревьев. Для австралийцев xyn-пайн что для нас сосна. Дает бревна и доски. Рубят много. Запасы невелики. Приходится выращивать. А это дело хлопотное. Местные крысы обрушиваются на плантации. Подкапывают корни. Съедают с них кору. Молодые араукарии сваливаются и засыхают. Впрочем, хуп-пайн несет урон не только на родине. На острове Маврикий ее столь же трудно вырастить. Из-за разных моллюсков. В особенности преуспел гигантский моллюск ахатина. Он очень любит кору сеянцев и обдирает ее, пока та молодая и сочная. Приходится держать араукарию в питомнике дольше обычного, пока кора не затвердеет. Семена хуп-пайн крупные, как у нашего кедра. Особенно любит их попугай какаду.
 Своих араукарий австралийцам показалось мало, и они завезли к себе еще один вид — араукарию высокую с острова Норфолка, который известен в мире своей знаменитой каторжной тюрьмой. Норфолкскую араукарию одни называют сосной, другие — елью, кому как нравится. Черты той и другой у нее имеются, хотя в общем ни на сосну, ни на ель она не похожа. Хвоинки ярко-зеленые, формой как сапожные гвозди. Густо укутывают ветви. Высота приличная — метров 70, примерно вдвое больше, чем у наших елей и сосен. Но самое замечательное — конструкция кроны. Ветви на стволе прикреплены мутовками строго горизонтально. Между мутовками нет никаких ветвей. Сами ветви по длине одинаковы и расположены на равных расстояниях друг от друга. Число ветвей тоже одинаково. В общем, идеальная геометрическая фигура. Профессор Э. Корнер из Кембриджа назвал такую форму типом пагоды. Вот за этот-то тип пагоды и вывезли островитянку в Австралию и в разные другие страны.
 Она разрослась на побережьях отлично. В особенности похорошел от таких посадок Сидней. Деревья украшали набережную до 1959 года. Затем начали сохнуть вроде бы без причины. Так быстро сохли, что городские озеленители едва успевали спиливать сухие сучья. Вслед за ними пришлось убирать и сами стволы, когда на них не оставалось живой хвоинки. Недавно управляющий австралийскими музеями опубликовал в журнале две фотографии сиднейской бухты. На одной — веселые толпы араукарий-пагод (снимок 1959 года). На другой, сделанной в 1974 году,— унылый, голый пляж без деревьев. Лишь четыре последних ствола доживают свои дни…

«Замечательное бесплодие остается в тех местах, где росли когда-то величественные, роскошные леса каури. Эта проклятая древесная порода взяла из почвы все, не оставив ничего для своих будущих поколений. Теперь на вырубках щетинится лишь низкорослый папоротник…»
 Эти горькие слова прозвучали в конце прошлого века по адресу самого известного в Новой Зеландии дерева — каури. Для новозеландцев каури все равно, что для американцев секвойи.
 Прежде не знали, как назвать. Одни говорили «сосна-каури», другие — «ель-каури». От той и другой отличается заметно. Хотя дерево и хвойное, но хвоинки больше похожи на листья. Широкие и длинные, как незрелые бобы гороха. И такие же плотные. Ствол — цилиндром, как колонна. Крона — шапкой на самой макушке.
 Из стволов выпиливали чудовищной длины доски без единого сучка. Одну хотели в Париж на выставку отправить. Не взял пароход. Не вошла. Так и осталась в музее в Веллингтоне. Да и туда едва втащили.
 Раньше габариты каури, несомненно, были и побольше. Так ли, можно лишь гадать, ибо от былых лесов мало что уцелело. Только в заповедниках. Сто лет назад еще жило дерево толщиной в 6,3 метра. Оно погибло при пожарах на рубеже нашего века. Не сохранилось и следов. Самым высоким в последние годы считали дерево «Отец всем остальным». Оно достигало 56 метров. Погибло от урагана в 1973 году. Теперь остались только 51-метровые…
 Древесина каури со времен капитана Д. Кука славилась на весь мир. Англичане уверяют, что адмирал Нельсон одержал победу при Трафальгаре благодаря мачтам из каури. Но славу дереву принесла даже не древесина и не великанские размеры, а смола. Она сочится из трещин коры, капает с ветвей и застывает в почве кусками, прозрачными, как леденец. По виду и качеству напоминает янтарь.
 Дантисты нашли янтарь каури незаменимым в зубной технике. Из него делали линолеум и еще тысячу разных вещей. Дороже всего ценился ископаемый янтарь. Перерыли почву так беспощадно, что перемешали все почвенные слои, а заодно и снесли всю молодую поросль, зеленевшую на месте срубленных гигантов. Остались бесплодные пустоши, удивляющие путешественников.

В ботаническом саду в Сухуми неподалеку от входа растут несколько деревьев, возле которых в недоумении останавливаются неискушенные в ботанике посетители. Издали эти деревья можно принять за ели. Крона черно-зеленая, конусом, очень густая, ветви почти до самой земли. Но стоит подойти поближе, как иллюзия рассеивается. Хвоинки оказываются крупными, как ивовые листья, правда, твердые.
 
 На ветках, как лампочки на елке, торчат синие плодики на оранжевых сочных ножках. Отсюда и пошло название «ногоплодник» — название с точки зрения обычного человека очень точное, а, по мнению ботаника, совершенно неуместное. Синий, как голубика, круглый плодик на самом деле семя. И облепихо-подобная оранжевая ножка не плод. Она сладкая, как конфета, и дана растению с понятной целью — для привлечения птиц. Посетители ботанического сада невольно выполняют работу птиц: срывают приманку, съедают оранжевую ножку, а плодик выплевывают. Для процветания ногоплодника большего и не нужно. Разве что птицы унесут свою добычу подальше, чем это сделает человек.
 Способ рассева семян у ногоплодникового семейства, видимо, отработан отлично, потому что среди хвойных оно одно из самых крупных. А малая известность ногоплодников следствие того, что почти все они жители южного полушария. Оранжевые ножки не у всех. У крупнолистного, о котором говорилось, и у тотары.из Новой Зеландии. У другого новозеландца — «риму» ножка самая обычная, сухая, зато плодик как слива. Аппетитный, фиолетово-красный, с приятным ароматом. Да и хвоя тоже источает сильный запах. Третий новозеландский ногоплодник — «матаи» привлекает к себе гроздьями чернично-сизых «плодиков». Они тоже без сочных ножек. Кора его ствола так испещрена разноцветными бликами, точно на ней пробовал разные краски начинающий живописец.
 Все перечисленные ногоплодники—солидные деревья метров по 25 или 30 высоты. Есть, правда, и еще более высокие: ногоплодник узамбарский — 80-метровый гигант. Есть и низкие, как подушки,— ногоплодник снежный. В Новой Зеландии снежный ногоплодник очень ценится. Корни его стелются на десятки метров, скрепляя почву высокогорий, а укореняющиеся лежачие ветви как бы пришпиливают рыхлый грунт и не дают ему двигаться.

Тиссовые рощи считают поштучно. Сколько-то на Кавказе и кое-где в Карпатах. Да еще на Дальнем Востоке. Вот и все наше богатство. Зато от каждой веет седой стариной. Возраст деревьев до тысячи лет, а то и до двух. 600—700 лет — дело обычное. Нарядная густозеленая хвоя закутывает дерево еще гуще, чем у ели и пихты. Нижние ветки спускаются к земле так низко, что там и укореняются. Под тенью тисса не уживается ни одно дерево. Даже собственный молодняк. И поскольку смены старому поколению нет, стали считать тисе видом вымирающим.
 Самая лучшая в мире тиссовая роща и самая древняя — Бацарская, в верховьях реки Алазани на Кавказе. И здесь нет подроста тисса. Побывал в ней профессор А. Долуханов. Не хотелось верить, что тисе вымирает. Стал искать причину, почему нет возобновления в тысячелетней роще.
 Всходов появляется порядочно. Некоторые живут год, другие два. Третьей весны не переживают. Ботаник Л. Махатадзе проверил молодняк в Тарсачайской тиссо-вой роще в Армении, та же картина. Во всей роще нашел только один четырехлетний тиссик. Пусто, как и в Бацарской.
 Не хватает света? Вряд ли. Тогда разрастался бы подрост тисса по прогалинам и полянам. Там толпится всевозможный молодняк: буковый, кленовый, ильмовый. Тиссового нет! Однако если побродить по окрестностям и не спешить, то в отдалении от старых деревьев молодняк тисса обнаружить можно. Немного, но есть. Растет куртинами отлично. Здоров. И почва под ним не тот богатый перегной, что под материнским пологом, ^ щебенка, в которой и мелкозема-то почти нет.
 Что ждет старую рощу в будущем? Так и останется без смены и в конце концов погибнет от старости? И да, и нет. Да, потому что смены не будет. Место старых тиссов займут после их смерти буки, клены, ильмы. Но в стороне, где поднимаются куртинки молодняка, возникнет новая роща. Проживет, если удастся, тысячу лет или две. История повторится на новом месте. Так и кочует тисе по земле. Тысячу лет здесь, две тысячи там.
 Итак, тисе не вымирающая порода. Доказать живучесть тисса можно не только этим. И не только почтенным возрастом. Еще и хорошим приростом, который дерево сохраняет до глубокой старости.
 Обычная сосна в триста лет уже не растет в высоту. Тисе и в семьсот лет прибавляет каждый год сантиметров по семь. Значит, в таком возрасте он должен достигнуть высоты 49 метров. Если даже он в молодости рос помедленнее и в среднем прирост составлял не 7, а 6 сантиметров, то и тогда высота будет 42 метра. А на деле выше 30 почти не бывает. Чаще — 25. Простейшая арифметика дает осечку?
 Долуханов взялся и за эту проблему. А поскольку в высоту дерево прирастает вершиной, обратил внимание именно на нее. Вернее, на них, потому что вершин у тисса не одна, а несколько. Это ученому было известно.

В 1930 году экспедиция, пересекавшая полуостров Таймыр, наткнулась на берегах речки Новой на лиственничную рощицу. Деревья не отличались особой мощью и высотой. Поражало другое— координаты: 72 градуса 30 минут северной широты. Так далеко на севере лесов еще не находили. Местные жители называли рощу «Ары-Mac», что в переводе — «лесной островок». Островок врезался в тундру, как ледокол в сплошное море полярных льдов.
 Хорошо зная жизнь леса, можно было, конечно, предположить, что именно на долготе Таймыра обнаружится самый северный лесной форпост. Ход рассуждений таков. Лесам благоприятствует континентальный климат. Самый большой континент мира — Азия. Самый континентальный климат — в ее центре. Центр Азии — в Туве. Там даже столб, кажется, стоит.
Если идти от столба по меридиану на север, то линия пересечет Таймыр где-то неподалеку от речки Новой.
 Другое дело, почему именно на долю лиственницы выпал столь почетный жребий — строить самый северный в мире лес? Многое здесь зависит от мерзлоты. Лиственница — самая устойчивая к мерзлоте из всех деревьев мира. Если корни ее вмерзают в лед, они заменяются другими, придаточными. Те вырастают выше по стволу. Недаром же это дерево заняло чуть ли не половину лесной площади нашей страны. Как раз в области вечной мерзлоты.
 Есть, конечно, у лиственницы и слабые стороны. Порой она может легко и свободно занимать пустующие площади. Но обычно этот процесс крайне труден. Густые чащи молодняка вырастают далеко не всегда.
 Когда биолог С. Шиятов попытался разобраться в истории лиственничных редколесий на Полярном Урале, оказалось, что они прошли тернистый путь. И хотя деревья обильно посыпали землю семенами, десятками лет из них ничего не вырастало.
 Древостой, как выяснилось, состоял из четырех поколений. Первому, самому старому, было лет 500. У многих деревьев уже и возраст не сосчитать, дупло мешает. Появились эти мафусаилы еще в XVI веке. Второе, тоже старое, поколение возникло лет через полтораста. Сейчас деревьям три века с небольшим. Третье поколение на 150 лет моложе. Последнее, четвертое, еще только укрепляется. Начало появляться в 20-х годах нашего века.

Трудно добираться до цедрусов. Даже в Ливане, где их показывают туристам как величайшую редкость. Из четырех уцелевших рощиц только к одной ведет более или менее приличная дорога. К остальным нужно добираться то пешком, то верхом на лошадях, да и лошадей заказывать заблаговременно.
 Высоко живут цедрусы. Осенью внизу, на берегу Средиземного моря, все деревья стоят зеленые, а вверху, возле цедрусов, листва уже осыпалась. Только сами они в зеленом убранстве. Они вечнозеленые.
Цедрусы — это настоящие кедры. В Ливане растет один из трех видов — кедр ливанский. В роще ливанского кедра лесозаготовители зачастили еще с библейских времен. Начало положили, кажется, финикияне. Строили галеры. Царь Соломон соорудил в Иерусалиме храм из его розовой древесины, а потом и флот. Египтяне хоронили в кедровых саркофагах своих фараонов. Знали, что никакие жуки не источат. Г) Учтя этот богатый производственный опыт, по про-f\’ торенным тропинкам шли ассирийцы и римляне, турки и греки. Побывали в кедровниках и крестоносцы. А во время первой мировой войны розовую древесину пустили просто на дрова для паровозов.
 И вот печальный итог: остались четыре рощицы — памятник былого богатства. Напоминание человечеству, как быстро может утечь из рук состояние, казавшееся неисчерпаемым. Замечу, что не один топор повинен. Доконали кедровники домашние козы.
 Дьявольская изворотливость козы хорошо известна. Взбирается на громадный кедр легко и свободно, словно поднимается на гору по каменным глыбам. Ливанские кедры чуть ли не от основания разветвляются, толстые сучья почти горизонтально простираются в стороны метров на 20. Ходи прогуливайся. Козы именно так и поступают. Прогуливаются. А попутно щиплют жесткую хвою, которая очень удобно расположена на ветвях — пучками по 50 хвоинок, наподобие кисточек для бритья. То, что хвоя жесткая, рогатых верхолазов не смущает.
 Чтобы не съели оставшихся гигантов, самых старых, самых величественных уже давно огородили высокой каменной стеной. Специально от коз. Это заповедник «Кедры». В нем нашли убежище 400 деревьев. Есть тысячелетние. Есть и постарше. Есть помоложе: лет по 600, по 400 и по 200. Тысячелетних немного. Статистика тревожная. В 1550 году старейших оставалось 28. Через сто лет — 22. Еще через 40 лет — 16. Сейчас — 12.
 Положение с кедрами критическое. Вмешалось даже духовенство. Каждый год приезжают в заповедник. Предают коз анафеме. Объявили греховным рубить деревья и пасти здесь скот. А верующие потихоньку и рубят и пасут (в тех рощах, что не за стеной!). Хотя уж и рубить нечего, и пасти без толку. Крупнейшая хадетская роща становится все реже. А в ней всего два квадратных километра леса. В другой роще — енденской — вполовину меньше. А в ней еще кормится стадо овец и коз. Надолго ли хватит?

В 1910 году неподалеку от Сноквалмского водопада в Северной Америке рухнуло дерево поперек ущелья. Его ствол шириной в 2,8 метра обтесали, получился мост. Любители сильных ощущений лихо катили по мосту на экипажах. Еще более крупный ствол в тридцатых годах рухнул на полотно Северотихоокеанской железной дороги в США. Движение поездов остановилось. Хотели распилить, но подсчитали, что на работу уйдет пять дней. Пришлось срочно доставлять динамит и взрывать.
 Тот и другой случаи из летописи дугласии, родственницы пихты. Внешне похожа на пихту, только шишки у нее висячие, а не стоячие. И ростом повыше. Были деревья по 140 метров, как рассказывал академик В. Сукачев. Сейчас таких, кажется, уже не сохранилось. Но по 115 метров есть. В 1962 году измеряли. Еще и жизнь у дугласии подлиннее — лет 500, а то и 1000.
 Редкая древесная порода вызывала так много споров и разногласий. Сколько недоразумений с нею связано! В 1827 году уже знакомый нам Д. Дуглас завез ее в Европу. Выяснив, что она растет чуть ли не быстрее всех хвойных, дугласию стали выращивать в Германии и в Скандинавских странах. И на Британских островах. Но тут выяснилось, что дугласия бывает разная. Подле океана растет то высотное дерево, о котором шла речь. А в Скалистых горах, где повыше и от моря подальше, обитает ее сестрица. Она втрое ниже, метров до 40 высотой. Зато к холоду более приспособлена. У первой хвоя зеленая, ее назвали зеленой, у второй — голубая. Ее назван голубой.
 Соблазнившись морозостойкостью голубой дугла-сии, решили выращивать на севере именно ее. А для сравнения рядом посадили зеленую. Опыт поставили в Ленинграде, в Лесной академии. Каково же было удивление лесничих, когда холодостойкая голубая форма померзла при заморозках, а ее более нежная товарка не только не пострадала, но и сохранила свой скоростной рост! Выросла вдвое выше. Да и древесина у нее оказалась лучше.
 Другое недоразумение связано с местожительством зеленой. Считается, что зеленая — дерево туманов, что растет в прибрежной полосе, где постоянная сырость и моросит мелкий дождичек — бус. Действительно, леса дугласии зеленой подступают чуть ли не к самому океанскому берегу. А затем выяснили, что все прибрежные леса молодые. Старых, девственных нет. Они есть вдали от берега, где уже не бывает таких туманов. Чем меньше туманов, тем больше пожаров. Дугласия хорошо возобновляется лишь после пожара. Понятно, что пожароопасные районы для нее более подходят. Каким же образом тогда появились молодые леса в туманном поясе Тихоокеанского побережья? Они возникли, когда пришли первые европейцы, которые принесли с собой пожары. И немедленно стали появляться дугласиевые леса.
 Третье недоразумение связано со зверьем. Прежде чем семена поспеют, их начинают потрошить бурундук и дугласова белка. Заготавливают на черный день. Когда семена начинают вылетать, их ловят и едят мыши и землеройки. И пернатые тоже: клесты, крапивники и певчий американский воробей. Раньше птиц за расхитителей не считали, но когда начали рубить дугласию, в оставшихся лесах семеноедов-пернатых стало скапливаться все больше и больше. И для обсеменения вырубок иной раз семян почти не оставалось.