Сегодняшняя моя удача не меньше. Сегодня я увидела, как русло современной речки само пересекает свой древний ход, вернее, остатки его, то есть саму себя! Чтобы легче это понять, надо представить себе змею, верхние кольца которой лежат на нижних, немного сдвинувшись. Речки, петляющие здесь по равнинам с малым уклоном, не перемывают полностью свои отложения, как это бывает обычно, или делают это в меньшей степени, местами же оставляют совсем нетронутые участки.
Так незаметно отдалились от меня сами аласы со своими загадками, и меня потянуло на тайны этих необыкновенных речек.
Что такое интуиция исследователя? Некоторые не признают ее вообще — как нечто несерьезное, даже идеалистическое, мистический род познания. Верить ведь можно только фактам, наблюдениям, анализу и логике. Ясно, все это необходимо, но мало. Можно собрать кучу фактов и, протерев их все логикой до дыр, не увидеть главного — искомого пути, который проходит где-то в двух сантиметрах.
Интуиция может повести за собой не только на последнем этапе исследований, когда выводы, возможно, уже висят над головой, но и на этапе раннем и толкнуть к сбору именно тех фактов, которые казались раньше сторонними, ненужными. Вот это, я думаю, было у меня.
Говорят, интуиция — это когда вывод или решение приходит якобы подсознательно (вот почему против нее и возражали), мимо логической цепочки. Но интуиция не вместо цепочек логических размышлений, а помимо них! Это срабатывает наша внутренняя ЭВМ, стремительно просматривая все заложенное в нее, добытое за жизнь. Отбирает годное, обыскивает все «запасники» и закоулки, где много лежит чего-то «почти готового», наклюнувшегося и еще не «разобранного», как привезенные из экспедиции вьючные ящики. Все сопоставляется, связывается воедино и согласно заданию, из многих решений получается единственное нужное направление. Интуиция, я думаю, «час пик» нашего существа, взлет, искра соединения в нашей физической системе — малой частичке материальной системы общей. И ничего идеалистического… Лобачевский назвал интуицию инстинктом человеческого ума. Беспокойство, вероятно, потому теребит меня, что где-то внутри аласы и речки все время связываются мной воедино, но четко я пока ничего не могу объяснить даже себе. Что-то накапливается и вот-вот переполнится. Думаю о грунтах. Как это они так выравнивают поверхность? Может, эти грунты какие-то особенные? Мне в этом что-то подскажет, наверно, наша лаборатория механики мерзлых грунтов в Москве. Она занимается их свойствами.
Все, что родили деревья за весну и лето,— мягкую голубоватую пышность лиственниц, зеленые вороха берез, скромные наряды ив — холодные октябрьские ветры и ночные заморозки превратили в звучное цветение якутской осени. Нужно было дыхание холода, чтобы зажечь и расцветить душу леса, как, очевидно, человеческой душе нужна печаль, чтобы одухотворить лицо.
Так незаметно отдалились от меня сами аласы со своими загадками, и меня потянуло на тайны этих необыкновенных речек.
Что такое интуиция исследователя? Некоторые не признают ее вообще — как нечто несерьезное, даже идеалистическое, мистический род познания. Верить ведь можно только фактам, наблюдениям, анализу и логике. Ясно, все это необходимо, но мало. Можно собрать кучу фактов и, протерев их все логикой до дыр, не увидеть главного — искомого пути, который проходит где-то в двух сантиметрах.
Интуиция может повести за собой не только на последнем этапе исследований, когда выводы, возможно, уже висят над головой, но и на этапе раннем и толкнуть к сбору именно тех фактов, которые казались раньше сторонними, ненужными. Вот это, я думаю, было у меня.
Говорят, интуиция — это когда вывод или решение приходит якобы подсознательно (вот почему против нее и возражали), мимо логической цепочки. Но интуиция не вместо цепочек логических размышлений, а помимо них! Это срабатывает наша внутренняя ЭВМ, стремительно просматривая все заложенное в нее, добытое за жизнь. Отбирает годное, обыскивает все «запасники» и закоулки, где много лежит чего-то «почти готового», наклюнувшегося и еще не «разобранного», как привезенные из экспедиции вьючные ящики. Все сопоставляется, связывается воедино и согласно заданию, из многих решений получается единственное нужное направление. Интуиция, я думаю, «час пик» нашего существа, взлет, искра соединения в нашей физической системе — малой частичке материальной системы общей. И ничего идеалистического… Лобачевский назвал интуицию инстинктом человеческого ума. Беспокойство, вероятно, потому теребит меня, что где-то внутри аласы и речки все время связываются мной воедино, но четко я пока ничего не могу объяснить даже себе. Что-то накапливается и вот-вот переполнится. Думаю о грунтах. Как это они так выравнивают поверхность? Может, эти грунты какие-то особенные? Мне в этом что-то подскажет, наверно, наша лаборатория механики мерзлых грунтов в Москве. Она занимается их свойствами.
Все, что родили деревья за весну и лето,— мягкую голубоватую пышность лиственниц, зеленые вороха берез, скромные наряды ив — холодные октябрьские ветры и ночные заморозки превратили в звучное цветение якутской осени. Нужно было дыхание холода, чтобы зажечь и расцветить душу леса, как, очевидно, человеческой душе нужна печаль, чтобы одухотворить лицо.
Сегодняшняя моя удача не меньше. Сегодня я увидела, как русло современной речки само пересекает свой древний ход, вернее, остатки его, то есть саму себя! Чтобы легче это понять, надо представить себе змею, верхние кольца которой лежат на нижних, немного сдвинувшись. Речки, петляющие здесь по равнинам с малым уклоном, не перемывают полностью свои отложения, как это бывает обычно, или делают это в меньшей степени, местами же оставляют совсем нетронутые участки.
Так незаметно отдалились от меня сами аласы со своими загадками, и меня потянуло на тайны этих необыкновенных речек.
Что такое интуиция исследователя? Некоторые не признают ее вообще — как нечто несерьезное, даже идеалистическое, мистический род познания. Верить ведь можно только фактам, наблюдениям, анализу и логике. Ясно, все это необходимо, но мало. Можно собрать кучу фактов и, протерев их все логикой до дыр, не увидеть главного — искомого пути, который проходит где-то в двух сантиметрах.
Интуиция может повести за собой не только на последнем этапе исследований, когда выводы, возможно, уже висят над головой, но и на этапе раннем и толкнуть к сбору именно тех фактов, которые казались раньше сторонними, ненужными. Вот это, я думаю, было у меня.
Говорят, интуиция — это когда вывод или решение приходит якобы подсознательно (вот почему против нее и возражали), мимо логической цепочки. Но интуиция не вместо цепочек логических размышлений, а помимо них! Это срабатывает наша внутренняя ЭВМ, стремительно просматривая все заложенное в нее, добытое за жизнь. Отбирает годное, обыскивает все «запасники» и закоулки, где много лежит чего-то «почти готового», наклюнувшегося и еще не «разобранного», как привезенные из экспедиции вьючные ящики. Все сопоставляется, связывается воедино и согласно заданию, из многих решений получается единственное нужное направление. Интуиция, я думаю, «час пик» нашего существа, взлет, искра соединения в нашей физической системе — малой частичке материальной системы общей. И ничего идеалистического… Лобачевский назвал интуицию инстинктом человеческого ума. Беспокойство, вероятно, потому теребит меня, что где-то внутри аласы и речки все время связываются мной воедино, но четко я пока ничего не могу объяснить даже себе. Что-то накапливается и вот-вот переполнится. Думаю о грунтах. Как это они так выравнивают поверхность? Может, эти грунты какие-то особенные? Мне в этом что-то подскажет, наверно, наша лаборатория механики мерзлых грунтов в Москве. Она занимается их свойствами.
Все, что родили деревья за весну и лето,— мягкую голубоватую пышность лиственниц, зеленые вороха берез, скромные наряды ив — холодные октябрьские ветры и ночные заморозки превратили в звучное цветение якутской осени. Нужно было дыхание холода, чтобы зажечь и расцветить душу леса, как, очевидно, человеческой душе нужна печаль, чтобы одухотворить лицо.
Тут и там раздается тихий треск, как от электрических разрядов,— слетают листья с рябин и берез, вихрятся вокруг стволов кружевной тканью, одевают подножия и мгновенно сникают. Золото листьев и хвои покидает свой дом и выстилает землю — такая плата вносится планете за ежегодный пробег ее по долгому маршруту вокруг Солнца.
Мысли, мысли… Они, как кванты, и волны, и частицы. Та же прерывность взаимодействия, тот же взаимопереход. Нет покоя, но есть ощущение начал и концов. Мысли у человека очень разные, они могут быть пролетными вроде стремительного мгновенного пунктира. У тишайшего в жизни человека могут мелькать мысли-громилы, у возвышенного душой — низменные и преступные. Все это — ничто, не они определяют действия, это воображение, которое безгранично.
Временами я стала разговаривать сама с собой. Вчера Димка обогнал меня, потом вдруг круто развернулся, молча заглянул мне в лицо и умчался. Можно представить, что он там нарассказал! Во мне накопилось огромное напряжение ожидания, и, когда я не в силах держать все это в себе, заставляю себя открывать дверь в прошлое.
…В четырнадцать лет я впервые попала в Крым и увидела море. Я увидела его из окна вагона, подъезжая к Евпатории,— был шторм, черно-белые валы катились от горизонта, обваливаясь на берег снежными ворохами пены.
Потом, задыхаясь от нетерпения и волнения, я бежала к морю мимо низкого забора из желтого известняка, насквозь прожженного солнцем, к широкому безлюдному пляжу. Одна на берегу, отделенная от снежных лавин прибоя широкой грядой буро-зеленой морской травы. Трава резко и свежо пахла морем, солью, новизной и чем-то беспокойно-радостным. Через прибой в море — это была настоящая встреча! Час потом не могла я вылезти обратно на берег, содрала до крови ногти и долго горстями выгребала из растрепавшихся волос серо-желтый песок.
Я поняла тогда, что в мире, где есть все это — море, волны, борьба, дальние дороги и те молодые тополя, что бросали мне по дороге в окна вагона шум своих листьев,— стоит жить.
В юности я мечтала жить всегда без крыши. С годами это желание ушло, но любить шалаши на берегах таежных рек и палатки высоко над облаками не переставала. Позже я стала почти урбанисткой, полюбила города, особенно ночные, чужие, безлюдные, беззащитно отданные моим жадным глазам и шагам. Но и теперь та часть меня, что сохранилась неизменной, всегда находится там, где оставлены укрывавшие меня некогда разлапистые ели у безымянных родников, нависшие для моего приюта скалы и многое другое родственно-скитальческое, что собирала я всю жизнь в кошелку своей души и памяти.
Что я должна теперь делать? Очень нужно посмотреть, как ведут себя совсем молодые, почти юные речушки уже в днищах аласов. Как все происходит у этих сейчас? Вот одна из них петляет и крутится по плоскому дну «подвала» точно так же, как ее старшие сестры наверху. И я нашла… те же обрывки петель, те же кусочки, но здесь—крохотных стариц, еще сохранившие свои прежние речушные очертания. И в середине этих малышей-старичек сидели их обсыхающие сердцевины, так похожие на бугры-островки!
Я следовала вдоль речушки, как сыщик, затаив дыхание и не спуская с них глаз. Ну-ка… Да, речка вдруг исчезла! Тоже исчезла! А я шла и шла, и сухое ее дно стало вдруг все больше сдавливаться берегами, Окаймленными ивовыми кустами и… ну, конечно! Я иду уже не по речке, а по узкой, глубиной до щиколотки канавке и могу дотянуться раскинутыми руками до кустов, растущих вдоль бывших ее бережков. Как и там, наверху, верные своим захороненным властелинам, кусты следуют стертым уже путем дальше. Была речушка, и нет ее. Масштабы разные, суть та же…
Все одинаково! Известный науке принцип актуализ-ма — прошлое повторяется в современности…
В меня входит уже не смутное, а настойчивое узнавание. Похоже, в подсознании происходит мгновенно сменяющаяся подборка образов. Наверное, примерно так, только гораздо медленнее делают в своей практике криминалисты, когда подставляют отдельные части лица — бороды, усы, нос, составляя условный портрет преступника. Образы, только образы, за которыми внешне вяло плетутся соображения, на деле готовые к стремительному прыжку. И, как следователь, когда совпадает вдруг вся группа примеряемых деталей, я почти готова крикнуть: это он!
Исследователи — детективы от науки, сказал мне кто-то.
Да, ивы петляют по ложку уже без речушки. Пары кустиков шествуют, как в старинном танце, делая свои петли. И тут же есть живые ее петли, кольца, полукольца — старицы, разбросанные дальше, и бугры-островки внутри стариц…
И вот она, последняя вспышка, она пронзала и раньше, но уходила, сминаемая. И музыка вдруг заиграла внятно, как в детстве, когда искала я что-то спрятанное другими и приближалась к искомому,— громче и громче… И я иду, и кто-то говорит тоже внятно: «Тепло, тепло, теплее, теплее…» И впервые музыка переходит из анданте в аллегро и играет форте, фортиссимо!.. Горячо! Да, да, аласы — это речные петли, старицы, разделенные исчезнувшим между ними руслом. Земля между петлями смыкалась, поверхность сполаживалась, и оставались бусины от ожерелья — аласы.
И там, наверху, когда-то все было именно так, как здесь, внизу, сейчас. Самое раннее было тысячи и десятки тысяч лет назад, когда петли больших рек отделялись и создавали и громадные и малые чаши аласов. Музыка все гремит фортиссимо и голос кричит:
— Горячо, горячо! Ты в середине речной петли,
ты — в аласе! И я тоже кричу громко и радостно:
— Здравствуй! Я нашла тебя!
И уже после, когда спало с меня то ощущение пребывания в расплавленной лаве, приближаясь внутренне к своей находке, к обретению ясности, я поняла, что это сильнейшее напряжение, вероятно, сродни рождению музыки. Вспомнила институтские коридорные тупики и свое метание мучившими меня мелодиями симфоний.
Музыка — это стенограмма чувств, говорил Толстой. В том же ряду наука. В поисках, в подборе сути, которая еще не ясна, но делается все четче,— гармония. Музыка — внутренний певучий поиск. И что-то близкое в рождении слова тоже…
Как сразу осветилось для меня многое! Так вот почему берега аласов так часто похожи на речные — они и есть речные. Вот почему «бугор» в аласе стоит с одной его, более широкой стороны — это островок-останец, его более широкая сторона тоже находится на дальнем от горла петли конце старицы. Останец этот был внутри петли, она его огибала. Вот почему от бугра вдоль аласа нередко тянется земляной шлейф-пьедестал— это продолжение разрушающегося островка-останца, он идет к противоположной стороне аласа, где и было горло речной излучины — меандра. Вот откуда талики под аласами — они не от таяния льда — это реликты, остатки водоносных таликов рек, тысячелетиями промывавшиеся до того, как изолировались. Протаивание грунта под одной аласной точкой таких таликов не даст! А талики под реками — явление обычное. В Стране вечной мерзлоты, где большинство рек промерзает до дна, только в речных песках вода зимой сохраняется, там ее обычно и ищут, если хотят построить надежное водоснабжение.
Под теплым прикрытием рек выходят в их русле и глубинные подмерзлотные источники; очень любопытно, что иногда это наблюдается и в аласных озерах. И поэтому же подаласные талики нередко соединяются между собой — у них там общая «речная» основа! И естественно, что, чем мощнее была река и солиднее петля, тем богаче водное наследие аласа.
Столько сразу появилось таких вот «почему»! Осталось, однако, еще много такого, что надо уточнить. Почему стираются следы реки, почему они исчезают. Что за особенные грунты здесь — может, это они помогают удивительному процессу? Почему вне Страны мерзлоты мы этого как бы не замечаем?
Иннокентий остановил машину где-то среди сараев в тылу невысоких хотонов, о которые терлись подросшие за лето телята. И вдруг среди всего этого мы увидели одиноко стоящий домик. Рубленый, чистенький, с крылечком под навесом, окна заколочены, на двери большой круглый замок. Посланный к местному начальству Сергей принес ключ: «Говорят, если хотите, живите».
Конечно, хотим. Отдельный дом. Уехали все, что ли? Потолки низковаты, окна невелики, но все же не палатка. По стенам лавки, большая, типа русской печь, чего еще? Ребята вымыли полы, выскоблили стол, все радовались. Спальные мешки, как всегда, расстелили на полу: лавки оказались узковаты. Плотина, к общему удовольствию, была под боком, инструмент таскать близко. С утра начали бурить.
Наша разведка на плотинах давала везде примерно одинаковые ответы — основания их были мерзлыми, а фильтрация шла в берегах, и только в одном месте у одной плотины протаяло основание и вода шла низом, потому что подпор воды за плотиной был довольно высок.
Письма я читала под ветром на свежих, сваленных у почты бревнах, теплых от солнца. Пришла сюда через несколько аласов и лес. В письмах меня жалели, звали, ждали, я была самая, самая — лучшая, хорошая, добрая и прекрасная. И я обязательно должна была кого-то осчастливить.
Мне и самой этого вроде бы хотелось, но, оказывается, это не так просто. И мало ли чего нам хочется, о некоторых вещах лучше стараться не думать. Но письма согрели меня, добавили тепла слабеющему солнцу, дали ощущение опоры, успокоения и надежности, что, очевидно, всегда нужно женщине.
Я широко и легко шагала обратно почти неразличимыми тропинками аласов, стараясь не провалиться в ямы и мочажины.
Сдавая ключ в поселковую контору при отъезде, я полюбопытствовала, почему пустовал дом. Старая якутка, сидевшая на ступеньках крыльца, подняла на меня усталое лицо и, сильно шепелявя, сказала:
— Балной все был, совсем балной, весь семия умер, мать, отец, один дощь, другой дощь, син тожи, весь семия умирал. Туперкулёс.
А мы в этом доме жили…
Для новой точки зрения совсем не обязательны новые факты. Можно старые переосмыслить заново. Я посмотрела на аласы новыми глазами и, кроме того, увидела новые факты.
Теперь я рвалась в аласы с нетерпением другого рода — критически проверить правильность своей гипотезы. Пристально и по-новому были любопытны каждый изгиб берега, каждая впадинка аласного дна. Теперь, когда я брожу вдоль речек, ищу места их прерывистости (исчезновения), а когда среди аласов — выискиваю оставшиеся признаки живой их связи между собой.
Аласы попадались разные: и радовавшие меня, и вроде разочаровывавшие. Были явно «речные», в которых чувствовала я себя как в своей квартире, где каждый предмет стоит на месте, известном мне, и я могу пройти вдоль всех них вслепую. И были два «не моих» — с обвалившимися берегами, большой глубины, с обнаженными языками-клиньями льда. Но и эти лежали последовательно в общей единой цепи — я прошла вдоль них. Почему? Возможно, изначально они были и речными.
Да, термокарст существует, но его деяния вторичны, и они невинность по сравнению с тем, что делают реки. У термокарста два хозяина: солнце и — главный— вода. И любопытно получается: вода его создает, а он как бы «в отместку» разрушает ее постройки, ее узоры — и новые и древние. Термокарст—великий гример, великий мастер пластических операций на мерзлом лике Земли, он маскирует то, что естественно делает речная эрозия. У него, как у опытного воина, два оружия: впереди идет морозобойное растрескивание, нарушающее целостность поверхности, а сзади — сплывание протаивающих грунтов.
Так сколько же лежит здесь под нашими ногами погребенных речных петель и соединяющих их нитей рек? Поколения речных излучин! Отсекая петли, реки находят себе избирательные пути движения по понижениям местности, занимают при этом и канавообраз-ные ложбины — остатки старых слившихся русел, те самые, по которым я ходила, раскинув руки и касаясь двух рядов ив, и кое-где вскрывают их.
Но межаласья могут быть и без ледяных клиньев, и поэтому новые пути рек не везде попадают на подземные льды. Видимо, поэтому не везде работает и термокарст — нет материала!
Дождь идет двое суток, земляная крыша избы над •моей головой протекает, и раскладушку пришлось передвигать несколько раз. Так я добралась с нею до середины комнаты и попала почти тут же под ливень. Изба эта — та же юрта, только не из жердей, а из бревен, обмазанных глиной. Хозяева гостят у родных: кроме нас в доме живет сельский библиотекарь якут Демьян. Мы истопили печь и развесили для просушки всю нашу мокрую амуницию.
Сегодня Демьян решил нас «порадовать» — явился поздно вечером с гитарой, сел в кухне и, несмотря на то, что ребята уже лежали в мешках и один из них читал вслух «Майскую ночь», стал «играть» и подпе вать. Мотив он знает, но уловить его сквозь диссонанс гитарного подыгрывания очень трудно, ибо ко всем мелодиям оно у него одно. Спел «Тучи над городом стали». Ребята чтения не прерывали, но чтецу пришлось повысить голос, то же сделал и певец.
Кроме чтения и пения в открытый проем моей комнаты слышны средней громкости хрипы репродуктора, висящего над головой Демьяна. И все углы комнаты поют, звенят, стучат по-своему и в своих ритмах: с потолка шлепают густые капели, журчат природным своим голосом ручьи, прыгающие с лавок; хлюпает и чавкает вода в кастрюлях и на полу. Одежда, что сушилась, теперь мокрая.
Дождь идет, ребята уже спят, радио кричит, сосед поет «Кирпичики»: «На окраине где-то в городе, какой номер, моя позабыл…» Я в кровати, закрывшись от капели, пишу рабочий дневник… «Папиросиком и оре-шиком на базаре теперь не торгуй…» «Как живешь ты там, что ты делаешь, твоя слушай, моя не мешай…»
Оттуда, где стоят металлические бюксы с грунтом, слышатся тонкие удары гонга. В комнате гул, по воде ходят маленькие волны. Пока я дремала, музыканты мои прекрасно сыгрались, вошли в своеобразный общий ритм, с синкопами, глиссандо, со значительными паузами. Земля на крыше напиталась водой и теперь долго будет и после дождя цедить.
В пять часов я проснулась оттого, что оказалась в воде. Ребята спали в мешках среди озер. Кто-то поднялся, помогли вынести раскладушку.
Может, прекрасное всегда безупречно только в своем начале? У цветов и листьев даже тление прекрасно. У плодов уже нет.
Ранними утрами на травах по таежным опушкам качаются тонкие прозрачные сосульки, потом они с легким звоном падают на землю. Я стою и слушаю этот утренний перезвон осени и вижу, как долго еще лотом срываются с травы крупные тяжелые капли.
Изредка из-за вершин на синее небо высовывается узкое белое крыло облака и, плывя боком, медленно теряет перья. Вот все это надо запомнить: небо, пни в желтых иглах, мхи под ногами, упругие плети брусники, таежный ветер разящей чистоты, мычание коров вдали, скрип старой ели. Сейчас это мое настоящее.
Подмерзшая земля лежит без снега, он сразу стаял. Скоро зима. Нам зсегда не хватает времени, и мы берем и берем его в долг, набираем и набираем, как растратчики за игорным столом, и часто оказываемся банкротами. Мы вечные должники его.
Было у меня желание добраться до того места, где несколько лет назад наши мерзлотоведы устроили опытную площадку. Они намеревались получить искусственно если не алас, то термокарстовую впадину и, надеясь, что в ней будет вода от вытаявшего льда, спасти таким образом бедствующий от безводья колхоз. Для этого выбрали самое льдистое место, в трещинах. И так им волшебно все это виделось: снимут дерн, оставят все на совесть природы, все пойдет само собой, и она сделает свое славное дело.
Еду не только с любопытством, но немного и с мыслью коварной, ибо убеждена, что никакого аласа или впадины получиться там не может. Еще издали увидели мы столбик с табличкой: «Опытный участок». Побежала по черной увалистой земле, за мной ребята с лопатами. Все мерзлотоведами сделано было добросовестно, и что же? Природа не сочла нужным не только устроить озеро, но даже маленькую впадину создать.
Появилась привычная в таких случаях картина, как на пашнях: небольшие всхолмления, неглубокие просадки, кое-где поросшие травой. И похоже, земля как-то «притерпелась» в неудобных условиях, уплотнилась и проваливаться дальше никуда не собиралась. Ни о каких обрывах, караваях и озерке и думать не приходилось.
Ребята вырыли шурф. Второй. Третий. Льда не обнаружилось — вытаял. Эксперимент закончился. На мою мельницу полилась струя воды.
И было второе желание—посмотреть какой-нибудь искусственный котлован, почему-либо заброшенный. Как ведут себя там откосы — сползают ли, выполажи-ваются ли? Переезжая из колхоза в колхоз на всех путях-дорогах, я уже давно расспрашивала встречных, нет ли поблизости чего-либо похожего, хотя знала — в искомом котловане будет нечто заведомо мне неподходящее: место-то для любого строительства выбирают обычно такое, где нет подземных льдов! Оплывания стенок там может вообще не произойти, но все равно — посмотреть бы.
И нашла. Как не быть котловану, который кто-то бросил! У нас у всех столько их, брошенных из-за несостоявшихся надежд, не только пустых, но даже с фундаментами!
Приехали, увидели длинную яму — котлован метров тридцать на десять. Шесть лет назад тут собирались строить коровник. Стенки котлована оплыли почти до середины. Выровняться он тут никогда не сможет — слишком широк, останется ложбина.
И было мне дано еще одно удивление, и при этом радостное. Как обычно, я брела по дну какого-то мокрого аласа по траве и песку, дошла до привычных уже «ворот», ожидая за ними выход в соседний алас, но вышла… на просторную долину реки. Я знала, что аласы иногда заливаются реками, соединяются с ними, а увидела впервые. Ну а теперь это было как раз к месту, к моим выводам! Естественно, старые аласы — это старые реки, значит, реки современные в гостях у предков.
Простую радость жизни, которую человек вдруг почувствует, люди степенные иронически называют телячьей. Вот нечто вроде этого я сейчас и испытываю, хотя причин у меня достаточно: наконец-то окончена работа на плотинах — с такими рабочими, с такой машиной, с таким инструментом! И главное — ко мне здесь пришло мое новое…
Так незаметно отдалились от меня сами аласы со своими загадками, и меня потянуло на тайны этих необыкновенных речек.
Что такое интуиция исследователя? Некоторые не признают ее вообще — как нечто несерьезное, даже идеалистическое, мистический род познания. Верить ведь можно только фактам, наблюдениям, анализу и логике. Ясно, все это необходимо, но мало. Можно собрать кучу фактов и, протерев их все логикой до дыр, не увидеть главного — искомого пути, который проходит где-то в двух сантиметрах.
Интуиция может повести за собой не только на последнем этапе исследований, когда выводы, возможно, уже висят над головой, но и на этапе раннем и толкнуть к сбору именно тех фактов, которые казались раньше сторонними, ненужными. Вот это, я думаю, было у меня.
Говорят, интуиция — это когда вывод или решение приходит якобы подсознательно (вот почему против нее и возражали), мимо логической цепочки. Но интуиция не вместо цепочек логических размышлений, а помимо них! Это срабатывает наша внутренняя ЭВМ, стремительно просматривая все заложенное в нее, добытое за жизнь. Отбирает годное, обыскивает все «запасники» и закоулки, где много лежит чего-то «почти готового», наклюнувшегося и еще не «разобранного», как привезенные из экспедиции вьючные ящики. Все сопоставляется, связывается воедино и согласно заданию, из многих решений получается единственное нужное направление. Интуиция, я думаю, «час пик» нашего существа, взлет, искра соединения в нашей физической системе — малой частичке материальной системы общей. И ничего идеалистического… Лобачевский назвал интуицию инстинктом человеческого ума. Беспокойство, вероятно, потому теребит меня, что где-то внутри аласы и речки все время связываются мной воедино, но четко я пока ничего не могу объяснить даже себе. Что-то накапливается и вот-вот переполнится. Думаю о грунтах. Как это они так выравнивают поверхность? Может, эти грунты какие-то особенные? Мне в этом что-то подскажет, наверно, наша лаборатория механики мерзлых грунтов в Москве. Она занимается их свойствами.
Все, что родили деревья за весну и лето,— мягкую голубоватую пышность лиственниц, зеленые вороха берез, скромные наряды ив — холодные октябрьские ветры и ночные заморозки превратили в звучное цветение якутской осени. Нужно было дыхание холода, чтобы зажечь и расцветить душу леса, как, очевидно, человеческой душе нужна печаль, чтобы одухотворить лицо.
Тут и там раздается тихий треск, как от электрических разрядов,— слетают листья с рябин и берез, вихрятся вокруг стволов кружевной тканью, одевают подножия и мгновенно сникают. Золото листьев и хвои покидает свой дом и выстилает землю — такая плата вносится планете за ежегодный пробег ее по долгому маршруту вокруг Солнца.
Мысли, мысли… Они, как кванты, и волны, и частицы. Та же прерывность взаимодействия, тот же взаимопереход. Нет покоя, но есть ощущение начал и концов. Мысли у человека очень разные, они могут быть пролетными вроде стремительного мгновенного пунктира. У тишайшего в жизни человека могут мелькать мысли-громилы, у возвышенного душой — низменные и преступные. Все это — ничто, не они определяют действия, это воображение, которое безгранично.
Временами я стала разговаривать сама с собой. Вчера Димка обогнал меня, потом вдруг круто развернулся, молча заглянул мне в лицо и умчался. Можно представить, что он там нарассказал! Во мне накопилось огромное напряжение ожидания, и, когда я не в силах держать все это в себе, заставляю себя открывать дверь в прошлое.
…В четырнадцать лет я впервые попала в Крым и увидела море. Я увидела его из окна вагона, подъезжая к Евпатории,— был шторм, черно-белые валы катились от горизонта, обваливаясь на берег снежными ворохами пены.
Потом, задыхаясь от нетерпения и волнения, я бежала к морю мимо низкого забора из желтого известняка, насквозь прожженного солнцем, к широкому безлюдному пляжу. Одна на берегу, отделенная от снежных лавин прибоя широкой грядой буро-зеленой морской травы. Трава резко и свежо пахла морем, солью, новизной и чем-то беспокойно-радостным. Через прибой в море — это была настоящая встреча! Час потом не могла я вылезти обратно на берег, содрала до крови ногти и долго горстями выгребала из растрепавшихся волос серо-желтый песок.
Я поняла тогда, что в мире, где есть все это — море, волны, борьба, дальние дороги и те молодые тополя, что бросали мне по дороге в окна вагона шум своих листьев,— стоит жить.
В юности я мечтала жить всегда без крыши. С годами это желание ушло, но любить шалаши на берегах таежных рек и палатки высоко над облаками не переставала. Позже я стала почти урбанисткой, полюбила города, особенно ночные, чужие, безлюдные, беззащитно отданные моим жадным глазам и шагам. Но и теперь та часть меня, что сохранилась неизменной, всегда находится там, где оставлены укрывавшие меня некогда разлапистые ели у безымянных родников, нависшие для моего приюта скалы и многое другое родственно-скитальческое, что собирала я всю жизнь в кошелку своей души и памяти.
Что я должна теперь делать? Очень нужно посмотреть, как ведут себя совсем молодые, почти юные речушки уже в днищах аласов. Как все происходит у этих сейчас? Вот одна из них петляет и крутится по плоскому дну «подвала» точно так же, как ее старшие сестры наверху. И я нашла… те же обрывки петель, те же кусочки, но здесь—крохотных стариц, еще сохранившие свои прежние речушные очертания. И в середине этих малышей-старичек сидели их обсыхающие сердцевины, так похожие на бугры-островки!
Я следовала вдоль речушки, как сыщик, затаив дыхание и не спуская с них глаз. Ну-ка… Да, речка вдруг исчезла! Тоже исчезла! А я шла и шла, и сухое ее дно стало вдруг все больше сдавливаться берегами, Окаймленными ивовыми кустами и… ну, конечно! Я иду уже не по речке, а по узкой, глубиной до щиколотки канавке и могу дотянуться раскинутыми руками до кустов, растущих вдоль бывших ее бережков. Как и там, наверху, верные своим захороненным властелинам, кусты следуют стертым уже путем дальше. Была речушка, и нет ее. Масштабы разные, суть та же…
Все одинаково! Известный науке принцип актуализ-ма — прошлое повторяется в современности…
В меня входит уже не смутное, а настойчивое узнавание. Похоже, в подсознании происходит мгновенно сменяющаяся подборка образов. Наверное, примерно так, только гораздо медленнее делают в своей практике криминалисты, когда подставляют отдельные части лица — бороды, усы, нос, составляя условный портрет преступника. Образы, только образы, за которыми внешне вяло плетутся соображения, на деле готовые к стремительному прыжку. И, как следователь, когда совпадает вдруг вся группа примеряемых деталей, я почти готова крикнуть: это он!
Исследователи — детективы от науки, сказал мне кто-то.
Да, ивы петляют по ложку уже без речушки. Пары кустиков шествуют, как в старинном танце, делая свои петли. И тут же есть живые ее петли, кольца, полукольца — старицы, разбросанные дальше, и бугры-островки внутри стариц…
И вот она, последняя вспышка, она пронзала и раньше, но уходила, сминаемая. И музыка вдруг заиграла внятно, как в детстве, когда искала я что-то спрятанное другими и приближалась к искомому,— громче и громче… И я иду, и кто-то говорит тоже внятно: «Тепло, тепло, теплее, теплее…» И впервые музыка переходит из анданте в аллегро и играет форте, фортиссимо!.. Горячо! Да, да, аласы — это речные петли, старицы, разделенные исчезнувшим между ними руслом. Земля между петлями смыкалась, поверхность сполаживалась, и оставались бусины от ожерелья — аласы.
И там, наверху, когда-то все было именно так, как здесь, внизу, сейчас. Самое раннее было тысячи и десятки тысяч лет назад, когда петли больших рек отделялись и создавали и громадные и малые чаши аласов. Музыка все гремит фортиссимо и голос кричит:
— Горячо, горячо! Ты в середине речной петли,
ты — в аласе! И я тоже кричу громко и радостно:
— Здравствуй! Я нашла тебя!
И уже после, когда спало с меня то ощущение пребывания в расплавленной лаве, приближаясь внутренне к своей находке, к обретению ясности, я поняла, что это сильнейшее напряжение, вероятно, сродни рождению музыки. Вспомнила институтские коридорные тупики и свое метание мучившими меня мелодиями симфоний.
Музыка — это стенограмма чувств, говорил Толстой. В том же ряду наука. В поисках, в подборе сути, которая еще не ясна, но делается все четче,— гармония. Музыка — внутренний певучий поиск. И что-то близкое в рождении слова тоже…
Как сразу осветилось для меня многое! Так вот почему берега аласов так часто похожи на речные — они и есть речные. Вот почему «бугор» в аласе стоит с одной его, более широкой стороны — это островок-останец, его более широкая сторона тоже находится на дальнем от горла петли конце старицы. Останец этот был внутри петли, она его огибала. Вот почему от бугра вдоль аласа нередко тянется земляной шлейф-пьедестал— это продолжение разрушающегося островка-останца, он идет к противоположной стороне аласа, где и было горло речной излучины — меандра. Вот откуда талики под аласами — они не от таяния льда — это реликты, остатки водоносных таликов рек, тысячелетиями промывавшиеся до того, как изолировались. Протаивание грунта под одной аласной точкой таких таликов не даст! А талики под реками — явление обычное. В Стране вечной мерзлоты, где большинство рек промерзает до дна, только в речных песках вода зимой сохраняется, там ее обычно и ищут, если хотят построить надежное водоснабжение.
Под теплым прикрытием рек выходят в их русле и глубинные подмерзлотные источники; очень любопытно, что иногда это наблюдается и в аласных озерах. И поэтому же подаласные талики нередко соединяются между собой — у них там общая «речная» основа! И естественно, что, чем мощнее была река и солиднее петля, тем богаче водное наследие аласа.
Столько сразу появилось таких вот «почему»! Осталось, однако, еще много такого, что надо уточнить. Почему стираются следы реки, почему они исчезают. Что за особенные грунты здесь — может, это они помогают удивительному процессу? Почему вне Страны мерзлоты мы этого как бы не замечаем?
Иннокентий остановил машину где-то среди сараев в тылу невысоких хотонов, о которые терлись подросшие за лето телята. И вдруг среди всего этого мы увидели одиноко стоящий домик. Рубленый, чистенький, с крылечком под навесом, окна заколочены, на двери большой круглый замок. Посланный к местному начальству Сергей принес ключ: «Говорят, если хотите, живите».
Конечно, хотим. Отдельный дом. Уехали все, что ли? Потолки низковаты, окна невелики, но все же не палатка. По стенам лавки, большая, типа русской печь, чего еще? Ребята вымыли полы, выскоблили стол, все радовались. Спальные мешки, как всегда, расстелили на полу: лавки оказались узковаты. Плотина, к общему удовольствию, была под боком, инструмент таскать близко. С утра начали бурить.
Наша разведка на плотинах давала везде примерно одинаковые ответы — основания их были мерзлыми, а фильтрация шла в берегах, и только в одном месте у одной плотины протаяло основание и вода шла низом, потому что подпор воды за плотиной был довольно высок.
Письма я читала под ветром на свежих, сваленных у почты бревнах, теплых от солнца. Пришла сюда через несколько аласов и лес. В письмах меня жалели, звали, ждали, я была самая, самая — лучшая, хорошая, добрая и прекрасная. И я обязательно должна была кого-то осчастливить.
Мне и самой этого вроде бы хотелось, но, оказывается, это не так просто. И мало ли чего нам хочется, о некоторых вещах лучше стараться не думать. Но письма согрели меня, добавили тепла слабеющему солнцу, дали ощущение опоры, успокоения и надежности, что, очевидно, всегда нужно женщине.
Я широко и легко шагала обратно почти неразличимыми тропинками аласов, стараясь не провалиться в ямы и мочажины.
Сдавая ключ в поселковую контору при отъезде, я полюбопытствовала, почему пустовал дом. Старая якутка, сидевшая на ступеньках крыльца, подняла на меня усталое лицо и, сильно шепелявя, сказала:
— Балной все был, совсем балной, весь семия умер, мать, отец, один дощь, другой дощь, син тожи, весь семия умирал. Туперкулёс.
А мы в этом доме жили…
Для новой точки зрения совсем не обязательны новые факты. Можно старые переосмыслить заново. Я посмотрела на аласы новыми глазами и, кроме того, увидела новые факты.
Теперь я рвалась в аласы с нетерпением другого рода — критически проверить правильность своей гипотезы. Пристально и по-новому были любопытны каждый изгиб берега, каждая впадинка аласного дна. Теперь, когда я брожу вдоль речек, ищу места их прерывистости (исчезновения), а когда среди аласов — выискиваю оставшиеся признаки живой их связи между собой.
Аласы попадались разные: и радовавшие меня, и вроде разочаровывавшие. Были явно «речные», в которых чувствовала я себя как в своей квартире, где каждый предмет стоит на месте, известном мне, и я могу пройти вдоль всех них вслепую. И были два «не моих» — с обвалившимися берегами, большой глубины, с обнаженными языками-клиньями льда. Но и эти лежали последовательно в общей единой цепи — я прошла вдоль них. Почему? Возможно, изначально они были и речными.
Да, термокарст существует, но его деяния вторичны, и они невинность по сравнению с тем, что делают реки. У термокарста два хозяина: солнце и — главный— вода. И любопытно получается: вода его создает, а он как бы «в отместку» разрушает ее постройки, ее узоры — и новые и древние. Термокарст—великий гример, великий мастер пластических операций на мерзлом лике Земли, он маскирует то, что естественно делает речная эрозия. У него, как у опытного воина, два оружия: впереди идет морозобойное растрескивание, нарушающее целостность поверхности, а сзади — сплывание протаивающих грунтов.
Так сколько же лежит здесь под нашими ногами погребенных речных петель и соединяющих их нитей рек? Поколения речных излучин! Отсекая петли, реки находят себе избирательные пути движения по понижениям местности, занимают при этом и канавообраз-ные ложбины — остатки старых слившихся русел, те самые, по которым я ходила, раскинув руки и касаясь двух рядов ив, и кое-где вскрывают их.
Но межаласья могут быть и без ледяных клиньев, и поэтому новые пути рек не везде попадают на подземные льды. Видимо, поэтому не везде работает и термокарст — нет материала!
Дождь идет двое суток, земляная крыша избы над •моей головой протекает, и раскладушку пришлось передвигать несколько раз. Так я добралась с нею до середины комнаты и попала почти тут же под ливень. Изба эта — та же юрта, только не из жердей, а из бревен, обмазанных глиной. Хозяева гостят у родных: кроме нас в доме живет сельский библиотекарь якут Демьян. Мы истопили печь и развесили для просушки всю нашу мокрую амуницию.
Сегодня Демьян решил нас «порадовать» — явился поздно вечером с гитарой, сел в кухне и, несмотря на то, что ребята уже лежали в мешках и один из них читал вслух «Майскую ночь», стал «играть» и подпе вать. Мотив он знает, но уловить его сквозь диссонанс гитарного подыгрывания очень трудно, ибо ко всем мелодиям оно у него одно. Спел «Тучи над городом стали». Ребята чтения не прерывали, но чтецу пришлось повысить голос, то же сделал и певец.
Кроме чтения и пения в открытый проем моей комнаты слышны средней громкости хрипы репродуктора, висящего над головой Демьяна. И все углы комнаты поют, звенят, стучат по-своему и в своих ритмах: с потолка шлепают густые капели, журчат природным своим голосом ручьи, прыгающие с лавок; хлюпает и чавкает вода в кастрюлях и на полу. Одежда, что сушилась, теперь мокрая.
Дождь идет, ребята уже спят, радио кричит, сосед поет «Кирпичики»: «На окраине где-то в городе, какой номер, моя позабыл…» Я в кровати, закрывшись от капели, пишу рабочий дневник… «Папиросиком и оре-шиком на базаре теперь не торгуй…» «Как живешь ты там, что ты делаешь, твоя слушай, моя не мешай…»
Оттуда, где стоят металлические бюксы с грунтом, слышатся тонкие удары гонга. В комнате гул, по воде ходят маленькие волны. Пока я дремала, музыканты мои прекрасно сыгрались, вошли в своеобразный общий ритм, с синкопами, глиссандо, со значительными паузами. Земля на крыше напиталась водой и теперь долго будет и после дождя цедить.
В пять часов я проснулась оттого, что оказалась в воде. Ребята спали в мешках среди озер. Кто-то поднялся, помогли вынести раскладушку.
Может, прекрасное всегда безупречно только в своем начале? У цветов и листьев даже тление прекрасно. У плодов уже нет.
Ранними утрами на травах по таежным опушкам качаются тонкие прозрачные сосульки, потом они с легким звоном падают на землю. Я стою и слушаю этот утренний перезвон осени и вижу, как долго еще лотом срываются с травы крупные тяжелые капли.
Изредка из-за вершин на синее небо высовывается узкое белое крыло облака и, плывя боком, медленно теряет перья. Вот все это надо запомнить: небо, пни в желтых иглах, мхи под ногами, упругие плети брусники, таежный ветер разящей чистоты, мычание коров вдали, скрип старой ели. Сейчас это мое настоящее.
Подмерзшая земля лежит без снега, он сразу стаял. Скоро зима. Нам зсегда не хватает времени, и мы берем и берем его в долг, набираем и набираем, как растратчики за игорным столом, и часто оказываемся банкротами. Мы вечные должники его.
Было у меня желание добраться до того места, где несколько лет назад наши мерзлотоведы устроили опытную площадку. Они намеревались получить искусственно если не алас, то термокарстовую впадину и, надеясь, что в ней будет вода от вытаявшего льда, спасти таким образом бедствующий от безводья колхоз. Для этого выбрали самое льдистое место, в трещинах. И так им волшебно все это виделось: снимут дерн, оставят все на совесть природы, все пойдет само собой, и она сделает свое славное дело.
Еду не только с любопытством, но немного и с мыслью коварной, ибо убеждена, что никакого аласа или впадины получиться там не может. Еще издали увидели мы столбик с табличкой: «Опытный участок». Побежала по черной увалистой земле, за мной ребята с лопатами. Все мерзлотоведами сделано было добросовестно, и что же? Природа не сочла нужным не только устроить озеро, но даже маленькую впадину создать.
Появилась привычная в таких случаях картина, как на пашнях: небольшие всхолмления, неглубокие просадки, кое-где поросшие травой. И похоже, земля как-то «притерпелась» в неудобных условиях, уплотнилась и проваливаться дальше никуда не собиралась. Ни о каких обрывах, караваях и озерке и думать не приходилось.
Ребята вырыли шурф. Второй. Третий. Льда не обнаружилось — вытаял. Эксперимент закончился. На мою мельницу полилась струя воды.
И было второе желание—посмотреть какой-нибудь искусственный котлован, почему-либо заброшенный. Как ведут себя там откосы — сползают ли, выполажи-ваются ли? Переезжая из колхоза в колхоз на всех путях-дорогах, я уже давно расспрашивала встречных, нет ли поблизости чего-либо похожего, хотя знала — в искомом котловане будет нечто заведомо мне неподходящее: место-то для любого строительства выбирают обычно такое, где нет подземных льдов! Оплывания стенок там может вообще не произойти, но все равно — посмотреть бы.
И нашла. Как не быть котловану, который кто-то бросил! У нас у всех столько их, брошенных из-за несостоявшихся надежд, не только пустых, но даже с фундаментами!
Приехали, увидели длинную яму — котлован метров тридцать на десять. Шесть лет назад тут собирались строить коровник. Стенки котлована оплыли почти до середины. Выровняться он тут никогда не сможет — слишком широк, останется ложбина.
И было мне дано еще одно удивление, и при этом радостное. Как обычно, я брела по дну какого-то мокрого аласа по траве и песку, дошла до привычных уже «ворот», ожидая за ними выход в соседний алас, но вышла… на просторную долину реки. Я знала, что аласы иногда заливаются реками, соединяются с ними, а увидела впервые. Ну а теперь это было как раз к месту, к моим выводам! Естественно, старые аласы — это старые реки, значит, реки современные в гостях у предков.
Простую радость жизни, которую человек вдруг почувствует, люди степенные иронически называют телячьей. Вот нечто вроде этого я сейчас и испытываю, хотя причин у меня достаточно: наконец-то окончена работа на плотинах — с такими рабочими, с такой машиной, с таким инструментом! И главное — ко мне здесь пришло мое новое…