Рубрика: В стране вечной мерзлоты с гидрогеологом Вельминой

В немом кино был такой прием — полулежит, например, нестарый еще человек на дощатом топчане, на шкуре или на скале, в хижине у дальнего маяка. Вдруг все стушевывается, расплывается, и по расплыву протягивается надпись: «Прошло двадцать лет…» Потоки все проясняется, и на том же топчане или камнях в той же позе — старик с белыми растрепанными волосами и длинной бородой. И вот старый кадр: алас, костер, тайга, сквозь туман черные в ночи лиственницы, у костра я, Гаврила, Желаний… Затемнение на двадцать с лишним лет, и вновь: алас, костер, тайга, у костра я, но еще не в белой растрепанности, рядом со мной на поваленном дереве два географа из института, что давно уже стоит в Сергеляхе, на месте бывшей научной мерзлотной станции.
Но это все немного позже…
 Мысль об аласах жила во мне все эти годы, и теперь, уже ясно, поселилась устойчиво. Она была прожорлива, требовала пищи, размышлений и… успокоения, иначе грозила разнести меня в кусочки. Никогда не отказывалась я от нее, не из упрямства или самоуверенности, а потому, что убеждение в своей правоте сидело во мне, вернее, лежало очень твердо. Оно постелило в моем мозгу жесткую постель и не собиралось оттуда убираться.
 Эйнштейн говорил, что идеи надо долго высиживать. Что касается меня, то я в совершенстве выполняю требование великого ученого (результаты — это другой вопрос): более четверти века «высиживаю» свои аласы. Если бы это были, например, яйца каких-то земноводных, то, расплодившиеся, они давно вытеснили бы человека или обратно в океан, или в космос. Войти в то, что создано гением природы, не всегда просто.
И вот снова — Якутия.

Много лет назад я держала в руках карту тиксинского берега — пустая синька,
изгиб горизонталей вокруг контура залива. И вот он, поселок: ряды домов в два этажа, короба с водопроводными трубами вдоль и поперек улиц—обязательная мета всех северных поселений. Эти короба— графическая часть пейзажа, окаймленного морем. Но не мне на эти короба пенять. Я-то и ввела их в рисунок всех портов нашего Севера. В них лежат трубы — отопительные и водопроводные, они нужны, и с ними надо мириться.
 Наверху, над поселком, развевается дым и пыль от сланцев и угля. Они как вуаль под ветром: ветер очищает землю и дыхание.
 Рядом с портом Тикси аласов быть не может, до коренных пород здесь всего полтора-два метра. Моя надежда—выбраться в глубь тундры. Захотелось мне увидеть и озеро Мелкое, из него, как я когда-то решила, берут воду для поселка и порта Тикси. Вот и еду туда на грузовой машине, потряхивающей привычным трехом,—дорога, как полагается, увалистая.
 Мы едем вдоль водовода с озера, водовод тоже заключен мной в короб и держится на стойках, вмороженных в землю,—холодный воздух овевает его со всех сторон, что и нужно; протаивание, прогиб, разрушение—гибель для труб.
 На озере Мелком есть еще много «моего» — водозабор, насосная станция, котельная, станция подогрева. Я еду и неодобрительно разглядываю короб с водоводом: хоть он и не покорежился, но уложен бездумно.
— Наверно, вода плохо идет,— говорю я шоферу.
— Откуда вы знаете?—удивляется он.
— Вижу. И знаю почему.
 — Вот вы это нашему начальнику скажите. Он у нас водой и аэродромом ведает. Только сегодня его нет, наверно, на охоту улетел.
— На чем это?
— А на вертолете.

 Остров Столб виден издалека — он как гигантский камень в минимуме воде. На него летом ориентируются рыбачьи лодки и большие пароходы, на него зимой держат путь собачьи упряжки. Песчаный шлейф за камнем, собственно, и есть остров. На нем два дома, склад, маленький магазин и длинный сарай, в котором солят рыбу.
 Пока еще река—ворота дельты. Почти восемьсот километров за полярным кругом. Полный окоем вокруг: острова, острова… Плоские, давно намытые, перемытые, разрушаемые той же волной, которой созданы. Море Лаптевых — океан, границ-то нет!
 Как тут с аласами и трещинами, есть ли полигоны? Они должны быть особенные, каких у нас, на Междуречье, нет. Я могу немного задержаться, прежде чем доберусь до Тикси, это ведь почти рядом.
 Мы спрыгнули с баржи на рыхлый песок под крутым берегом и, сопровождаемые сворой псов с кудлатыми крючками хвостов, пошли вдоль обрыва. Обрыв поднимался на несколько метров вверх, разрез был расчерчен светлыми, темно-желтыми и железисто-красными слоями песка, из которых тут и там торчали размытые волнами узкие гробы. Остров равнодушно и открыто обнажал свою историю. Берег обламывается со временем, и человек может уголком глаза касаться тайн, которым десятки и сотни лет.
 Однако своеобразный и впечатляющий этот пейзаж не рождал удручающего настроения—слишком светло и привольно было вокруг, слишком молодо под солнцем дул ветер живых! Нестерпимо хотелось рвануться поскорей в эти еле видимые на горизонте протоки, высадиться на острова и поискать наконец ал асы!
 Сверху, от домика рабочих, глянул на меня свободный во все стороны горизонт. Едва поднимаясь над водой, желтели пятна больших и малых островов. Вот уж поистине в сердце воды, неба и песка стоял этот крохотный островок. Высоко, приплясывая, летели гуси.
 Я прошу, уговариваю. И вот через три-четыре дня наконец обещают дать для поездки по протокам на острова катер или фелюгу—маленькую, совсем ненадежную плоскодонную посудину, рыжую от возраста. Я знаю, что фелюга—это небольшое парусное судно, но пусть не упрекают меня моряки, что я фелюгой именую это крохотное сооружение, к тому же без паруса,— так называют его здесь все.
 Сейчас фелюга тарахтит моторчиком где-то под берегом, ее закрывает крутой обрыв, и только силуэты собак на фоне неба, с любопытством разглядывающих все, что делается внизу, под ними, указывают точное место ее швартовки. Говорили, что одно из основных качеств этой фелюги — способность глохнуть на несколько часов в самое неподходящее время. Никакая другая перспектива не казалась бы мне более заманчивой и захватывающей, если бы мне было сейчас пятнадцать лет. Подумать только—столько шансов затеряться в этих просторах неизвестно на какой срок!

Белой ночью пароход неслышно подошел к плоскому песчаному острову и стал в ста метрах от берега. Казалось, теперь-то причалили к краю земли. Обрывистая стена справа, до середины неба—горы. Изгибы пластов — розовых, серых, черных. От них по реке длинные тени. Вода лениво раздалась под якорной цепью и покрылась осколками гор. Бесшумно взлетали вспугнутые пароходом сонные чайки и неторопливо садились на палубные надстройки и воду. Вдали, на берегу, тихо стояли люди и собаки.
 Капитан, перегнувшись через перила, вялым голосом отдавал распоряжения. Спустили шлюпку. Белая, бокастая, она то парила в небе, то маячила почти у горизонта. Погрузили почту. Какой-то парень помогал сойти в лодку Светлане, снимал с борта ее разобранную и упакованную в черный клеенчатый чехол машину. Светлана не спала ночь, но детское личико выглядело свежо.
 Шлюпка пристала к торчащим из воды сваям — остаткам разрушенного льдами причала. По сваям перекинуты доски, и по неверным этим мосткам, подпрыгивая, как на батуте, мы с Гаврилой таскаем на берег свое имущество. Рослые, лохматые и мокрые собаки скачут прямо из воды на мостки и по-хозяйски толкаются между людьми и вещами.
 Берег опустел быстро и неожиданно, и вдруг оказалось, что мы с Гаврилой одни. Пароход дал три гудка, было слышно, как выбирали якорь. Переливалась и курлыкала на берегу мелкая косая волна. Поселка за обрывом не видно.
 Я оставила Гаврилу с вещами. По сыпучему песчаному склону поднялась наверх искать ночлег и приют на несколько дней. На обрыве встретил невысокий коричневый обелиск из фанеры с сухими, рыжими от дождей венками. Братская могила. Ветер с костяным шумом перебирал венки. Старая, выцветшая ленточка, превратившаяся в тряпку, раскрывала одно оставшееся, написанное черной краской слово: «Другу…» Как погибли эти люди?
 Поселок спит в белой полярной ночи. Все как в заколдованном царстве. Чисто и прозрачно чуть розовеющее небо. Мягкие, пастельные тона—песок под ногами, небо, вода. Маленькие деревянные домики, посеревшие от полярных ветров и метелей, стоят тремя рядами на рыхлом песке, который вихрится и заметает ступени входов. Груды узловатого плавника лежат до их крыш, отчего домики издали кажутся рогатыми. Эти деревья прожили трудную долгую жизнь, теперь им суждено вспыхнуть в последний раз, чтобы обогреть человека.
 Контора рыбозавода закрыта. Стучусь. Угрожающе рычат проснувшиеся лохматые псы, но я знаю, что это только от добросовестности — полярные собаки к человеку хороши. Скрипучим голосом скряги кто-то спрашивает через дверь, что мне надо. «Контора с девяти. Здесь не гостиница и не постоялый двор — идите в клуб». Скряга еще помнит постоялые дворы.

Мы со Светланой стоим на палубе парохода у пристани, облокотившись на фальшборт, и смотрим на бурный водоворот, крутящийся под нами на дебаркадере,— ящиков, мешков, тюков, корзин. Кажется, что крутятся и плывут только вещи без хозяев и что они главное в этой сумятице, а не люди, которых не видно.
 Пенными брызгами на взлете вспыхивают на тюках белые шапочки и пальтишки ребятишек, распластанных поверх чемоданов. Бой, рукопашная схватка узлов, картонок, сундуков. Сегодня особенно пестро и многолюдно.
 Лена в низовьях лежит как море. То на тридцать километров распахивалась ее долина, то почти вплотную приближались к нам отроги хребта Путорана. Мы давно уже за полярным кругом, едем в дельту Лены, где я хочу поискать аласы.
 Люди приехали на этот, как им кажется, край света и привезли с собой как необходимое, так и кое-что для радости — маленькие кусочки своего мира, которые теперь и тянут на своих горбах вместе с ребятишками. Им тут жить, что-то создавать, болеть и веселиться. Их лица возбуждены, они торопятся сойти с надоевшего уже парохода и обезличиться, влившись в поток внизу с этими тюками и корзинами. Все спешат, будто скорее надо что-то успеть перехватить, что даст удачу, превосходство, исполнение желаний.
 В потоке вещей иногда намечается стрежень, прямолинейная струя ломается в вихрящихся берегах или неожиданно закручивается в узел, как циклон. Шум, крики, грохот спускаемых лодок, чьи-то возгласы. Похоже, что это бунт вещей, что это они грозятся, требуют, вопят и, ожившие, сейчас возьмут власть в свои руки и, может быть, завладеют берегом.
 Сквозь всю эту неразбериху к пароходу прорывается легкая кавалерия пустопорожних молодцов — в буфет. Обычно на всех стоянках они брали пароход на абордаж еще до того, как он толканется в свисающие с дебаркадера кранцы.
 Оказалось, что водоворот людей уже выплеснул на палубу обратную волну, и она растеклась от борта до борта. Под моим окном устроились трое ребят и две девушки в брюках с рюкзаками и холщовыми сумками через плечо.
 Светлана, совсем еще девочка, изящная, скромная,— зубной врач. Участки ее разбросаны по низким полярным островам. Высаживается, лечит. Ее провожала почти вся мужская часть этого небольшого поселка. Не балуя своих провожатых излишним проявлением чувств, она спокойно и приветливо помахивала им рукой.
 — Я сама захотела сюда поехать,— говорит мне она.— Не всю же жизнь сидеть под Москвой, правда?— И лукаво добавляет: — Насижусь еще, когда состарюсь, верно? — И видно, что старость представляется ей далекой, как луна. С мягкой улыбкой смотрит она на воду без бликов, на темную полосу берега без огней, всю в растрепанных водой кустах ивняка и даже на мальчишку-подростка, толкающего ее при очередном пробеге по палубе.

 Тайга густо дышит смолистым теплом, травой, ароматами тихого лета. В большом покое иду я, раздвигая старые, корявые ветви, попирая ногами податливые полусгнившие пни, обвешанные бледными поганками.
 Ищу стариков. Старики должны помнить прошлое здешних мест. Они могут помочь прояснить сомнения, навести мосты на те провалы, что мучают меня своей непроходимостью. Еще хочу на несколько дней подыскать квартиру—все вокруг нашей палатки нами исхожено. И с Гаврилой стало трудно: избалованный Желанием, после его исчезновения он все делает с таким видом, будто выплачивает долги своей прабабушки.
 Мне казалось, что самые древние и старые должны жить не в поселках, а в тайге, у аласов, в каких-то отдаленных юртах, выстроенных давно и прирученных ими, как добрые домашние животные, которых покинуть нельзя.
Я вышла к маленькому поселку и на отшибе, у темного аласного озера, увидела небольшую бревенчатую юрту. На плоской крыше в высокой траве каменно стояли два ярко-оранжевых петуха с синим отливом. Из трубы поднимался, тихо покачиваясь, приглашающий дымок. У юрты лежал небольшой ручной жернов. Рядом возвышался крепкий рубленый дом с крышей, на высоком фундаменте, с замком на двери. Знакомая картина. Я уже видела нечто подобное. Когда-то на Алтае так любопытно было наблюдать юрты рядом с новыми крепкими домами, подаренными селенгитам и алтай-кижи Советским правительством в какую-то годовщину основания Ойротии. Жили они в своих юртах, где я у них и ночевала, и с гордостью показывали новые дома, как дорогую игрушку.
 Я вошла в юрту, улыбнулась камельку, что был в первом же углу прямо против двери, и в малом свете двух приземистых окошечек увидела высокую немолодую якутку с удивительно скульптурно-гладким лицом. В камельке стояло несколько потухающих поленьев. Якутка не говорила по-русски и мое желание поселиться в их прекрасном доме не поняла.
 Пригласила садиться, поставила на стол теплое молоко в глиняном кувшине. Показала на себя, сказала— Надежда, по-молодому поджимая губы. Я тоже назвалась. Так мы сидели молча, время от времени улыбаясь друг другу, пока не пришел муж.
 Хозяин оказался ниже ее ростом, с приятным замшевым лицом, очень живым и радостным. Впечатление радостности оставалось на нем даже тогда, когда он вроде не улыбался и говорил о деле. Бревенчатый дом-крепыш — их собственность, построили им дети, сын и дочь, что живут в Якутске, сейчас они тут с ребятами, поехали к его сестре на неделю. Пожалуйста, может пустить нас.

 Уже больше тридцати аласов мы тщатель но обследовали. Сегодня я хотела найти подтверждение еще одному из своих наблюдений.
 Часто по берегам аласов, особенно если они с водой, термокарст, возникая, разрушает берега не столько от солнечного тепла, сколько от стекающих вод, чаще всего дождевых. И присутствие ледяных жил при этом не обязательно — тает вечномерзлый грунт. Дождевая вода стремится в аласы, как в самые пониженные точки на местности, в берегах по трещинам проникает она под дерн в мерзлоту, промывает там воронки, скатывается вниз потоками, отчего берега обваливаются. Последний раз я видела такое недавно здесь, на озере вблизи аласа Билистях.
 Сегодня нечто подобное наблюдали мы с Желанием, натолкнувшись на три небольших аласных озера; два из них походили на термокарстовые. Черная вода плескалась в глубине под берегом, лохмотьями над водой свисал дёрн. Идя вдоль обрыва, тут и там можно было увидеть продольные и поперечные трещины и размытые дождями воронки.
 Три аласных озера мы нашли необычным путем — по цепочке. Началось с того, что я попросила Гаврилу проследить полузасыпанный отрезок какой-то старой речки, безмятежно «дремавшей» на открытом поле. Один конец речки привел Гаврилу к этому первому термокарстовому озерку. Другой — ко второму, тоже небольшому озерку. Деревья валились с берега к середине озерка, лес вокруг стоял с залысинами от вырубки. Признаков термокарста было много.
 За вторым аласом брошенное русло речки продолжалось, и в конце его был третий алас, тоже метров в сто, полный светлой воды. Глубина не превышала полутора метров. Из воды «смотрели» сухие сучья, на краю торчали пни пьяного леса. В воде играла рыба.
 Кроме отрезка старого русла около самого озерка крутилась маленькая, еще живая, но уже почти заилившаяся речушка. Озерко было явно молодо, и, по-видимому, именно речушка способствовала его рождению. Особенно быстро это могло произойти, если вырубка дала начало небольшим просадкам поверхности: возникли пониженные ложки. Речушка могла прийти сюда, отделившись от того старого русла, залила эти ложки, застоялась над мерзлым грунтом и постепенно оттаяла его, тем более если в глубине был еще чистый лед. Для меня уже в который раз подтверждается роль таких «передвигающихся», бездомных, что ли, речек в образовании молодых озерков.
 На тропе из лиственничного молодняка перед нами вдруг появилась старушка якутка с мальчиком. Низенькая, коренастенькая, с лицом, как грецкий орех, она шустро шагала и почти волоком тащила за руку мальчишку, у которого заплетались ноги. Старушка нам почему-то очень обрадовалась. Она улыбалась, расспрашивала, откуда мы тут взялись, приглашала в гости. И, радостно кивая, на вопросы мои сообщила, что два озерка, что поменьше, появились всего лет пять назад после вырубки, то есть были явно термокарстовыми. Сначала это были ёя, потом дюёдя. А первый алас, сказала она, «всегда был», не помнит, как он возник, очень давний.
 Не раз приходило мне в голову: а есть ли какие-либо следы бывших рек в тайге? Если в самом деле, как я считаю, реки смыкают берега, то на эти открытые места потом, очевидно, должна наступать тайга? Куда ведут следы тех танцующих пар ивняка, что застыли в своих ломаных движениях под неслышную музыку прошедших столетий? Найду ли я пути таких лесных менуэтов?

На острове внутри аласа сижу над обрывом, как над обпаками.— внизу во впадине густой туман. Белые безогневые костры бушуют единым белым дымом, он поднимается к ногам и цепляется за молодой сосняк. Вокруг еще молочно-светло. Все недосуг было выбраться в дальний конец этого нашего «жилого» аласа. Я сползаю по обрыву вниз, и туман обнимает меня, как ватой елочную игрушку.
 Надо бы пересечь алас и идти к палатке, держась его левого борта. Видимость не больше метра. Стало холодно, края аласа все нет — неужели я иду вдоль него или кружу?
 …Когда-то давно тоже был туман. Тихий океан, пароход, ночь, декабрь. Пароход медленно продвигался, издавая короткие тревожные гудки. У моряков много хороших традиций, и одна из них всегда как-тс особенно трогает душу—приветственные и прощальные гудки пароходов. Счастливого плавания! Долгие, долгие три гудка — до встречи! Счастливый путь! И все суда, стоящие на рейде и входящие в бухту, многоголосым хором вступают, и голоса их то обрываются, то снова пополняются. И так все время, пока корабль идет и идет и не выйдет в море.
 А как радостно приветствие встречного судна где-то далеко от родной земли! Родственное, доверительное, вдруг обретенное. Здравствуй, здравствуй! Голоса кораблей, как голоса живых существ. Может быть, сами моряки менее романтично воспринимают все это — привычка. А может, и наоборот.
 И еще гудки грустные—долг памяти над местами давних трагедий, потерь, гибели судна, человека. Команда капитана — приспустить флаг, залпы на баке… над пустыми волнами, над темной тяжелой зодой, равнодушно стирающей время.
 Я еле двигаюсь. И вдруг — это было так мгновенно страшно, что я не успела испугаться. Испугалась в следующие секунды — метрах в полутора от меня из тумана, как таран, надвинулось что-то темное и высокое. Не успела ничего подумать, сразу возник мужской голос: «Не пугайтесь, я вас ищу».
Но в те первые мгновения я так внутренне сокрушилась, что все мои физические и духовные каркасы будто превратились в груду лома. И я молчала.
 —Я вас ищу,— повторил голос снова. Вплотную подошел человек — молодой, очень худой, давно небритый, с запавшими глазами.
—Я от Катерины Ивановны.
Я молчала.
 —Я из Москвы. Аспирант. Прилетел. Встретил в поселке хорошего человека, доктора Катерину Ивановну. Жил у нее два дня. Рассказала про вас. Про аласы.
Захотел добраться к вам. Иннокентий объяснил, как вас найти. Пришел в лагерь к вам до тумана, сидел ждал. Работник ваш, якут, сказал, что вы в аласе,
давно должны прийти. И я пошел вас искать.
 Зовут его Женей. Вечером у костра я спросила, есть ли у него паспорт? Нет, оставил в Майе. Мы привыкли жить по бумажкам, и без них нам неуютно, особенно вот так, где-то в уединенном аласе. Что он хочет? Зачем пришел? Аспирант, естественно, может свой отпуск использовать как угодно. Походил по впадинам около Майи, подивился странному пейзажу и пленился?

Мы шли сюда чуть ли не по солончакам, попали вроде как в степи со сплошным ковылем, потом в густотравье. Картина прошлого еще раз развернулась передо мной четко и убедительно.
 Алас был овальный в плане, метров трехсот в длину. По низу его под берегом полукольцом выгнулась широкая плоская полоса, похоже, тянулась сухая река, заросшая низкой и редкой травой. Остальная часть сухого днища пряталась в траве, высокой, с густой россыпью колокольчиков и мятлика. Все в аласе— чистая «классика»: и озерко на одном конце, и «пьедестал», постепенно возвышающийся, и полуразмытый бугор-останец, и «выходы» в виде двух симметрично расходящихся от аласа широких логов-оврагов глубиной в полтора-два метра. На моем рисунке в плане алас выглядит как настольное овальное зеркало на подставках — каждая подставка и есть лог-овраг.
 Спустились к днищу почти на пять метров по чисто речному обрыву, пересекли алас, изворачиваясь между частыми стволами лиственниц, а потом ивняка, и вышли логами-оврагами на равнину—к пашне.
 Прохладное утро легко для шага. Воздух купает в своей свежести, лучи солнца дают яркие светотени. Прошагав травяными дорогами, подошли поверху к еще одной глубокой впадине и увидели внизу, в аласе, целую гряду белых, оголенных пней с громадными разлапистыми корнями — как музей скульптур под открытым небом. Пни лежали на боку и вверх корнями.
 — Одынако, люди бырасали,— сказал Гаврила, разглядывая остатки срубленных великанов и застывшие вихри корней.— Пашню делать было надо.
 Оказывается, деревья и пни внизу вокруг аласов можно увидеть не только потому, что они там когда-то росли, но и потому, что после раскорчевки межаласий их туда сбрасывают. И очевидно, важно смотреть — стояли пни ненарушенно вертикально или свалены как попало. А кто-то из наших мерзлотоведов объяснял мне, будто деревья эти росли когда-то наверху и опустились вниз вместе с постепенно протаивающим грунтом!
 Или аласы с деревьями в воде, свежими или засохшими; считается, что это признак термокарста. И я когда-то, впервые приехав сюда, с этим вроде автоматически соглашалась. А сейчас я знаю: часто такие деревца росли на твердом берегу озерка или речки в аласе и оказались в воде, когда в дождливый год алас был затоплен. Если затопление держалось долго, деревца погибали.

Мост собирались чинить каждый день, но слово не держали. Вновь подъезжая
к Тамме на такси через пять дней, мы напрасно ждали стука топоров, запаха опилок и ананасной желтизны досок.
 С той стороны нам уже махали. Река улеглась в берега, стала неширокой, несильный рокот ее не мешал перекличке. Но было досадно — совсем близко, но не там. Договорились встретиться через неделю. Для меня это последний срок, чтобы побурить хотя бы дней десять.
 Мне вообще везет на «близко, но не там». Я столько раз бывала совсем рядом с желаемым — в двухстах километрах от Венеции, в шестидесяти от Гонконга, в сорока от Вены, в нескольких сантиметрах от счастья…
 Мы с Гаврилой перебрались в Майю, устроились рядом с больницей в маленькой квартирке-домике врача Екатерины Ивановны — той самой, с искорками в глазах, к которой прибегала я из своей гостиницы.
 Я стояла на улице, когда к главному входу больницы подъехало такси и к нему вышла в сопровождении пожилой якутки молодая прелестная русская девушка. На руках она держала новорожденного — маленький крепенький сверточек. Я и не знала, что тут есть родильное отделение. Молодая мама была очаровательна: нежное смуглое лицо и все вокруг него жгуче-черное и блестящее — кудри до плеч, большие глаза в густых ресницах.
 Женщины усаживались в машину, когда из больницы вышла Екатерина Ивановна. И тут я вспомнила волокушу и старуху. Как она?
 —Когда я к вам в первый раз прибегала из гостиницы, сюда при мне привезли такую страшную, хрипящую старуху,—сказала я.— Очень была плоха.
Жива ли?
Екатерина Ивановна задумалась:
 — Что-то не припомню. Вы что-то спутали. В недавнее время никаких хрипящих старух не поступало.
 — Ну, может, она там перестала хрипеть. При мне ее подвезли на слегах с волокушей на паре волов. С черного хода. Она металась в ворохе тряпья — кофты, старые юбки лежали навалом — и хрипло кричала.
 — На слегах? — оживилась Екатерина Ивановна.— На паре волов? С волокушей? Постойте, так это же не старуха была. Это наша учительница новая, она рожала у нас. Да вот же она! — вскрикнула Екатерина Ивановна и кивнула на отъезжавшую машину.— Вот она, Марина Николаевна, она самая.
 — Нет, нет,— перебила я.— То была старуха, я же рядом стояла. Черная, страшная и хрипела. Екатерина Ивановна засмеялась:
 —Ну, верно. Станешь черной и страшной. У нее были очень трудные роды, мы еле спасли ее. Я никак не могла поверить в такую метаморфозу:  — Что-то не то. Лохматая, вся в тряпье и потом на слегах,— бормотала я.— Почему?
 — Ну, ну! Ей сразу стало плохо, и привез ее хозяин-якут, у которого она снимает комнату учительский дом достраивается. Не было ни лошади, ни телеги, он схватил чьих-то волов с луга, прицепил волокушу и навалил тряпья из сеней, чтобы положить ее. Марина Николаевна, она. К ней осенью мой Миша пойдет учиться.
 Прелестное юное существо и та черная метель почти у земли — одно и то же?
 Человек приходит в жизнь и уходит трудно. И очень трудно тем, кто дарит ему эту жизнь.