Рубрика: В стране вечной мерзлоты с гидрогеологом Вельминой

Когда приезжаешь в знакомые места, все равно что в другом возрасте берешь в руки читанную некогда книгу: воспринимаешь все по-новому. А мне сейчас это очень нужно.
 За прошедшие восемь лет мысли об аласах достаточно «отлежались» в моей голове, подобно рукописи в столе. Давнее желание — побурить в аласах и на межаласьях, снова походить по ним, проверяя каждый шаг,— теперь исполнялось.
 На пути основной командировки в Тикси— Норильск — Игарку и дальше мне разрешили, дали возможность на месяц заехать на Междуречье. По старой памяти начальник мерзлотной станции в Серге-ляхе (когда-то «моей»!) Мельников распорядился передать мне на этот срок отряд, то есть рабочих с машиной и оборудованием, от гидрохимика станции, моего друга Нины Петровны, заканчивающей там свои исследования подаласных таликов.
 И вот мы с Гаврилой — лаборантом-якутом, нанятым в Якутске,— и со всем экспедиционным имуществом едем по тайге… на такси, на самом настоящем, с шашечками.
 Мне приходилось в жизни ездить по-всякому. На поездах — от пульмановских международных вагонов до четвертоклассных, которые в детстве моем называли «максимом», со сплошными полками-полатями; в товарных — внутри, на тормозах и даже на буферах, да еще с кое-каким рабочим скарбом (начальник станции при этом отворачивался, ибо помочь не мог); на паровозах, пароходах — от каюты «люкс» до открытси ледяным ветрам Берингова моря палубы под шлюпками; на собачьих упряжках, оленях с нартами и верхом (много, много), на лошадях — верховых и, конечно, на автомашинах. А на такси в тайге — впервые!
 Мне кажется, что направляемся мы в этом такси прямиком к вратам царства, о которых давно мечталось. Врата эти — мост через реку Тамму, за которой и ждет меня отряд Нины Петровны Анисимовой. Шофера зовут Вадим, он из Рязани, коренаст, круглолиц, гостеприимно добродушен, как щедрый хозяин,— другой бы по тайге так просто не поехал. Гаврила дремлет позади, несмотря на бездорожную тряску облокотившись на большой рюкзак. Вчера мы переправились через Лену, от Бестяха тоже на такси добрались до Майи и устроились в гостинице. Да, в Майе гостиница.
 С берегов Лены на такси — прогресс даже более ощутимый, чем из Полтавы в Диканьку. Встретить такси на ленском берегу, где почти сразу начинается тайга, не совсем обычно. Ни столбика с картинкой, ни асфальта, только гравий, политый кое-где мазутом с катеров, ополаскиваемый речной волной, да рыхлый песок.
 Утро в гостинице было ласковое и обещающее Блаженно покидая ночное тепло кровати и предчувствуя счастливые дни приближающегося «царства», я мельком взглянула на соседнюю койку—их в комнате стояло восемь—и замерла… Из сбившегося набок простынного кокона, почти вплотную ко мне, глянули на меня глаза немолодой якутки — нечеловечьи страшные щелки в воспаленных, вывернутых веках.

Шесть дней на берегу Рижского залива дует сильный ветер, облака слоями в несколько ярусов мечутся по небу. Черные лохмы нижних идут с запада, верхние, плоские и быстрые, закусив удила, несутся с северо-востока. Целыми днями переваливаются они друг через друга, низвергая дождь, и все это похоже на циклон. Мелкие, короткие волны прибоя, всхлипывая, оплескивают береговую гальку.
 Ветер ворошится и в кустах лозы. Она растет тут же, на песчаном пляже, шумит в высокой острой траве среди валунов, что покрывают берег и прибрежную часть моря, в соснах над пустынным пляжем, в мокрых сиренях, что свешиваются через серые, насквозь выветренные заборы за соснами.
 Вода гулко проскальзывает между валунами, шуршит гравий и песок, и от всего этого кажется, что где-то рядом неумолчно гомонит невидимый птичий базар, кричат сонмища кем-то вспугнутых птиц. Даже можно различить отчаянно безнадежные призывы чаек, короткие вскрики бакланов, как когда-то на берегах Ледовитого океана, где птицы роились над черными скалами, закрывая небо.
 Я медленно иду вдоль берега и рассматриваю узоры, намываемые волнами. Уходя, они оставляют на светлом песке синусоидный след своей предельной границы из черного ила, обрывков веточек и морских водорослей. Если нагнуться, в черном кружеве зигзагов, среди путаницы травы и веток можно различить маленькие лучистые комочки янтаря и крохотных камбалок. Камбалки прозрачны и светятся, как бледные янтари.
 Я лежу на пустынном берегу этого северного моря, смотрю в небо, и кажется, что оно у меня внизу. И вдруг вздрагиваю—«подо мной!», оказывается, плывет по небу громадный белый массив облаков, разбитых на множество пяти-шестиугольников. Белые полигоны облаков, как льды арктического моря, слегка разъехались от движения, обнажая трещины полыней — неба. И еще это похоже на недодержанный аэрофотоснимок трещинной арктической тундры. Белые полигоны так четки и грани их так соответствуют соседним, что становится понятно—разбито единое. Но почему разбито именно так? Совсем как на нашем Междуречье. Да, интерес мой к трещинам с годами не изменился. Море стихло, сильно отступило и улеглось в свое ложе. Рядом со мной громоздится огромный пень подмытой морем сосны. Он свалился с берега, и корни его, обгрызенные осенним прибоем, как черные щупальца, входят в мой пейзаж неба сбоку, оттеняя медленно плывущие и медленно раздвигающиеся облачные полигоны.
 И вот Москва. Поздний вечер. Выхожу на балкон. По черному небу плывут те же самые белые, медленно разъединяющиеся полигоны… Как я раньше этого не замечала?
 И многими вечерами теперь ждала я на балконе, когда они появятся — это бывает не всегда. Как все же возникает на облаках эта полигональная решетка трещин? Кажется, во всем этом участвует какой-то неизвестный пока «фактор X». Круг, по которому бродили мысли, не в первый уже раз размыкался одним и тем же: а не играет ли все же роль какое-нибудь поле, вернее — поля? Или их взаимодействие? Магнитные, а вернее — электромагнитные? Не создают ли эти поля нечто вроде силовых линий, по граням которых происходит разрыв и грунта?

На веранде было холодно. Толстое ватное одеяло лежало на мне теплым камнем. Старички хозяева вчера наперебой уговаривали меня ночевать в их светелке. Ввели меня в ее полумрак: низкие потолки, маленькие окошечки, да еще заставленные геранями и столетниками, жаркий, натопленный воздух, на кровати перина и неизвестно кто в перине.
 Хозяйка — маленькая, худенькая старушка — принесла мне на веранду уже в темноте — света тут нет — одеяло из разноцветных лоскутков.
 Я в Диканьке. В той самой, даже не верится… Оказалось, Диканька теперь довольно большое село, райцентр Полтавской области: маслосыроваренный и деревообделочный заводы и Дом культуры. Но немало еще и белых гоголевских хаток. Не найти теперь, однако, то место, где стояла хата кузнеца Вакулы, которую хвалил проезжавший через Диканьку архиерей, любуясь размалеванными хозяином по ее стенам «козаками на лошадях и с трубками в зубах».
 Меня этот домик и прельстил своей давней похоже стью. А мне предстоит еще ехать или идти километров двадцать в сторону, на «хутора близ Диканьки»…
 Из коридора доносятся голоса. Старички — оба маленькие, сухонькие, глуховатые. Разговаривая, становятся друг против друга на носочки, как две мышки на картинках из детских сказок, чтобы лучше слышать. Сейчас нас разделяет плотно закрытая толстая дверь, говорить они стараются как можно тише, но у них это не получается.
 — Она-то,— шумела в ухо старику хозяйка, видимо кивая в мою сторону,— сапоги у меня вечор просила. Говорит, итить ей куда-то далеко надо. Давать аль нет?
— Каки сапоги, куды еще давать?
 — Резиновы. Мои бо твои, говорит—любы. Просила, говорю, вечор — грязь ить вишь какая, наружу не выйти, дощь два дня лил. Давать, говорю, сапоги-то ей аль нет?
— А не уйдёть?
— Чего?
 — Не уйдёть, говорю, она с сапогами-то? Шо тогда делать?
 Я открыла дверь в коридор и вошла. Старички стояли вплотную друг к другу, каждый положив другому на плечо голову, как стоят в тихом вечернем приволье лошади. У хозяйки был сдвинут с уха серый шерстяной платок и торчал свернутый из мелких косичек крохотный пучок седых волос. Под вешалкой, где висели мое габардиновое пальто и плащ, стояли две пары резиновых сапог. Разговор прервался.
 Надо было вникнуть в мир их забот и беспокойства и понять—они ведь меня совсем не знали, а я обиделась, упрашивать не стала. Пропадут туфли, что поделаешь.
 Старичков с их белым домиком мне указали вчера в маленькой двухэтажной гостинице, единственной в Диканьке, с гордой вертикальной вывеской латинскими буквами: «Hotel». К гостинице из Полтавы меня привезло такси. Век нынешний и век минувший — в Диканьку на такси!

Мето, жара, московская пыль, пустота улиц. …Неясной остается для меня наша Европейская Россия. Я грустно сидела во дворике лаборатории под ясенем, раздумывая об этом в живых брызгах почти осеннего солнца, переживая свою отстраненность от «поля». По Великой Русской равнине несколько раз наступал и отступал ледник. В четвертый раз ледник спустился южнее всего — это было Днепровское оледенение.
 Холод, очевидно, и вечная мерзлота, лёссовидные грунты, талые ледниковые воды, равнина с малыми уклонами вроде создали там все условия для медленного и извилистого течения речных потоков, а значит, и для образования аласов.
 Ну и как там с ними, с аласами, на Украине? Никогда я о них там не слыхала. Или, может, потому что не думала и не обращала внимания? Надо посмотреть, повспоминать равнину, восстановить в памяти климат, ее историю, четвертичные отложения — все почти уже позабытое.
 И что же оказалось—все географы-исследователи и почвоведы писали о… впадинах! Круглые, овальные, с плоским дном, ну прямо мои дорогие из нашего
Междуречья. И на карте, пожалуйста, тут они и сидят к югу от растаявшего ледника. «Куда они денутся!» — сакраментальная фраза Кольки Хитяева становится классической. История повторяется в европейском, так сказать, варианте.
 Статей и книг оказалось много. И как же расценивают эти впадины географы, геологи и почвоведы? Вот кое-что из моих выписок: «Так называемые степные блюдца-впадины занимают весьма обширные пространства почти на всей европейской части России, на Украине (там они называются подами), на Северном Кавказе, в Прикаспии, в Рязанской области, в поволжской части у Калинина».
 Сходные котловины наблюдаются вблизи Ленинграда, на берегу Ладожского озера, в районе реки Свирь.
 И на крайнем северо-востоке Европы, в местностях около Воркуты, «были встречены продолговатые и дугообразные впадины и озера-старицы, окаймленные кустарниковой ивой. Впадин так много, что они создают запутанную, сплетающуюся сеть, над которой возвышаются плоско-выпуклые участки тундры. От всего этого повсеместна сильная заболоченность.
 Размеры впадин—до пятнадцати — двадцати метров, глубина—до двух. Характерен единый наклон поверхности к современным или древним устьям рек. Везде они встречаются на почти горизонтальных поверхностях или на речных террасах, где имеются и лёссовидные грунты».
 Как приятно читать все это—и как выглядят впадины, и где расположены, и куда стремятся. Все на мою мельницу!
 Литература о происхождении степных блюдец оказалась обширной, однако общепризнанной теории их происхождения пока нет. Еще в конце прошлого века предполагали, что впадины эти вымывали речные струи. И тогда же впервые ученые указали на возможную термокарстовую природу впадин — от протаивания льдов, попавших в грунт в период оледенения.

Место Крылова уже пустует… но я продолжаю видеть его сидящим в своем полукресле с повернутой влево головой, к окну.
 Как далеко я сейчас от аласов, увы! (alas — по-английски увы!). Пишу монографию об Алдане здесь же, в лаборатории. И все же…
 К физико-химикам я пришла запросто — они рядом через две двери. Встретили заинтересованно. И мне и им известно, что грунты аласного района схожи с лёссами, облёссованы, то есть хорошо держат стенки пока те сухи, и быстро обваливаются, когда намокают А облёссовываются они, оказывается, от частой смены процессов промерзания-таяния, что естественно в Стране вечной мерзлоты.
 А нет ли еще каких-либо свойств у этих лёссовидных грунтов? Может, за этот хвостик я вытащу тайну заколдованных речек, бесследно стирающих свои следы на поверхности земли и навечно, ненасытно, как Молох, поглощающих деревья и кусты?
 Обсуждали с увлечением. И все, что я узнала, было именно то, чего я ждала. Ученые установили, что химические процессы в вечномерзлых грунтах не прекращаются, как это думали ранее, они продолжаются. А лёссовидные грунты обладают даже необыкновенном способностью, называемой тиксотропностью,— приоб ретать текучесть при всякой механической нагрузке, а после прекращения ее снова уплотняться и восстанавливать прежние свойства.
 Может ли тяжесть обваливающихся берегов, поц-мываемых водой или намокающих по трещинам от дождей, быть той механической нагрузкой, которая служит толчком для течения и сплывания грунтов7 Может…
 А почему начинает течь грунт? Потому что нагрузка разрушает его структуру, частицы разъединяются и выделяется вода. Потом частицы снова взаимодействуют и соединяются в структуры, образовавшиеся было полости как бы вновь вбирают в себя воду, связывают ее, и текучее состояние прекращается.
 Вот и выявилась причина, почему участки между аласами как бы стираются, заштопываются и речные петли превращаются в аласы. А вне Страны мерзлоты, где не было процессов облёссования и тиксотропности грунтов, русла не сливаются или это происходит в небольшой степени.
 Удивительная это штука—радость. Она озаряет своим собственным, а не отраженным светом и даже пустяки жизни и обыденные поступки людей превращает в интересные и прекрасные. Как дитя, она бездумно закрашивает все подряд, и жизнь становится легче и выразительнее.
 Вчера шеф пришел в лабораторию и, весело поворачиваясь то налево, то направо, с манерой добродушного человека, радостно уделяющего ласку всем, чтобы никого не обидеть, провозгласил:
 —А вы знаете, товарищи, семьдесят лет, оказывается, прекрасный возраст для работы. Так считают. А?
Как вы думаете?
 Его только что выдвинули в академики. И ему исполнилось семьдесят.

Мне очень трудно оторваться мыслями от Алдана, тем бо-I лее что я пишу о нем монографию. Несколько лет Алдана, еще вчерашнего, стоят передо мной сегодняшним днем. На подмосковной даче молодые лиственницы у веранды, жара и комары особенно мне его напоминают. Временами даже кажется, что откуда-то издалека приближается звон колокольцев идущего ко мне оленьего каравана. Сегодня я вошла памятью в один из холодных и ясных дней на Алдане, передо мной возникла фигура проводника охотника-эвенка Федора.
 …Федор идет впереди меня, прыгая по ручью с камня на камень. Неожиданно нога его в расшитом торбазе соскальзывает в воду, он спотыкается и, падая вперед, руками упирается в неглубокое здесь дно. Он уязвлен: мужчина, охотник, и я видела его падение! Обернувшись на коварный камень, он говорит ему со спокойной укоризной, выразительно повышая интонации: «Ти такой виредный!»
 Отряд свой я оставила на юге, за Чульманом, и забралась к хребту Западные Янги, чтобы разузнать о незамерзающих источниках, прежде чем трогаться к ним с людьми и снаряжением, и нанять оленей. Федора мне указали на Таежке, я договорилась с ним об оленях и решила завернуть на его «лихачах» к таежным палаткам на один-два дня.
 Федор — эвенк-охотник, кочует с большим и шум ным ребячьим семейством. Ожидая нашего выхода с ним в недалекий маршрут, я лежала утром в одной из двух его палаток на огромной куче цветастых подушек, как ханская жена, и писала в своей полевой книжке. В палатке было тепло и даже солнечно сквозь брезент. Возились и шумели ребятишки. По брезенту бегали серые тени почти голых уже кустов. Ветер дышал и откинутую полу палатки то легким жаром костра, тг душистым холодом.
 Я почувствовала, когда подошли олени, хотя были они тихи, как. мох. Но меня словно обнимает всегда какое-то древнее магнитное поле, вот и тут сразу — написать, ни слушать ребячий смех и болтовню, только выйти осторожно и смотреть в гущу их тел, глаз и в дремучий кустарник их рогов, будто так вот, пристальным вниманием смогу постичь какой-то известный только им смысл бытия.
 Федор за палаткой чинил и примерял седла и тихо разговаривал с непослушными оленями. «Ти какой?—-спрашивал он вкрадчиво и замолкал, будто ждаг ответа, и, не дождавшись, медленно и раздельно, почти шепотом произносил: — Ти — виредный…»
 Это горный район с быстрыми реками, живая тайгл с медведями и другими таежными жителями. Ручьи уже покрылись по берегам пузырчатым льдом, вода под ним играет и переливается, стоит поздняя солнечная, веселая, какая-то несерьезная осень. И вот мы с Федором, прыгая с камня на камень, пробираемся вдоль неширокой речки, с двух сторон сжатой уже подмокшим сахаристым снегом,— эту бегунью и ночными морозами не скоро схватишь, середина ее бурлит по-летнему.
 Федор поправляет сползшее на шею ружье. Оно висит у него на левом плече, почти на локте, и как-то странно, дулом вниз, почти скребет по земле. Почему он не стреляет глухарей, спокойно расположившихся на дереве?

В Москве шли дожди. По таежной привычке я и в городе их не избегала. Любила, бродя, прислушиваться, как по-разному они звучат. Уличный дождь — гулкий, смелый — льет в полную силу желания, до водяного дыма, до водопадов с крыш(так «мудро» устроены желоба на наших крышах), с захлестом. В ажиотаже разгоняет девчонок в празднично-цветастых плащах, радуясь громко, с гудением— не спасут от меня плащики, не спасут! Набивает нетерпеливым людом подъезды, арочные подворотни и навесы метро. Течет с зонтов, плащей, со шляп.
 В Сокольниках дождь шелестел приглушенно, гармонично, будто слушал себя и умерял громкость, чтобы держать мелодию в избранном тоне. Под соснами было сухо, крупные капли прорывались вниз с порывами ветра, как перебежчики через кордон, плюхались в сухую пыль и сворачивались в неприступные, упрямые шарики крошечными ежиками.
 После вечерних дождей я ходила вдоль бульваров старыми московскими переулками, где через заборы свешиваются золотистые клены. Нет лучшей живописи, чем у этих уличных художников: кленовые листья на блестящем и черном от дождя асфальте — и в свете .фонарей, и днем…
 …Доклад об ал асах я делала на всесоюзном совещании в Политехническом музее. Съехались мерзлотоведы отовсюду. Волновалась — ждала удивления, вопросов, может быть, возмущения (хотелось восхищения!), получилось хуже — ничего не было… Все прошло как-то буднично, беззвучно, будто докладывала о мерзлых кочках или давно известном пьяном лесе. Выслушали равнодушно, хотя, казалось, внимали и смотрели с любопытством.
 Как же это? Человек говорит, что все совсем не так, как считали доныне и думали десятки лет многие ученые, а они — ничего. Да разве можно это слушать так безразлично?
 Оказывается, можно. Ничего не изрекли. Может, показалось все или слишком простым, или слишком необычным? Только из первого ряда, что был прямо подо мной, под кафедрой, на которой я стояла, у моих ног, в паузах слышалось ворчливое, негромкое, слегка : заикающееся, немного в нос бормотание:
— Все это не-а-правильно, е-а-рунда какая-то…
 Это наш старый, хоть и младший, научный сотрудник, в общем-то хороший человек, все в мерзлотоведении принимающий вплотную к сердцу, как свое кровное, видимо, был недоволен. Но сейчас он меня раздражал не столько этим бормотанием, сколько тем, что во все время доклада, вероятно от возмущения, непрерывно—такая у него привычка — громко щелкал обеими вставными челюстями, и мне казалось, что он меня заглушает.
 Опустив руку, я отмахивалась от его бормотания, и он на некоторое время замолкал — и с челюстями тоже. Потом все повторялось снова. Увы, это было единственное заметное, мне по крайней мере, отношение к моему докладу.
 С безразличием пришлось смириться. Кое-кто из посторонних в перерыве в кулуарах останавливая меня, говорил: «А как же термокарст?» Или: «Интересно, очень…» Или: «Вообще-то вряд ли возможно, но вы молодец…»

Когда во мне поутихла алданская горячка, меня полностью поглотило былое пристрастие к аласам. Прикосновение к другому континенту— Американскому — тоже началось с карт. Надо было рассмотреть, что там делается с аласами. И вот в моих руках карты и статьи по американскому Северу. Ох, этот притягательный, овеянный романтикой, сказочный, с детства заманчивый и влекущий американский Север!
 Свой, наш Север, свое Заполярье с первых книг были не менее привлекательны, пожалуй даже больше, потому что реальней, доступней — стоило только вырасти! Американский же Север был вечной недости жимой мечтой. Он объемно занял мое детство, как и Антарктида. Прежде всего это героические полярные экспедиции Расмуссена, Скотта, Моусона, Нансена, конечно, и Амундсена, героя и кумира детства и юности, единственного человека, с которого я хотела брать пример — в одном узле такая воля, такое смертельное желание цели, такое неотступничество, и при этом каждый шаг продуман до конца, от крупного до мелочей.
 Брать с Амундсена пример было трудно: месяцами жить и спать при минус пятнадцати градусах было негде, лыж мне никто не покупал, оставалось только обливаться круглый год холодной водой и ходить для укрепления силы воли ночью на кладбище. Смогу ли я когда-нибудь проходить на собаках тысячи километров?
 Романтика Севера в детстве была и в других книгах и фильмах: золотой Клондайк, суровые и мужественные герои Джека Лондона, перевал Чилкут. Невольничье озеро… Названия, от которых расширялись глаза и холодели руки (Мартин Идеи был позже). По-иному волновали романы Кэрвуда, таинственные «золотые петли» волос, которые мужественные и нежные героини как-то ухитрялись оставлять на обледенелых кустах. Эти странные девушки чего-то искали в одиночку полярными ночами среди необитаемых снежных пустынь…
 То же было и в кино. Нас, восьми — десятилетних, беспрепятственно пускали на все сеансы и на все фильмы. В фильмах были утонченно-экстравагантные девушки из благородных семейств, неизменно очаровательные. По разным причинам забирались они в горы Аляски и Канады и оказывались в лапах бандитов-золотоискателей. Были сумасшедшие гонки на собаках, и была необыкновенная река Юкон, по которой на плотах сплавлялись прекрасные и благородные герои, догоняя убежавших от возмездия негодяев или спасаясь от погони вместе с романтическими героинями.

Замоскворечье мне нравилось всегда. Тихими даже в наше шумное время, сонными переулочками, обилием старых удивительных церквей, которые отдых для глаз и внутренний толчок радости русской моей душе от красоты искусства прошлого нашей Родины.
В Замоскворечье наша мерзлотная лаборатория. И лаборатория мне нравилась домашностью, уютом, узким коридорчиком с переходами-ступеньками вверх-вниз. В небольших кабинетиках на синих горелках под прозрачными колпаками всегда что-то кипело и булькало в колбах, но всегда можно было враз согреть чай. В коридоре у телефона стоял муфель, от него шло тепло. Тихо гудели морозильные камеры. Они были большие и пугали случайных посетителей, когда летом из дверей их вылезали вдруг лаборанты в теплых Шапках и телогрейках. Движение, жизнь и в то же Время тишина.
 Нравились и тихие разговоры по кабинетам — о Науке, о людях, о жизни. В угловом кабинетике Занимались изучением текстуры и структуры вечномер-Злых и замороженных грунтов. В другом кто-то опреде-Лил пыльцу и споры растений, уточняя климат, что был двадцать и сто тысяч лег назад. Инженеры вникали в сложности напряжений, возникавших в мерзло-льдистых грунтах. И что-то уже выяснили физико-химики относительно тайны пучения грунтов, и как ведут себя при этом кристаллы замерзшей воды и частицы грунта, и что еще вмешивается в этот сложный процесс. И что-то «выудили» у природы за летнюю экспедицию ботаники о взаимодействии растительных корней и мерзлоты и теперь вполголоса жарко это обсуждают. После встречи с аласами прошло пять лет.
 Далеко позади остались у меня и несколько лет Алдана — таежного, оленного, с зимней ранней стужей и метелями в ноябре, с тридцатиградусными морозами в марте, того Алдана, где сейчас проходит Малый БАМ, а, когда ходила я, была медвежья глухомань. По четыре — шесть месяцев в году проводила я в экспедициях, выезжая из Якутска. Алдан был для меня целой эпохой. Он растворил меня в себе. И долго еще потом все было горячим — и голоса людей, с которыми простилась навсегда, и свет вечернего снега в ранних сумерках марта, и тихое парение черных полыней посреди бело-зеленых нагромождений льда, взорванного тугим напором незамерзающей воды родников, и запах распускающихся весенних лиственниц.
 Мой научный мерзлотно-гидрогеологический отряд искал в вечной мерзлоте воду—такая помимо науки была передо мной поставлена практическая задача — на Алдане намечалось строительство горнообогатительного комбината. Начинала я работы в марте и продолжала их иногда до ноября. Мы заставали и осень, и летнюю жару. Жара облегчалась для нас ветрами с наледных полей и свежестью источников, выходящих из самого сердца вечной мерзлоты.
 Алдан на несколько лет увел меня от аласов. Это был нелегкий, но притягательный труд. Потом были отчеты, статьи, доклады. И вот моим постоянным домом стала Москва. Теперь были планы написать статьи по Алдану, подготовить книгу. Теснота нашего института вынудила меня искать пристанища для обработки большого алданского материала вне его.

Вечер. Тихо играет радио — этюды Рахманинова. Ощущение I покоя, на улице белый мороз, у меня дома натоплено. Хорошо читать и думать. Перечитываю Арсеньева. Когда-то, поздней дальневосточной осенью, солнечной и теплой, в золоте уже начинающих ржаветь дубов, мне пришлось исходить десятки километров одной, так случилось, в его местах, около озера Ханка, вблизи маньчжурской границы. Где-то там укрывался он от ураганного ветра в травяном шалаше, хитро устроенном Дерсу.
 Книги, как и люди, уходят. Бывает, книги путешествий сохраняются дольше. Арсеньев надолго останется из-за Дерсу. Думаю, что встреча с Дерсу Узала создала и самого Арсеньева как писателя-путешественника. Такова роль случая в жизни писателя.
 Бывает, еще только берешь в руки книгу автора, но уже знаешь, что душевная доверительность его для тебя — утоление жажды. Заранее предвкушаешь радость общения. Знаешь, мысли и настроение его созвучны твоим, ритм, стиль и содержание удовлетворяют какую-то очень важную твою потребность, пополняют нужную тебе сторону существования. Писатели могут при этом быть совсем разными. Сегодня у меня это Лавренев, Хемингуэй, Бабель, Паустовский, завтра— Голсуорси, Роллан, Пастернак и многие другие.
 Чужие мысли! Казалось бы, далекие от нас, они создают вокруг себя нечто вроде магнитного поля. И свои мысли возникают тогда, как токи в обмотке динамо, иногда совсем и не связанные с теми чужими.
 Чтение книг—научных ли, художественных ли — серьезное творческое действие. Мы подчиняемся влиянию каких-то неуловимых, заключенных в читаемом ферментов. Как в природе, в этом новом, едином, быстро создающемся организме «автор — читатель» ферменты работают избирательно. Каждый читающий откликается, улавливает, поглощает только свои ферменты из мыслей автора, даже незначительных слов героев, их поступков, движений, общего цвета и тона, оттенка написанного.
 Эти ферменты помогают проклюнуться в нас росткам чего-то не совсем даже ясного. На помощь бросается все знаемое, продуманное, ярким светом освещает оно вдруг самые дальние запасники памяти, может быть уже сданные в архив.
 …Передача по радио кончилась, стало тихо. Низкий голос неторопливо, с придыханием стал что-то рассказывать. Как продолжение мыслей о чтении, я подумала, что даже простой разговор со случайным человеком— не научный, не специальный — иногда дает выход тому неясному, что человек носит в себе.
 Вспомнила сегодняшний случайный разговор на улице с товарищем из инженерного отдела. Разговаривали ни о чем и обо всем, как всегда это бывает на ходу, а я неожиданно нашла концовку своей статьи! Пыталась потом разобраться, как все происходило, и проследить за этим процессом.