Мне очень трудно оторваться мыслями от Алдана, тем бо-I лее что я пишу о нем монографию. Несколько лет Алдана, еще вчерашнего, стоят передо мной сегодняшним днем. На подмосковной даче молодые лиственницы у веранды, жара и комары особенно мне его напоминают. Временами даже кажется, что откуда-то издалека приближается звон колокольцев идущего ко мне оленьего каравана. Сегодня я вошла памятью в один из холодных и ясных дней на Алдане, передо мной возникла фигура проводника охотника-эвенка Федора.
…Федор идет впереди меня, прыгая по ручью с камня на камень. Неожиданно нога его в расшитом торбазе соскальзывает в воду, он спотыкается и, падая вперед, руками упирается в неглубокое здесь дно. Он уязвлен: мужчина, охотник, и я видела его падение! Обернувшись на коварный камень, он говорит ему со спокойной укоризной, выразительно повышая интонации: «Ти такой виредный!»
Отряд свой я оставила на юге, за Чульманом, и забралась к хребту Западные Янги, чтобы разузнать о незамерзающих источниках, прежде чем трогаться к ним с людьми и снаряжением, и нанять оленей. Федора мне указали на Таежке, я договорилась с ним об оленях и решила завернуть на его «лихачах» к таежным палаткам на один-два дня.
Федор — эвенк-охотник, кочует с большим и шум ным ребячьим семейством. Ожидая нашего выхода с ним в недалекий маршрут, я лежала утром в одной из двух его палаток на огромной куче цветастых подушек, как ханская жена, и писала в своей полевой книжке. В палатке было тепло и даже солнечно сквозь брезент. Возились и шумели ребятишки. По брезенту бегали серые тени почти голых уже кустов. Ветер дышал и откинутую полу палатки то легким жаром костра, тг душистым холодом.
Я почувствовала, когда подошли олени, хотя были они тихи, как. мох. Но меня словно обнимает всегда какое-то древнее магнитное поле, вот и тут сразу — написать, ни слушать ребячий смех и болтовню, только выйти осторожно и смотреть в гущу их тел, глаз и в дремучий кустарник их рогов, будто так вот, пристальным вниманием смогу постичь какой-то известный только им смысл бытия.
Федор за палаткой чинил и примерял седла и тихо разговаривал с непослушными оленями. «Ти какой?—-спрашивал он вкрадчиво и замолкал, будто ждаг ответа, и, не дождавшись, медленно и раздельно, почти шепотом произносил: — Ти — виредный…»
Это горный район с быстрыми реками, живая тайгл с медведями и другими таежными жителями. Ручьи уже покрылись по берегам пузырчатым льдом, вода под ним играет и переливается, стоит поздняя солнечная, веселая, какая-то несерьезная осень. И вот мы с Федором, прыгая с камня на камень, пробираемся вдоль неширокой речки, с двух сторон сжатой уже подмокшим сахаристым снегом,— эту бегунью и ночными морозами не скоро схватишь, середина ее бурлит по-летнему.
Федор поправляет сползшее на шею ружье. Оно висит у него на левом плече, почти на локте, и как-то странно, дулом вниз, почти скребет по земле. Почему он не стреляет глухарей, спокойно расположившихся на дереве?
…Федор идет впереди меня, прыгая по ручью с камня на камень. Неожиданно нога его в расшитом торбазе соскальзывает в воду, он спотыкается и, падая вперед, руками упирается в неглубокое здесь дно. Он уязвлен: мужчина, охотник, и я видела его падение! Обернувшись на коварный камень, он говорит ему со спокойной укоризной, выразительно повышая интонации: «Ти такой виредный!»
Отряд свой я оставила на юге, за Чульманом, и забралась к хребту Западные Янги, чтобы разузнать о незамерзающих источниках, прежде чем трогаться к ним с людьми и снаряжением, и нанять оленей. Федора мне указали на Таежке, я договорилась с ним об оленях и решила завернуть на его «лихачах» к таежным палаткам на один-два дня.
Федор — эвенк-охотник, кочует с большим и шум ным ребячьим семейством. Ожидая нашего выхода с ним в недалекий маршрут, я лежала утром в одной из двух его палаток на огромной куче цветастых подушек, как ханская жена, и писала в своей полевой книжке. В палатке было тепло и даже солнечно сквозь брезент. Возились и шумели ребятишки. По брезенту бегали серые тени почти голых уже кустов. Ветер дышал и откинутую полу палатки то легким жаром костра, тг душистым холодом.
Я почувствовала, когда подошли олени, хотя были они тихи, как. мох. Но меня словно обнимает всегда какое-то древнее магнитное поле, вот и тут сразу — написать, ни слушать ребячий смех и болтовню, только выйти осторожно и смотреть в гущу их тел, глаз и в дремучий кустарник их рогов, будто так вот, пристальным вниманием смогу постичь какой-то известный только им смысл бытия.
Федор за палаткой чинил и примерял седла и тихо разговаривал с непослушными оленями. «Ти какой?—-спрашивал он вкрадчиво и замолкал, будто ждаг ответа, и, не дождавшись, медленно и раздельно, почти шепотом произносил: — Ти — виредный…»
Это горный район с быстрыми реками, живая тайгл с медведями и другими таежными жителями. Ручьи уже покрылись по берегам пузырчатым льдом, вода под ним играет и переливается, стоит поздняя солнечная, веселая, какая-то несерьезная осень. И вот мы с Федором, прыгая с камня на камень, пробираемся вдоль неширокой речки, с двух сторон сжатой уже подмокшим сахаристым снегом,— эту бегунью и ночными морозами не скоро схватишь, середина ее бурлит по-летнему.
Федор поправляет сползшее на шею ружье. Оно висит у него на левом плече, почти на локте, и как-то странно, дулом вниз, почти скребет по земле. Почему он не стреляет глухарей, спокойно расположившихся на дереве?
Мне очень трудно оторваться мыслями от Алдана, тем бо-I лее что я пишу о нем монографию. Несколько лет Алдана, еще вчерашнего, стоят передо мной сегодняшним днем. На подмосковной даче молодые лиственницы у веранды, жара и комары особенно мне его напоминают. Временами даже кажется, что откуда-то издалека приближается звон колокольцев идущего ко мне оленьего каравана. Сегодня я вошла памятью в один из холодных и ясных дней на Алдане, передо мной возникла фигура проводника охотника-эвенка Федора.
…Федор идет впереди меня, прыгая по ручью с камня на камень. Неожиданно нога его в расшитом торбазе соскальзывает в воду, он спотыкается и, падая вперед, руками упирается в неглубокое здесь дно. Он уязвлен: мужчина, охотник, и я видела его падение! Обернувшись на коварный камень, он говорит ему со спокойной укоризной, выразительно повышая интонации: «Ти такой виредный!»
Отряд свой я оставила на юге, за Чульманом, и забралась к хребту Западные Янги, чтобы разузнать о незамерзающих источниках, прежде чем трогаться к ним с людьми и снаряжением, и нанять оленей. Федора мне указали на Таежке, я договорилась с ним об оленях и решила завернуть на его «лихачах» к таежным палаткам на один-два дня.
Федор — эвенк-охотник, кочует с большим и шум ным ребячьим семейством. Ожидая нашего выхода с ним в недалекий маршрут, я лежала утром в одной из двух его палаток на огромной куче цветастых подушек, как ханская жена, и писала в своей полевой книжке. В палатке было тепло и даже солнечно сквозь брезент. Возились и шумели ребятишки. По брезенту бегали серые тени почти голых уже кустов. Ветер дышал и откинутую полу палатки то легким жаром костра, тг душистым холодом.
Я почувствовала, когда подошли олени, хотя были они тихи, как. мох. Но меня словно обнимает всегда какое-то древнее магнитное поле, вот и тут сразу — написать, ни слушать ребячий смех и болтовню, только выйти осторожно и смотреть в гущу их тел, глаз и в дремучий кустарник их рогов, будто так вот, пристальным вниманием смогу постичь какой-то известный только им смысл бытия.
Федор за палаткой чинил и примерял седла и тихо разговаривал с непослушными оленями. «Ти какой?—-спрашивал он вкрадчиво и замолкал, будто ждаг ответа, и, не дождавшись, медленно и раздельно, почти шепотом произносил: — Ти — виредный…»
Это горный район с быстрыми реками, живая тайгл с медведями и другими таежными жителями. Ручьи уже покрылись по берегам пузырчатым льдом, вода под ним играет и переливается, стоит поздняя солнечная, веселая, какая-то несерьезная осень. И вот мы с Федором, прыгая с камня на камень, пробираемся вдоль неширокой речки, с двух сторон сжатой уже подмокшим сахаристым снегом,— эту бегунью и ночными морозами не скоро схватишь, середина ее бурлит по-летнему.
Федор поправляет сползшее на шею ружье. Оно висит у него на левом плече, почти на локте, и как-то странно, дулом вниз, почти скребет по земле. Почему он не стреляет глухарей, спокойно расположившихся на дереве?
— Федор,— кричу я ему, догоняя, а он нарочно выбирает теперь самые неудобные камни и лихо, чтобы я видела, скачет по ним.— Федор, подожди, Федор, почему ты не стреляешь? Видишь — глухарь?
Федор, не оборачиваясь, шагает дальше. Глухарь равнодушно провожает нас поворотом головы. Я догоняю Федора.
—Почему не стрелял?
Он наконец останавливается и говорит:
— Нелися севодни. Конститусия.
— Что?
— Конститусия. Не понимаес? Ти ден отдихай, да?
Я отдихай. Все отдихай надо.— Показывает на глухаря.— Он — тозе.
—Не понимаю я. Кто отдыхать? Что это значит?
Федора возмущает моя непонятливость, и, сердито толкая меня пальцем в грудь, он повторяет:
— Как не понимай? Ти, ми — отдихай, да? Хорошо сыпи, гуляй, кусай — никто не месай. Он тозе надо.
Рузё мой как висит, видис? Он понимай — стреляй не буди, сыпокойно сыпи, играй. Конститусия. Сево симеёси? Сево не понимай? Один ден сыпокойно сыпи надо?
— Конституция, да? Ты что, даешь зверям и птицам выходной? — Я хохочу, а Федор сердится еще боль ше.»ч
— Конститусия,— повторяет он, недовольный мной, и, надвинув поглубже пыжиковую шапку, трогается вперед по узкому перешейку между обливаемыми водой камнями.
— А причем здесь конституция? Там это не написа но.
— Сачем написано? — строго отвечает он останавливаясь.— Сам понимай надо.
— А зачем тогда ружье взял? — Я никак не могу взять в толк его самовластное и такое убежденное добавление к конституции.
— Рузё надо. Селовек — рузё тайга всегда вместе.
Бельмет видел?
— Медведь? Где? — Я быстро оборачиваюсь и вздрагиваю. Не хватало мне и здесь медведей! На всю жизнь нагляделась я на них вплотную на Тимптоне. Им
уже ложиться пора.
— Там,— машет он назад, на густую толпу небольших елочек, мимо которых мы только что прошли.— Не видел? Сытоит, сымотрит — ми ходил. Видел рузё так
висит, понимай — сыпокойно сыпи. Конститусия.
Я иду улыбаюсь и повторяю про себя его слова. Надо попробовать войти в его мир и понять душу еще кочующего лесного человека. Но как слил он древние законы природы с такой сегодняшней современностью? Надо же, придумал выходной день медведю, глухарям и убежден, что выполняет этот понятый им новый и правильный закон. И главное, уверен, что звери его действия понимают!..
Неожиданно стукнула калитка. Я пошла навстречу, и передо мной появился… Марголин!
— На этот раз ожиданно! — кричит он по привычке, хотя мы рядом.— Узнал, где вы, не мог не повидать. Я в Москве-то всего на десять дней!
Не все же нам встречаться в «арктических дырах», как он выражается. Работает он сейчас где-то в устье Пенжины. Последнее наше свидание было на Алдане несколько лет назад, в то необыкновенное утро моей жизни, после совершенно неправдоподобной ночи…
После первых общих фраз и радостных восклицаний за чаем на веранде мы не могли не перенестись с ним туда — в тот день и в то утро поздней алданской осени, в тот поселок. Помню его неторопливый шаг вдоль улицы, потом бег к нашей машине — он вдруг увидел меня, стоящую у открытой дверцы. Он только что сошел с какой-то попутки, которая его дальше не повезла. И я там же, у кабины, уже не веря, что все происходившее со мной в ту ночь действительно было, торопясь и путаясь, рассказала ему все.
… Мы с Марченко, моим помощником, приехали в тот поселок еще утром. Был хмурый сентябрьский денек. Поселок лежал у Дороги, пересекающей долинку в пятнадцати километрах от ее верховьев. Прежняя жизнь поселка еще стояла тенью двух-трех вышек, давно уже рассохшихся, серых и ненужных. Месторождение оказалось нерентабельным, и разработки прекратили. Лагеря закрыли, колготевший под вышками сбродный люд разъехался, кое-кто остался тут работать.
Мы вылезли из нашей большой крытой грузовой машины на окраине поселка и сказали шоферу Верети-ну ждать нас здесь с пяти вечера. Решили подняться вверх по ручью до истока, а обратно на последних двух километрах, имея в виду темноту, выйти на Дорогу—она шла параллельно долине ручья.
Марченко забросил на плечо рюкзак с пустыми бутылками для проб воды и маленькой лопаткой, я взяла полевую сумку, фотоаппарат. Отобрав в речке первые пробы, мы неторопливо зашагали вверх по долинке. Она была неглубокой, чуть вдавлена в поверхность и полна высоких, вытянутых и разлапистых торфяных бугров. В расцвет поселка деревья были вырублены, и сейчас долинка зарастает кучками пушистого лиственничного молодняка. На буграх кое-где, как свечи, стоят одинокие старые лиственницы. Непрерывная гряда из слившихся, переслоенных льдом торфяных бугров лежит в плоских ладонях долины длинным широкоспинным зверем.
Выросли бугры, питаясь источниками, выходящими из трещиноватого гранитного днища речки, бесцеремонно разлеглись по ее тальвегу и всю заглушили. Кое-где бугры сходят на нет, тогда речка робко появляется из-под задавившего ее бока, делает небольшие зигзаги и торопливо ныряет обратно, как нашкодившая кошка. Иногда потом украдкой выглядывает она то с одной, то с другой стороны. В таком количестве и такой протяженности бугров этих нигде больше нет, из-за них мы сюда и приехали.
Несколько бутылок со взятыми пробами мы спрятали в кустах, чтобы забрать на обратном пути. Было вольготно идти сотни метров по просторной торфяной спине, карабкаться наверх, спрыгивать* и даже скатываться по упругому и колючему от сухой матерости боку на мягкий мох подножия, если там было сухо. Марченко вторил мне хмуровато, и было видно, что ему за это ребячество неловко даже перед собой.
Я думаю, все люди с детства и до старости, если они не больны, не прочь подурачиться и поиграть. Но взрослые стыдятся. Им мешает зеркало, паспорт и что их осудят окружающие: несерьезно и может подорвать авторитет. Окружающие же осуждать любят, особенно если им тоже хочется, но они на это не решаются. Кто-то очень хорошо сказал, человека старит не возраст, а сознание, что он стареет. Вероятно, людям будет приятнее и легче жить, если им не будут напоминать об их возрасте и они смогут о нем забыть.
Мы долбили лопаткой талые сверху бока бугров, обнаруживали чистый лед или мерзлую черную яшму торфа и в ней красные шишечки — стрелки сосны и бледно-розовые в несмелой зелени почки березы. Милые ровесницы наших далеких предков! Ногтями я разрывала почки — они были свежими: открывались крошечные листики, сморщенные в нежной утробе, детски трогательные.
У истоков речки позавтракали. Маршрут затянулся: по мхам и буграм идти было нелегко, обратно пришлось нажимать. Шли след в след молча, Марченко впереди. День уже оставил нас, но был еще осязаем. У сумерек свои сроки, будто кто-то недоброжелательный нагнетал тьму, и последний свет быстро покидал небо.
Постепенно тьма затопляла ноги, становилась гуще, и мы брели в ней, как в воде. Обрадовались, когда завиднелся высокий темный массив недостроенной и давно заброшенной электростанции. От этой электростанции мы собирались спускаться к поселку уже по Дороге — она виднелась метрах в пятидесяти.
—Вот что,— сказал Марченко останавливаясь,— сейчас будет темно. Я схожу побыстрее за пробами, что оставили в кустах, а вы не торопясь, осторожно перелезайте через эти провода. Обогните канаву и ждмте меня перед развалинами.
Оборванные провода высокого напряжения лежали на земле, свисая с опор. За проводами вокруг здания тянулась широкая, метров в шесть, и, видимо, глубокая канава с черной стылой водой. Марченко пошел вдоль канавы за руины и стал спускаться в долину. В рюкзаке его ворчливо погромыхивали бутылки. Громыханье и звяканье становилось все тише и наконец смолкло.
Оставшись одна, я осторожно перебралась через провода и подошла к недостроенному зданию. Во мраке оно казалось громадным заброшенным замком в старом плюще, лишайниках и вековой тишине. Под ногами почувствовалась устойчивая ровность. Приглядевшись, я увидела, что от Дороги сюда протягивается коротенький ее тупичок.
Я долго стояла в полной темноте и тишине. Ни одна машина не мелькнула на Дороге. Ни одной звезды вверху. Прилетел ветер и порывами обмахивал густой душистой свежестью.
Вдруг я увидела —от Дороги ко мне идут две черные фигуры. Встречаться с ними у развалин не хотелось, лучше выйти к Дороге, над ней все же протягиваются невидимые нити жизни. Не спеша, ровным шагом я пошла навстречу. Фигуры двигались, мы сближались. Я спрятала глубоко за пазуху фотоаппарат и застегнула ватник. Крепко сжала полевую сумку—там карты и документы.
Шагах в трех один выдвинулся вперед, ускорил шаг и, проходя впритирку к моему плечу, отрывисто спросил:
—Спички есть?
Обычный прием. Не останавливаясь, я вынула левой рукой из кармана спички и сунула ему. Взяв их, он сильно толкнул меня плечом и в тот же момент, круто развернувшись, грубо схватил за руку.
— Что вы тут делаете?
— Ожидаю товарища.
— А что вы вообще тут делаете?
— Работаю.
— Знаем, как вы тут работаете. Вы шпионы, мы следили за вами весь день.
Вплотную подошел второй, с ходу толкнул меня в грудь назад, к черному массиву развалин, и, кивнув на них головой, сказал хрипло:
— А ну, идите туда. Там наш оперпост. Предъявите документы.
— Я никуда не пойду,— я рванулась вперед, к Дороге, оттолкнув того первого, что наваливался теперь сзади и тянул к себе.
«Марченко… Где Марченко?.. Почему его так долго нет?..» Оба крепкие, невысокого роста. Тот, что навис вплотную надо мной, проявился сейчас как в густом негативе — мелкие черты, запрятанные в глубину маленькие глазки, приоткрытые в косом оскале тонкие губы. Дыхнул табачным перегаром.
— Давай без разговоров.
— Это развалины. Я туда не пойду. Идемте в поселок, там покажу документы.
— Пойдете,— грубо сказал второй.
Они схватили меня с двух сторон, наседая, толкали назад, дергали за плечи, руки, тянули за пояс. Я боролась, рвалась вперед. «Только не в развалины… Где же Марченко?.. А может, его схватили в кустах? Тогда надежды нет».
— Идемте в поселок,— быстро говорила я, отбиваясь. Понимала: агрессивней действовать нельзя, могут оглушить. Пока у них идет игра в оперативников, можно хоть разговаривать и бороться.
— Что вы делали в поселке у старой электростанции? Это охраняемый объект. Где фотоаппарат?
—У меня разрешение. В поселке предъявлю…
«Вырваться не удастся, это ясно. Надо рваться к Дороге, рваться изо всех сил… Вдруг машина, подниму руку, закричу, может, шофер заметит — женщина в беде… Ах, где же Марченко? Двум здоровым парням ничего не стоит зажать мне рот и дотащить до развалин. Может, они ждут, когда подойдет Марченко, чтобы схватить его, ведь он поднимет шум, если я исчезну». Прочтя мои мысли, тот, второй, прохрапел:
—Где сообщник? — И своему: — Тащи ее туда, нечего тянуть…
И тут я вспомнила ров… Широкий и глубокий ров с черной водой. Что им нужно? Документы? Карты? Деньги? Сбросить в ров, недаром я с такой неприязнью смотрела в его ледяную черноту. Или лучше о провода высокого напряжения, будто сама споткнулась?.. Где же Марченко?
Руины стояли грозно, черно, казняще. Мы толклись, крепко схватив друг друга, тяжело дыша. Собрав силы, я вырвала руки, обрушила поднятые локти на переднего и сильно лягнула каблуком сапога заднего — укус мухи для слона, знаю, но я сделала несколько прыжков к Дороге. Драться бессмысленно, я не боец и самбо не знаю, а сколько раз хотела.
И странно, борясь, задыхаясь, мы доволочились все же до Дороги. «Хоть бы машина… А вдруг они убили Марченко?»
Отсюда, с Дороги, внизу, в долине, всего в двух километрах, в желтом световом дыму открылся поселок. И вдруг—метрах в двухстах слева от нас, к поселку—слабое пятнышко фонаря, круглый насыпной холм, часовой с ружьем, в тулупе. Склад горючего, может, взрывчатки. Полегчало — живой человек, почти рядом.
—Послушайте,— крикнула я,— послушайте…
Голос сорвался, был слаб и пропал в двух шагах.
Крикнула сильнее, собрав силы, еще, еще… Фигура стояла каменно. Значит, можно погибнуть почти рядом с человеком?
Меня крепко держат, тащат, но все же церемонятся. Что это значит? Где-то на ближнем краю поселка, всего в двадцати минутах быстрой ходьбы, почти у Дороги, стоит машина, в кабине Веретин, дремлет или читает. Если бы Веретину поехать нам навстречу!..
—Найдите моего товарища… Найдите моего това
рища…— Я была теперь почти уверена, что его уже нет—Марченко.— Без него я никуда не пойду…
И вдруг—спасенье! Снизу, от поселка, по крутому подъему Дороги к нам шел высокий человек. Он возник как-то сразу на фоне едва светлеющего неба. Случайный прохожий — к счастью… Тут—прохожий?! Напряжение схлынуло, больше, кажется, я бы не выдержала. Человек крупно и деловито шагал, сильно наклонившись вперед. Я рванулась, вернее, шевельнулась в державших меня руках.
—Товарищ…— голос рвался, во рту сохло,—
товарищ…— «Вот оно, спасенье, я уверена».—
Товарищ… тут недоразумение… Помогите… меня держат… пожалуйста, товарищ…
Гигант шел молча, не поднимая головы, оставалось четыре метра, два, один… Может, он не слышит и пройдет мимо?
—Товарищ…
Поравнявшись, человек вдруг резко свернул к нам, нагнулся, почти сломался надо мной, и… я почувствовала на виске холодный металл.
—А вот это видала?..
Голос садистски радостный. Он плотно держал на виске пистолет и слегка покручивал его, ввинчивая. Вот кого они ждали, вот почему тянули, то-то им не справиться с маленькой женщиной!.. На грубое насилие без него не решались, затащат — хорошо, нет — на его усмотрение.
Все повторилось в убыстренном темпе: толчки, крики, меня теребили, дергали, тащили, я возмущенно на них кричала, била сапогами по коленям, требовала, сопротивлялась.
Громадина крутил теперь пистолет у моего носа — это был ТТ. Мои двадцать восемь из тридцати возможных на триста метров из боевой винтовки были тут ни к чему.
—Пойди найди его! — резко приказал верзила.
Чтобы я надеялась или… в самом деле?
Время шло в той же тяжелой борьбе, я уже обессилела, когда издалека послышались спорящие крики и… голос Марченко!
Его подвели, державшие меня руки чуть ослабли. Я рванулась к нему и крепко ухватила под руку. Зашептала быстро, боясь, что растащат:
— Подошли… мы шпионы… документы… оперпост в развалинах… тащили… пришел высокий… пистолет… я
не шла…
— Не разговаривать!.. Пошли.— Он повернул меня за плечи, толкнул вдруг в противоположную от развалин сторону, к тайге, туда, где во тьме в болотных
кочках лежала вырубка. Ткнул пистолетом в спину:
— Живо!
Но я с Марченко! Я крепко держала его под руку. Говорить не давали. Гигант потыкивал пистолетом в ватник. Марченко успел бормотнуть: «Долго искал бутылки… в кустах… «Руки вверх…» один повел, другой пошел вниз». Значит, есть еще один, он караулил Марченко.
— Куда вы нас ведете?
— Куда надо.
Минут десять шли в глубь тайги по мшистым кочкам, спотыкаясь о сучья, проваливаясь в ямы с водой. Пистолет стучал в спину.
Подошли к маленькой темной избушке из досок вроде «прорабской» конторки где-нибудь на стройучастке. Старший отпер дверь, протолкнул в небольшую комнату без тамбура. Быстрый взгляд схватил: стул у дальней стены, перед ним большой стол, поперек другой стол, длинный, буквой «Т», как для планерки.
Вдоль левой стены стулья. Слева на столе… телефон! Включили свет… Двери заперли. Гигант оказался сухолицым, рябым, сутулым, со шрамом на переносице, с узкими запавшими глазами, в короткой кожанке. Марченко посадили слева у стены и сразу все набросились на меня — вырывали сумку, она висела через плечо. Я держала ее, нагнув голову, в охапке перед, собой. С головы у меня свалилась шапка, и Рябой со злостью отшвырнул ее ногой. Потом, вдруг оставив меня и махнув другим, развалился на стуле за столом и резко закричал:
—Давайте все добровольно—оружие, аппарат, деньги. Будет хуже. Где оружие? Вы все врете, вы шпионы. Отсюда не выйдете. Пожалеете… Куда его
посылали? Что он там прятал?
Марченко не трогали, рюкзак с бутылками стоял с ним рядом. Они не только следили за нами весь день, они разузнали, кто есть кто.
—Сейчас позвоню во Флогопитовый, туда приехал
министр внутренних дел Якутии… Вас арестуют…
Я замерла. Это он может бояться министра, а не я. Неужели здесь, в тайге, телефон — не старая игрушка? Вчера мы с Марченко—такое совпадение — впервые весь день провели на этом самом Флогопитовом! Там знают меня все: начальник, главный геолог, дежурные… Но Рябой «соединится» и будет говорить явно в пустоту.
Я стояла с правой стороны длинной ноги буквы «Т».
— Последний раз предупреждаю…
— Звоните…— Я еле перевела дыхание.—
Звоните…
Хмуро поглядывая на меня, он взял трубку, назвал Флогопитовый, стал говорить какой-то вздор, набор устрашающих слов—для меня. Я напряженно вслушивалась. И вдруг сквозь его рубящий впустую голос что-то торкнулось в трубке—слабое металлическое шевеление — соединилось! Рябой на мгновение замер, видно, он этого не ожидал.
Но в мгновение все снеслось для меня в одну точку—так перед выскочившим вдруг врагом в крайние секунды сходится все на мушке ружья. Движение руки — взгляд — выстрел, а потом уже необходимость, мысль, сознание. Второй секунды не будет.
Я подпрыгнула, плашмя бросилась наискось через два стола, выхватила у Рябого трубку, рванула ее к себе, откатываясь по столу обратно и таща аппарат, подмяла трубку под себя, задыхаясь крикнула в нее: «Кто?» Был быстрый ответ: «Главный геолог…» Выдохнула свое имя и «мы в Устиновке… нас заперли в таежной избушке… скорей…».
Трубку выхватили. Я потеряла время на «кто», но это было нужно: незнакомый не поймет и нас не найдут.
Все сорвались с места, швырнули меня к стене, дергая одновременно за сумку и торопясь; видимо, решили бежать, пытались затолкнуть в закуток у входа вроде маленького чуланчика с дверцей и замком. Марченко вскочил — его отбросили.
Время не ощущалось в хаосе борьбы, казалось мгновенным и бесконечным. И вроде через многие часы возникли бегущие шаги, барабанная дробь в дверь и крики: «Откройте… Сейчас же откройте…»
Не открывали, но жаркая сутолока сникла. Мы с Марченко закричали. Снаружи стали ломать дверь…
—Ваги невероятно повезло,— говорил начальник милиции Сергеев.— И не один раз.— Красное лицо Сергеева смущенно, хотя он ни в чем не виноват.
Эта маленькая гостиница в поселке, когда-то для приезжего начальства, куда нас с Марченко поместили, пуста.
— Повезло, что Рябой, пугая вас Флогопитовым и сам того не ожидая, с ним соединился. Поступок ваш он не предугадал. Повезло, что удалось вырвать
трубку и сказать, где вы. Повезло, что на проводе был знакомый… Главный геолог связался с нами мгновен но. Мы ломали голову, что за избушка? Потом вспом
нили— прорабская, осталась от строительства, давно хотели ее снести. Кому надо, ею, очевидно, пользовались — бывшие-то еще работают здесь. А у этих в
документах — остановка на Дороге не больше шести часов. Вот какие дела…
— Почему часовой у погреба молчал? Хоть бы голос подал!
Сергеев усмехнулся:
— Что вы! Боятся.
— Что могли нам сделать?
Он пожал плечами и, вздохнув, вытер рукой лоб. Меня била дрожь.
—Сейчас организуем чай,— поспешно сказал Сергеев и вышел. За стеной громко разговаривали Марченко и Веретин.
А утром, садясь в машину, я увидела идущего по поселку Марголина.
—Да,— сказал медленно Марголин,— а ведь было, было, никуда не денешься.— Он смотрел дружески и по своей привычке жал и тряс мне обе руки сразу.— Да, вы знаете,— вспомнил он,— поселок тот снесли? Смели до основания, почему—не знаю. Я недавно оттуда.
…Федор идет впереди меня, прыгая по ручью с камня на камень. Неожиданно нога его в расшитом торбазе соскальзывает в воду, он спотыкается и, падая вперед, руками упирается в неглубокое здесь дно. Он уязвлен: мужчина, охотник, и я видела его падение! Обернувшись на коварный камень, он говорит ему со спокойной укоризной, выразительно повышая интонации: «Ти такой виредный!»
Отряд свой я оставила на юге, за Чульманом, и забралась к хребту Западные Янги, чтобы разузнать о незамерзающих источниках, прежде чем трогаться к ним с людьми и снаряжением, и нанять оленей. Федора мне указали на Таежке, я договорилась с ним об оленях и решила завернуть на его «лихачах» к таежным палаткам на один-два дня.
Федор — эвенк-охотник, кочует с большим и шум ным ребячьим семейством. Ожидая нашего выхода с ним в недалекий маршрут, я лежала утром в одной из двух его палаток на огромной куче цветастых подушек, как ханская жена, и писала в своей полевой книжке. В палатке было тепло и даже солнечно сквозь брезент. Возились и шумели ребятишки. По брезенту бегали серые тени почти голых уже кустов. Ветер дышал и откинутую полу палатки то легким жаром костра, тг душистым холодом.
Я почувствовала, когда подошли олени, хотя были они тихи, как. мох. Но меня словно обнимает всегда какое-то древнее магнитное поле, вот и тут сразу — написать, ни слушать ребячий смех и болтовню, только выйти осторожно и смотреть в гущу их тел, глаз и в дремучий кустарник их рогов, будто так вот, пристальным вниманием смогу постичь какой-то известный только им смысл бытия.
Федор за палаткой чинил и примерял седла и тихо разговаривал с непослушными оленями. «Ти какой?—-спрашивал он вкрадчиво и замолкал, будто ждаг ответа, и, не дождавшись, медленно и раздельно, почти шепотом произносил: — Ти — виредный…»
Это горный район с быстрыми реками, живая тайгл с медведями и другими таежными жителями. Ручьи уже покрылись по берегам пузырчатым льдом, вода под ним играет и переливается, стоит поздняя солнечная, веселая, какая-то несерьезная осень. И вот мы с Федором, прыгая с камня на камень, пробираемся вдоль неширокой речки, с двух сторон сжатой уже подмокшим сахаристым снегом,— эту бегунью и ночными морозами не скоро схватишь, середина ее бурлит по-летнему.
Федор поправляет сползшее на шею ружье. Оно висит у него на левом плече, почти на локте, и как-то странно, дулом вниз, почти скребет по земле. Почему он не стреляет глухарей, спокойно расположившихся на дереве?
— Федор,— кричу я ему, догоняя, а он нарочно выбирает теперь самые неудобные камни и лихо, чтобы я видела, скачет по ним.— Федор, подожди, Федор, почему ты не стреляешь? Видишь — глухарь?
Федор, не оборачиваясь, шагает дальше. Глухарь равнодушно провожает нас поворотом головы. Я догоняю Федора.
—Почему не стрелял?
Он наконец останавливается и говорит:
— Нелися севодни. Конститусия.
— Что?
— Конститусия. Не понимаес? Ти ден отдихай, да?
Я отдихай. Все отдихай надо.— Показывает на глухаря.— Он — тозе.
—Не понимаю я. Кто отдыхать? Что это значит?
Федора возмущает моя непонятливость, и, сердито толкая меня пальцем в грудь, он повторяет:
— Как не понимай? Ти, ми — отдихай, да? Хорошо сыпи, гуляй, кусай — никто не месай. Он тозе надо.
Рузё мой как висит, видис? Он понимай — стреляй не буди, сыпокойно сыпи, играй. Конститусия. Сево симеёси? Сево не понимай? Один ден сыпокойно сыпи надо?
— Конституция, да? Ты что, даешь зверям и птицам выходной? — Я хохочу, а Федор сердится еще боль ше.»ч
— Конститусия,— повторяет он, недовольный мной, и, надвинув поглубже пыжиковую шапку, трогается вперед по узкому перешейку между обливаемыми водой камнями.
— А причем здесь конституция? Там это не написа но.
— Сачем написано? — строго отвечает он останавливаясь.— Сам понимай надо.
— А зачем тогда ружье взял? — Я никак не могу взять в толк его самовластное и такое убежденное добавление к конституции.
— Рузё надо. Селовек — рузё тайга всегда вместе.
Бельмет видел?
— Медведь? Где? — Я быстро оборачиваюсь и вздрагиваю. Не хватало мне и здесь медведей! На всю жизнь нагляделась я на них вплотную на Тимптоне. Им
уже ложиться пора.
— Там,— машет он назад, на густую толпу небольших елочек, мимо которых мы только что прошли.— Не видел? Сытоит, сымотрит — ми ходил. Видел рузё так
висит, понимай — сыпокойно сыпи. Конститусия.
Я иду улыбаюсь и повторяю про себя его слова. Надо попробовать войти в его мир и понять душу еще кочующего лесного человека. Но как слил он древние законы природы с такой сегодняшней современностью? Надо же, придумал выходной день медведю, глухарям и убежден, что выполняет этот понятый им новый и правильный закон. И главное, уверен, что звери его действия понимают!..
Неожиданно стукнула калитка. Я пошла навстречу, и передо мной появился… Марголин!
— На этот раз ожиданно! — кричит он по привычке, хотя мы рядом.— Узнал, где вы, не мог не повидать. Я в Москве-то всего на десять дней!
Не все же нам встречаться в «арктических дырах», как он выражается. Работает он сейчас где-то в устье Пенжины. Последнее наше свидание было на Алдане несколько лет назад, в то необыкновенное утро моей жизни, после совершенно неправдоподобной ночи…
После первых общих фраз и радостных восклицаний за чаем на веранде мы не могли не перенестись с ним туда — в тот день и в то утро поздней алданской осени, в тот поселок. Помню его неторопливый шаг вдоль улицы, потом бег к нашей машине — он вдруг увидел меня, стоящую у открытой дверцы. Он только что сошел с какой-то попутки, которая его дальше не повезла. И я там же, у кабины, уже не веря, что все происходившее со мной в ту ночь действительно было, торопясь и путаясь, рассказала ему все.
… Мы с Марченко, моим помощником, приехали в тот поселок еще утром. Был хмурый сентябрьский денек. Поселок лежал у Дороги, пересекающей долинку в пятнадцати километрах от ее верховьев. Прежняя жизнь поселка еще стояла тенью двух-трех вышек, давно уже рассохшихся, серых и ненужных. Месторождение оказалось нерентабельным, и разработки прекратили. Лагеря закрыли, колготевший под вышками сбродный люд разъехался, кое-кто остался тут работать.
Мы вылезли из нашей большой крытой грузовой машины на окраине поселка и сказали шоферу Верети-ну ждать нас здесь с пяти вечера. Решили подняться вверх по ручью до истока, а обратно на последних двух километрах, имея в виду темноту, выйти на Дорогу—она шла параллельно долине ручья.
Марченко забросил на плечо рюкзак с пустыми бутылками для проб воды и маленькой лопаткой, я взяла полевую сумку, фотоаппарат. Отобрав в речке первые пробы, мы неторопливо зашагали вверх по долинке. Она была неглубокой, чуть вдавлена в поверхность и полна высоких, вытянутых и разлапистых торфяных бугров. В расцвет поселка деревья были вырублены, и сейчас долинка зарастает кучками пушистого лиственничного молодняка. На буграх кое-где, как свечи, стоят одинокие старые лиственницы. Непрерывная гряда из слившихся, переслоенных льдом торфяных бугров лежит в плоских ладонях долины длинным широкоспинным зверем.
Выросли бугры, питаясь источниками, выходящими из трещиноватого гранитного днища речки, бесцеремонно разлеглись по ее тальвегу и всю заглушили. Кое-где бугры сходят на нет, тогда речка робко появляется из-под задавившего ее бока, делает небольшие зигзаги и торопливо ныряет обратно, как нашкодившая кошка. Иногда потом украдкой выглядывает она то с одной, то с другой стороны. В таком количестве и такой протяженности бугров этих нигде больше нет, из-за них мы сюда и приехали.
Несколько бутылок со взятыми пробами мы спрятали в кустах, чтобы забрать на обратном пути. Было вольготно идти сотни метров по просторной торфяной спине, карабкаться наверх, спрыгивать* и даже скатываться по упругому и колючему от сухой матерости боку на мягкий мох подножия, если там было сухо. Марченко вторил мне хмуровато, и было видно, что ему за это ребячество неловко даже перед собой.
Я думаю, все люди с детства и до старости, если они не больны, не прочь подурачиться и поиграть. Но взрослые стыдятся. Им мешает зеркало, паспорт и что их осудят окружающие: несерьезно и может подорвать авторитет. Окружающие же осуждать любят, особенно если им тоже хочется, но они на это не решаются. Кто-то очень хорошо сказал, человека старит не возраст, а сознание, что он стареет. Вероятно, людям будет приятнее и легче жить, если им не будут напоминать об их возрасте и они смогут о нем забыть.
Мы долбили лопаткой талые сверху бока бугров, обнаруживали чистый лед или мерзлую черную яшму торфа и в ней красные шишечки — стрелки сосны и бледно-розовые в несмелой зелени почки березы. Милые ровесницы наших далеких предков! Ногтями я разрывала почки — они были свежими: открывались крошечные листики, сморщенные в нежной утробе, детски трогательные.
У истоков речки позавтракали. Маршрут затянулся: по мхам и буграм идти было нелегко, обратно пришлось нажимать. Шли след в след молча, Марченко впереди. День уже оставил нас, но был еще осязаем. У сумерек свои сроки, будто кто-то недоброжелательный нагнетал тьму, и последний свет быстро покидал небо.
Постепенно тьма затопляла ноги, становилась гуще, и мы брели в ней, как в воде. Обрадовались, когда завиднелся высокий темный массив недостроенной и давно заброшенной электростанции. От этой электростанции мы собирались спускаться к поселку уже по Дороге — она виднелась метрах в пятидесяти.
—Вот что,— сказал Марченко останавливаясь,— сейчас будет темно. Я схожу побыстрее за пробами, что оставили в кустах, а вы не торопясь, осторожно перелезайте через эти провода. Обогните канаву и ждмте меня перед развалинами.
Оборванные провода высокого напряжения лежали на земле, свисая с опор. За проводами вокруг здания тянулась широкая, метров в шесть, и, видимо, глубокая канава с черной стылой водой. Марченко пошел вдоль канавы за руины и стал спускаться в долину. В рюкзаке его ворчливо погромыхивали бутылки. Громыханье и звяканье становилось все тише и наконец смолкло.
Оставшись одна, я осторожно перебралась через провода и подошла к недостроенному зданию. Во мраке оно казалось громадным заброшенным замком в старом плюще, лишайниках и вековой тишине. Под ногами почувствовалась устойчивая ровность. Приглядевшись, я увидела, что от Дороги сюда протягивается коротенький ее тупичок.
Я долго стояла в полной темноте и тишине. Ни одна машина не мелькнула на Дороге. Ни одной звезды вверху. Прилетел ветер и порывами обмахивал густой душистой свежестью.
Вдруг я увидела —от Дороги ко мне идут две черные фигуры. Встречаться с ними у развалин не хотелось, лучше выйти к Дороге, над ней все же протягиваются невидимые нити жизни. Не спеша, ровным шагом я пошла навстречу. Фигуры двигались, мы сближались. Я спрятала глубоко за пазуху фотоаппарат и застегнула ватник. Крепко сжала полевую сумку—там карты и документы.
Шагах в трех один выдвинулся вперед, ускорил шаг и, проходя впритирку к моему плечу, отрывисто спросил:
—Спички есть?
Обычный прием. Не останавливаясь, я вынула левой рукой из кармана спички и сунула ему. Взяв их, он сильно толкнул меня плечом и в тот же момент, круто развернувшись, грубо схватил за руку.
— Что вы тут делаете?
— Ожидаю товарища.
— А что вы вообще тут делаете?
— Работаю.
— Знаем, как вы тут работаете. Вы шпионы, мы следили за вами весь день.
Вплотную подошел второй, с ходу толкнул меня в грудь назад, к черному массиву развалин, и, кивнув на них головой, сказал хрипло:
— А ну, идите туда. Там наш оперпост. Предъявите документы.
— Я никуда не пойду,— я рванулась вперед, к Дороге, оттолкнув того первого, что наваливался теперь сзади и тянул к себе.
«Марченко… Где Марченко?.. Почему его так долго нет?..» Оба крепкие, невысокого роста. Тот, что навис вплотную надо мной, проявился сейчас как в густом негативе — мелкие черты, запрятанные в глубину маленькие глазки, приоткрытые в косом оскале тонкие губы. Дыхнул табачным перегаром.
— Давай без разговоров.
— Это развалины. Я туда не пойду. Идемте в поселок, там покажу документы.
— Пойдете,— грубо сказал второй.
Они схватили меня с двух сторон, наседая, толкали назад, дергали за плечи, руки, тянули за пояс. Я боролась, рвалась вперед. «Только не в развалины… Где же Марченко?.. А может, его схватили в кустах? Тогда надежды нет».
— Идемте в поселок,— быстро говорила я, отбиваясь. Понимала: агрессивней действовать нельзя, могут оглушить. Пока у них идет игра в оперативников, можно хоть разговаривать и бороться.
— Что вы делали в поселке у старой электростанции? Это охраняемый объект. Где фотоаппарат?
—У меня разрешение. В поселке предъявлю…
«Вырваться не удастся, это ясно. Надо рваться к Дороге, рваться изо всех сил… Вдруг машина, подниму руку, закричу, может, шофер заметит — женщина в беде… Ах, где же Марченко? Двум здоровым парням ничего не стоит зажать мне рот и дотащить до развалин. Может, они ждут, когда подойдет Марченко, чтобы схватить его, ведь он поднимет шум, если я исчезну». Прочтя мои мысли, тот, второй, прохрапел:
—Где сообщник? — И своему: — Тащи ее туда, нечего тянуть…
И тут я вспомнила ров… Широкий и глубокий ров с черной водой. Что им нужно? Документы? Карты? Деньги? Сбросить в ров, недаром я с такой неприязнью смотрела в его ледяную черноту. Или лучше о провода высокого напряжения, будто сама споткнулась?.. Где же Марченко?
Руины стояли грозно, черно, казняще. Мы толклись, крепко схватив друг друга, тяжело дыша. Собрав силы, я вырвала руки, обрушила поднятые локти на переднего и сильно лягнула каблуком сапога заднего — укус мухи для слона, знаю, но я сделала несколько прыжков к Дороге. Драться бессмысленно, я не боец и самбо не знаю, а сколько раз хотела.
И странно, борясь, задыхаясь, мы доволочились все же до Дороги. «Хоть бы машина… А вдруг они убили Марченко?»
Отсюда, с Дороги, внизу, в долине, всего в двух километрах, в желтом световом дыму открылся поселок. И вдруг—метрах в двухстах слева от нас, к поселку—слабое пятнышко фонаря, круглый насыпной холм, часовой с ружьем, в тулупе. Склад горючего, может, взрывчатки. Полегчало — живой человек, почти рядом.
—Послушайте,— крикнула я,— послушайте…
Голос сорвался, был слаб и пропал в двух шагах.
Крикнула сильнее, собрав силы, еще, еще… Фигура стояла каменно. Значит, можно погибнуть почти рядом с человеком?
Меня крепко держат, тащат, но все же церемонятся. Что это значит? Где-то на ближнем краю поселка, всего в двадцати минутах быстрой ходьбы, почти у Дороги, стоит машина, в кабине Веретин, дремлет или читает. Если бы Веретину поехать нам навстречу!..
—Найдите моего товарища… Найдите моего това
рища…— Я была теперь почти уверена, что его уже нет—Марченко.— Без него я никуда не пойду…
И вдруг—спасенье! Снизу, от поселка, по крутому подъему Дороги к нам шел высокий человек. Он возник как-то сразу на фоне едва светлеющего неба. Случайный прохожий — к счастью… Тут—прохожий?! Напряжение схлынуло, больше, кажется, я бы не выдержала. Человек крупно и деловито шагал, сильно наклонившись вперед. Я рванулась, вернее, шевельнулась в державших меня руках.
—Товарищ…— голос рвался, во рту сохло,—
товарищ…— «Вот оно, спасенье, я уверена».—
Товарищ… тут недоразумение… Помогите… меня держат… пожалуйста, товарищ…
Гигант шел молча, не поднимая головы, оставалось четыре метра, два, один… Может, он не слышит и пройдет мимо?
—Товарищ…
Поравнявшись, человек вдруг резко свернул к нам, нагнулся, почти сломался надо мной, и… я почувствовала на виске холодный металл.
—А вот это видала?..
Голос садистски радостный. Он плотно держал на виске пистолет и слегка покручивал его, ввинчивая. Вот кого они ждали, вот почему тянули, то-то им не справиться с маленькой женщиной!.. На грубое насилие без него не решались, затащат — хорошо, нет — на его усмотрение.
Все повторилось в убыстренном темпе: толчки, крики, меня теребили, дергали, тащили, я возмущенно на них кричала, била сапогами по коленям, требовала, сопротивлялась.
Громадина крутил теперь пистолет у моего носа — это был ТТ. Мои двадцать восемь из тридцати возможных на триста метров из боевой винтовки были тут ни к чему.
—Пойди найди его! — резко приказал верзила.
Чтобы я надеялась или… в самом деле?
Время шло в той же тяжелой борьбе, я уже обессилела, когда издалека послышались спорящие крики и… голос Марченко!
Его подвели, державшие меня руки чуть ослабли. Я рванулась к нему и крепко ухватила под руку. Зашептала быстро, боясь, что растащат:
— Подошли… мы шпионы… документы… оперпост в развалинах… тащили… пришел высокий… пистолет… я
не шла…
— Не разговаривать!.. Пошли.— Он повернул меня за плечи, толкнул вдруг в противоположную от развалин сторону, к тайге, туда, где во тьме в болотных
кочках лежала вырубка. Ткнул пистолетом в спину:
— Живо!
Но я с Марченко! Я крепко держала его под руку. Говорить не давали. Гигант потыкивал пистолетом в ватник. Марченко успел бормотнуть: «Долго искал бутылки… в кустах… «Руки вверх…» один повел, другой пошел вниз». Значит, есть еще один, он караулил Марченко.
— Куда вы нас ведете?
— Куда надо.
Минут десять шли в глубь тайги по мшистым кочкам, спотыкаясь о сучья, проваливаясь в ямы с водой. Пистолет стучал в спину.
Подошли к маленькой темной избушке из досок вроде «прорабской» конторки где-нибудь на стройучастке. Старший отпер дверь, протолкнул в небольшую комнату без тамбура. Быстрый взгляд схватил: стул у дальней стены, перед ним большой стол, поперек другой стол, длинный, буквой «Т», как для планерки.
Вдоль левой стены стулья. Слева на столе… телефон! Включили свет… Двери заперли. Гигант оказался сухолицым, рябым, сутулым, со шрамом на переносице, с узкими запавшими глазами, в короткой кожанке. Марченко посадили слева у стены и сразу все набросились на меня — вырывали сумку, она висела через плечо. Я держала ее, нагнув голову, в охапке перед, собой. С головы у меня свалилась шапка, и Рябой со злостью отшвырнул ее ногой. Потом, вдруг оставив меня и махнув другим, развалился на стуле за столом и резко закричал:
—Давайте все добровольно—оружие, аппарат, деньги. Будет хуже. Где оружие? Вы все врете, вы шпионы. Отсюда не выйдете. Пожалеете… Куда его
посылали? Что он там прятал?
Марченко не трогали, рюкзак с бутылками стоял с ним рядом. Они не только следили за нами весь день, они разузнали, кто есть кто.
—Сейчас позвоню во Флогопитовый, туда приехал
министр внутренних дел Якутии… Вас арестуют…
Я замерла. Это он может бояться министра, а не я. Неужели здесь, в тайге, телефон — не старая игрушка? Вчера мы с Марченко—такое совпадение — впервые весь день провели на этом самом Флогопитовом! Там знают меня все: начальник, главный геолог, дежурные… Но Рябой «соединится» и будет говорить явно в пустоту.
Я стояла с правой стороны длинной ноги буквы «Т».
— Последний раз предупреждаю…
— Звоните…— Я еле перевела дыхание.—
Звоните…
Хмуро поглядывая на меня, он взял трубку, назвал Флогопитовый, стал говорить какой-то вздор, набор устрашающих слов—для меня. Я напряженно вслушивалась. И вдруг сквозь его рубящий впустую голос что-то торкнулось в трубке—слабое металлическое шевеление — соединилось! Рябой на мгновение замер, видно, он этого не ожидал.
Но в мгновение все снеслось для меня в одну точку—так перед выскочившим вдруг врагом в крайние секунды сходится все на мушке ружья. Движение руки — взгляд — выстрел, а потом уже необходимость, мысль, сознание. Второй секунды не будет.
Я подпрыгнула, плашмя бросилась наискось через два стола, выхватила у Рябого трубку, рванула ее к себе, откатываясь по столу обратно и таща аппарат, подмяла трубку под себя, задыхаясь крикнула в нее: «Кто?» Был быстрый ответ: «Главный геолог…» Выдохнула свое имя и «мы в Устиновке… нас заперли в таежной избушке… скорей…».
Трубку выхватили. Я потеряла время на «кто», но это было нужно: незнакомый не поймет и нас не найдут.
Все сорвались с места, швырнули меня к стене, дергая одновременно за сумку и торопясь; видимо, решили бежать, пытались затолкнуть в закуток у входа вроде маленького чуланчика с дверцей и замком. Марченко вскочил — его отбросили.
Время не ощущалось в хаосе борьбы, казалось мгновенным и бесконечным. И вроде через многие часы возникли бегущие шаги, барабанная дробь в дверь и крики: «Откройте… Сейчас же откройте…»
Не открывали, но жаркая сутолока сникла. Мы с Марченко закричали. Снаружи стали ломать дверь…
—Ваги невероятно повезло,— говорил начальник милиции Сергеев.— И не один раз.— Красное лицо Сергеева смущенно, хотя он ни в чем не виноват.
Эта маленькая гостиница в поселке, когда-то для приезжего начальства, куда нас с Марченко поместили, пуста.
— Повезло, что Рябой, пугая вас Флогопитовым и сам того не ожидая, с ним соединился. Поступок ваш он не предугадал. Повезло, что удалось вырвать
трубку и сказать, где вы. Повезло, что на проводе был знакомый… Главный геолог связался с нами мгновен но. Мы ломали голову, что за избушка? Потом вспом
нили— прорабская, осталась от строительства, давно хотели ее снести. Кому надо, ею, очевидно, пользовались — бывшие-то еще работают здесь. А у этих в
документах — остановка на Дороге не больше шести часов. Вот какие дела…
— Почему часовой у погреба молчал? Хоть бы голос подал!
Сергеев усмехнулся:
— Что вы! Боятся.
— Что могли нам сделать?
Он пожал плечами и, вздохнув, вытер рукой лоб. Меня била дрожь.
—Сейчас организуем чай,— поспешно сказал Сергеев и вышел. За стеной громко разговаривали Марченко и Веретин.
А утром, садясь в машину, я увидела идущего по поселку Марголина.
—Да,— сказал медленно Марголин,— а ведь было, было, никуда не денешься.— Он смотрел дружески и по своей привычке жал и тряс мне обе руки сразу.— Да, вы знаете,— вспомнил он,— поселок тот снесли? Смели до основания, почему—не знаю. Я недавно оттуда.