Вечер. Тихо играет радио — этюды Рахманинова. Ощущение I покоя, на улице белый мороз, у меня дома натоплено. Хорошо читать и думать. Перечитываю Арсеньева. Когда-то, поздней дальневосточной осенью, солнечной и теплой, в золоте уже начинающих ржаветь дубов, мне пришлось исходить десятки километров одной, так случилось, в его местах, около озера Ханка, вблизи маньчжурской границы. Где-то там укрывался он от ураганного ветра в травяном шалаше, хитро устроенном Дерсу.
Книги, как и люди, уходят. Бывает, книги путешествий сохраняются дольше. Арсеньев надолго останется из-за Дерсу. Думаю, что встреча с Дерсу Узала создала и самого Арсеньева как писателя-путешественника. Такова роль случая в жизни писателя.
Бывает, еще только берешь в руки книгу автора, но уже знаешь, что душевная доверительность его для тебя — утоление жажды. Заранее предвкушаешь радость общения. Знаешь, мысли и настроение его созвучны твоим, ритм, стиль и содержание удовлетворяют какую-то очень важную твою потребность, пополняют нужную тебе сторону существования. Писатели могут при этом быть совсем разными. Сегодня у меня это Лавренев, Хемингуэй, Бабель, Паустовский, завтра— Голсуорси, Роллан, Пастернак и многие другие.
Чужие мысли! Казалось бы, далекие от нас, они создают вокруг себя нечто вроде магнитного поля. И свои мысли возникают тогда, как токи в обмотке динамо, иногда совсем и не связанные с теми чужими.
Чтение книг—научных ли, художественных ли — серьезное творческое действие. Мы подчиняемся влиянию каких-то неуловимых, заключенных в читаемом ферментов. Как в природе, в этом новом, едином, быстро создающемся организме «автор — читатель» ферменты работают избирательно. Каждый читающий откликается, улавливает, поглощает только свои ферменты из мыслей автора, даже незначительных слов героев, их поступков, движений, общего цвета и тона, оттенка написанного.
Эти ферменты помогают проклюнуться в нас росткам чего-то не совсем даже ясного. На помощь бросается все знаемое, продуманное, ярким светом освещает оно вдруг самые дальние запасники памяти, может быть уже сданные в архив.
…Передача по радио кончилась, стало тихо. Низкий голос неторопливо, с придыханием стал что-то рассказывать. Как продолжение мыслей о чтении, я подумала, что даже простой разговор со случайным человеком— не научный, не специальный — иногда дает выход тому неясному, что человек носит в себе.
Вспомнила сегодняшний случайный разговор на улице с товарищем из инженерного отдела. Разговаривали ни о чем и обо всем, как всегда это бывает на ходу, а я неожиданно нашла концовку своей статьи! Пыталась потом разобраться, как все происходило, и проследить за этим процессом.
Книги, как и люди, уходят. Бывает, книги путешествий сохраняются дольше. Арсеньев надолго останется из-за Дерсу. Думаю, что встреча с Дерсу Узала создала и самого Арсеньева как писателя-путешественника. Такова роль случая в жизни писателя.
Бывает, еще только берешь в руки книгу автора, но уже знаешь, что душевная доверительность его для тебя — утоление жажды. Заранее предвкушаешь радость общения. Знаешь, мысли и настроение его созвучны твоим, ритм, стиль и содержание удовлетворяют какую-то очень важную твою потребность, пополняют нужную тебе сторону существования. Писатели могут при этом быть совсем разными. Сегодня у меня это Лавренев, Хемингуэй, Бабель, Паустовский, завтра— Голсуорси, Роллан, Пастернак и многие другие.
Чужие мысли! Казалось бы, далекие от нас, они создают вокруг себя нечто вроде магнитного поля. И свои мысли возникают тогда, как токи в обмотке динамо, иногда совсем и не связанные с теми чужими.
Чтение книг—научных ли, художественных ли — серьезное творческое действие. Мы подчиняемся влиянию каких-то неуловимых, заключенных в читаемом ферментов. Как в природе, в этом новом, едином, быстро создающемся организме «автор — читатель» ферменты работают избирательно. Каждый читающий откликается, улавливает, поглощает только свои ферменты из мыслей автора, даже незначительных слов героев, их поступков, движений, общего цвета и тона, оттенка написанного.
Эти ферменты помогают проклюнуться в нас росткам чего-то не совсем даже ясного. На помощь бросается все знаемое, продуманное, ярким светом освещает оно вдруг самые дальние запасники памяти, может быть уже сданные в архив.
…Передача по радио кончилась, стало тихо. Низкий голос неторопливо, с придыханием стал что-то рассказывать. Как продолжение мыслей о чтении, я подумала, что даже простой разговор со случайным человеком— не научный, не специальный — иногда дает выход тому неясному, что человек носит в себе.
Вспомнила сегодняшний случайный разговор на улице с товарищем из инженерного отдела. Разговаривали ни о чем и обо всем, как всегда это бывает на ходу, а я неожиданно нашла концовку своей статьи! Пыталась потом разобраться, как все происходило, и проследить за этим процессом.
Вечер. Тихо играет радио — этюды Рахманинова. Ощущение I покоя, на улице белый мороз, у меня дома натоплено. Хорошо читать и думать. Перечитываю Арсеньева. Когда-то, поздней дальневосточной осенью, солнечной и теплой, в золоте уже начинающих ржаветь дубов, мне пришлось исходить десятки километров одной, так случилось, в его местах, около озера Ханка, вблизи маньчжурской границы. Где-то там укрывался он от ураганного ветра в травяном шалаше, хитро устроенном Дерсу.
Книги, как и люди, уходят. Бывает, книги путешествий сохраняются дольше. Арсеньев надолго останется из-за Дерсу. Думаю, что встреча с Дерсу Узала создала и самого Арсеньева как писателя-путешественника. Такова роль случая в жизни писателя.
Бывает, еще только берешь в руки книгу автора, но уже знаешь, что душевная доверительность его для тебя — утоление жажды. Заранее предвкушаешь радость общения. Знаешь, мысли и настроение его созвучны твоим, ритм, стиль и содержание удовлетворяют какую-то очень важную твою потребность, пополняют нужную тебе сторону существования. Писатели могут при этом быть совсем разными. Сегодня у меня это Лавренев, Хемингуэй, Бабель, Паустовский, завтра— Голсуорси, Роллан, Пастернак и многие другие.
Чужие мысли! Казалось бы, далекие от нас, они создают вокруг себя нечто вроде магнитного поля. И свои мысли возникают тогда, как токи в обмотке динамо, иногда совсем и не связанные с теми чужими.
Чтение книг—научных ли, художественных ли — серьезное творческое действие. Мы подчиняемся влиянию каких-то неуловимых, заключенных в читаемом ферментов. Как в природе, в этом новом, едином, быстро создающемся организме «автор — читатель» ферменты работают избирательно. Каждый читающий откликается, улавливает, поглощает только свои ферменты из мыслей автора, даже незначительных слов героев, их поступков, движений, общего цвета и тона, оттенка написанного.
Эти ферменты помогают проклюнуться в нас росткам чего-то не совсем даже ясного. На помощь бросается все знаемое, продуманное, ярким светом освещает оно вдруг самые дальние запасники памяти, может быть уже сданные в архив.
…Передача по радио кончилась, стало тихо. Низкий голос неторопливо, с придыханием стал что-то рассказывать. Как продолжение мыслей о чтении, я подумала, что даже простой разговор со случайным человеком— не научный, не специальный — иногда дает выход тому неясному, что человек носит в себе.
Вспомнила сегодняшний случайный разговор на улице с товарищем из инженерного отдела. Разговаривали ни о чем и обо всем, как всегда это бывает на ходу, а я неожиданно нашла концовку своей статьи! Пыталась потом разобраться, как все происходило, и проследить за этим процессом.
Оказывается, идет непрерывная цепь взаимодействия мыслей с каждым чужим словом. Товарищ мой произнес какую-то необязательную фразу. Мой ответ был почти инстинкт-реакция, тоже общие, случайные слова. Но самопроизвольно они вдруг обросли уже «моими» мыслями, пока разорванными и не связанными с теми первыми, случайными словами. Появились какие-то неизвестно откуда взявшиеся ассоциации, очень далекие от разговора, но быстро вмешивающиеся во все,— появилась неожиданная круговая зависимость мыслей-сознания от всего только что полученного и всего предыдущего. И возникли «вторые мысли», а они родили какие-то сказанные «про себя» слова… А разговор все шел — ни о чем. Но он уже «построил» два этажа и родил «третьи» мысли. И вот моя внутренняя ЭВМ сама дала себе широкое и свободное задание и вроде бы со всем этим справилась. Я пришла домой и дописала статью.
Открыла Джека Лондона. Писателям, естественно, всегда нужны впечатления, и они ездят за ними, собирают материал. Джек Лондон в этом смысле может служить примером — он провел на Аляске всего шесть месяцев, и этого хватило ему на всю жизнь и на все книги, чтобы сделаться классиком Севера.
Джек Лондон был убежден, что «упорство—вот тайна писательского мастерства, как и всего остального»— в «остальное» вполне реально вместить и науку. Во многом он прав: упорство создает непрерывность творчества и дает его ощутимые результаты.
Как бы продолжает эту мысль Жюль Ренар: «Талант— это вопрос количества. Талант не в том, чтобы исписать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста… Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца… Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы—это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки».
Большую науку тоже делают волы. Мои мысли, естественно, перебрасываются к науке самой мне близкой — к мерзлотоведению. Любая наука проходит стадию наблюдений и описательства. Мерзлотоведению еще долго предстоит и то и другое, и в то же время — и в этом парадокс — оно давно на высокой ступени по отношению к другим наукам, находящимся на высшем уровне.
В этом особенность всех молодых наук в наше время — сосуществование разных стадий развития. Поднимаясь от ступеней низших, они одновременно подтягиваются, опираясь какими-то главными своими краями, как крыльями, на науки, уже окрепшие, и поднимаются ввысь. Раньше этого быть не могло.
Страна вечной мерзлоты огромна — почти половина нашего Союза, четверть суши земного шара. Пути по ней не везде проложены, а чаще их нет вообще. С развитием то одного, то другого ее крыла еще долго будут собираться факты, уточняться их соотношения друг с другом и уясняться зависимости, пока даже не предполагаемые.
Когда-то наука была едина и вмещала в себя все — начала наук естественных и точных, философию. Ученые были поэтами и философами. Поэты — учеными. Научно-художественная литература начиналась с поэзии. Писать о науке ученые старались понятно и занимательно, даже с юмором. Но фактов накапливалось слишком много, развитие наук и их глубокое осмысление привели к разделу.
Сейчас новый «виток спирали» (правы эти доки философы: есть такие витки), и на более высоком уровне этого витка вновь происходит уже если не объединение наук, то вновь теснейшая их связь и взаимодействие, глубокое взаимное проникновение, что по существу почти равно единству.
Естественно, сложнейшие математические выкладки по астрономии или гидравлике невозможно и не нужно излагать стихами. И невозможно, как когда-то, сделать все научные книги научно-популярными. Но очевидно, скоро можно вновь ожидать более крепкого и глубокого слияния науки и художественной литературы. Мост уже перекинула литература факта и научно-художественная.
Некоторые люди в любой работе, даже если она им не очень нравится, ухитряются находить интерес и делать ее довольно сносно. Им нужно усилие воли, чтобы перешагнуть в «свое», и еще не упустить срок, когда это усилие сделать, что трудно. Вероятно, я отношусь к таким. Несколько лет до аспирантуры я с возрастающим желанием проектировала водоснабжение морских портов Арктики. И защищала перед собой свою «слабость» тем, что это для Арктики и что все в этой моей работе ново и необычно — ко всему я прикладывала руку первая.
Особенно притягивало начало начал — источники водоснабжения. С этого, собственно, все и началось: после института я поехала на Чукотку на изыскания источников водоснабжения. Проектировать потом про сто пришлось. А к чуду вечной мерзлоты я прикоснулась еще в институте, и когда на дипломной практике провела девять месяцев в Стране мерзлоты, то поняла, что от изысканий до научных исследований всего полшага,— так появилась тяга к науке.
Подходы к своей работе людей творческих очень различны: кто ждет вдохновения, кто вызывает его тем, что садится за стол, а кто вообще о нем не думает.
Петр Ильич Чайковский работал по утрам или только после того, как час гулял. И кажется, еще ча< занимался английским.
Известный писатель детективных романов Жорж Сименон до сих пор ежедневно встает в шесть утра и через полчаса садится работать. Чуковский начинал даже на час раньше. Глинка мог писать свои могучие творения в окружении семьи, среди детворы. Спиноза любил уединение. Гёте, Лейбниц, Тютчев, Стендаль, будучи дипломатами, ухитрялись с государственными делами совмещать труд писателя и поэта. Лейбниц имел силу написать пятнадцать тысяч писем — век-то был эпистолярный! А Гёте создал двенадцать томов научных и десятки томов стихов и прозы.
Эйнштейн занимался музыкой, и его всегда манили прелести уединения. Он считал, что самая подходящая работа — быть смотрителем маяка. Простор, тишиня одиночество. Мои мысли когда-то были близки этому— идеальным занятием казалась должность бакен щика на реке. Зажжешь бакены, погасишь. Свобода для любого творчества.
От чего зависит различный подход к творческой работе? Можно было бы провести исследование по биографиям творческих людей и написать об этом книгу.
Но как различны творческие жизни, а с ними и судьбы мужчин и женщин! Мужчинам — ученым, художникам, писателям, большим ли, малым ли,—как празило, почти всегда помогали и помогают их жены. Сколько творцов не состоялось бы, не будь этих преданных помощниц, бросавших нередко свои соб-ственные призвания, создававших им Дом, где они могли вдохновенно работать, освобождавших их от убивающей повседневности и мелочей жизни. Они же часто бывали и духовными наследницами, хранитель-ницами всего сделанного и продолжателями их дела. И что-то не знаю я примеров мужчин, отдавших свои даже не вдохновенные жизни любимой женщине и ее творчеству.
Книги, как и люди, уходят. Бывает, книги путешествий сохраняются дольше. Арсеньев надолго останется из-за Дерсу. Думаю, что встреча с Дерсу Узала создала и самого Арсеньева как писателя-путешественника. Такова роль случая в жизни писателя.
Бывает, еще только берешь в руки книгу автора, но уже знаешь, что душевная доверительность его для тебя — утоление жажды. Заранее предвкушаешь радость общения. Знаешь, мысли и настроение его созвучны твоим, ритм, стиль и содержание удовлетворяют какую-то очень важную твою потребность, пополняют нужную тебе сторону существования. Писатели могут при этом быть совсем разными. Сегодня у меня это Лавренев, Хемингуэй, Бабель, Паустовский, завтра— Голсуорси, Роллан, Пастернак и многие другие.
Чужие мысли! Казалось бы, далекие от нас, они создают вокруг себя нечто вроде магнитного поля. И свои мысли возникают тогда, как токи в обмотке динамо, иногда совсем и не связанные с теми чужими.
Чтение книг—научных ли, художественных ли — серьезное творческое действие. Мы подчиняемся влиянию каких-то неуловимых, заключенных в читаемом ферментов. Как в природе, в этом новом, едином, быстро создающемся организме «автор — читатель» ферменты работают избирательно. Каждый читающий откликается, улавливает, поглощает только свои ферменты из мыслей автора, даже незначительных слов героев, их поступков, движений, общего цвета и тона, оттенка написанного.
Эти ферменты помогают проклюнуться в нас росткам чего-то не совсем даже ясного. На помощь бросается все знаемое, продуманное, ярким светом освещает оно вдруг самые дальние запасники памяти, может быть уже сданные в архив.
…Передача по радио кончилась, стало тихо. Низкий голос неторопливо, с придыханием стал что-то рассказывать. Как продолжение мыслей о чтении, я подумала, что даже простой разговор со случайным человеком— не научный, не специальный — иногда дает выход тому неясному, что человек носит в себе.
Вспомнила сегодняшний случайный разговор на улице с товарищем из инженерного отдела. Разговаривали ни о чем и обо всем, как всегда это бывает на ходу, а я неожиданно нашла концовку своей статьи! Пыталась потом разобраться, как все происходило, и проследить за этим процессом.
Оказывается, идет непрерывная цепь взаимодействия мыслей с каждым чужим словом. Товарищ мой произнес какую-то необязательную фразу. Мой ответ был почти инстинкт-реакция, тоже общие, случайные слова. Но самопроизвольно они вдруг обросли уже «моими» мыслями, пока разорванными и не связанными с теми первыми, случайными словами. Появились какие-то неизвестно откуда взявшиеся ассоциации, очень далекие от разговора, но быстро вмешивающиеся во все,— появилась неожиданная круговая зависимость мыслей-сознания от всего только что полученного и всего предыдущего. И возникли «вторые мысли», а они родили какие-то сказанные «про себя» слова… А разговор все шел — ни о чем. Но он уже «построил» два этажа и родил «третьи» мысли. И вот моя внутренняя ЭВМ сама дала себе широкое и свободное задание и вроде бы со всем этим справилась. Я пришла домой и дописала статью.
Открыла Джека Лондона. Писателям, естественно, всегда нужны впечатления, и они ездят за ними, собирают материал. Джек Лондон в этом смысле может служить примером — он провел на Аляске всего шесть месяцев, и этого хватило ему на всю жизнь и на все книги, чтобы сделаться классиком Севера.
Джек Лондон был убежден, что «упорство—вот тайна писательского мастерства, как и всего остального»— в «остальное» вполне реально вместить и науку. Во многом он прав: упорство создает непрерывность творчества и дает его ощутимые результаты.
Как бы продолжает эту мысль Жюль Ренар: «Талант— это вопрос количества. Талант не в том, чтобы исписать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста… Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются потом. Они доведут дело до конца… Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы—это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцать часов в сутки».
Большую науку тоже делают волы. Мои мысли, естественно, перебрасываются к науке самой мне близкой — к мерзлотоведению. Любая наука проходит стадию наблюдений и описательства. Мерзлотоведению еще долго предстоит и то и другое, и в то же время — и в этом парадокс — оно давно на высокой ступени по отношению к другим наукам, находящимся на высшем уровне.
В этом особенность всех молодых наук в наше время — сосуществование разных стадий развития. Поднимаясь от ступеней низших, они одновременно подтягиваются, опираясь какими-то главными своими краями, как крыльями, на науки, уже окрепшие, и поднимаются ввысь. Раньше этого быть не могло.
Страна вечной мерзлоты огромна — почти половина нашего Союза, четверть суши земного шара. Пути по ней не везде проложены, а чаще их нет вообще. С развитием то одного, то другого ее крыла еще долго будут собираться факты, уточняться их соотношения друг с другом и уясняться зависимости, пока даже не предполагаемые.
Когда-то наука была едина и вмещала в себя все — начала наук естественных и точных, философию. Ученые были поэтами и философами. Поэты — учеными. Научно-художественная литература начиналась с поэзии. Писать о науке ученые старались понятно и занимательно, даже с юмором. Но фактов накапливалось слишком много, развитие наук и их глубокое осмысление привели к разделу.
Сейчас новый «виток спирали» (правы эти доки философы: есть такие витки), и на более высоком уровне этого витка вновь происходит уже если не объединение наук, то вновь теснейшая их связь и взаимодействие, глубокое взаимное проникновение, что по существу почти равно единству.
Естественно, сложнейшие математические выкладки по астрономии или гидравлике невозможно и не нужно излагать стихами. И невозможно, как когда-то, сделать все научные книги научно-популярными. Но очевидно, скоро можно вновь ожидать более крепкого и глубокого слияния науки и художественной литературы. Мост уже перекинула литература факта и научно-художественная.
Некоторые люди в любой работе, даже если она им не очень нравится, ухитряются находить интерес и делать ее довольно сносно. Им нужно усилие воли, чтобы перешагнуть в «свое», и еще не упустить срок, когда это усилие сделать, что трудно. Вероятно, я отношусь к таким. Несколько лет до аспирантуры я с возрастающим желанием проектировала водоснабжение морских портов Арктики. И защищала перед собой свою «слабость» тем, что это для Арктики и что все в этой моей работе ново и необычно — ко всему я прикладывала руку первая.
Особенно притягивало начало начал — источники водоснабжения. С этого, собственно, все и началось: после института я поехала на Чукотку на изыскания источников водоснабжения. Проектировать потом про сто пришлось. А к чуду вечной мерзлоты я прикоснулась еще в институте, и когда на дипломной практике провела девять месяцев в Стране мерзлоты, то поняла, что от изысканий до научных исследований всего полшага,— так появилась тяга к науке.
Подходы к своей работе людей творческих очень различны: кто ждет вдохновения, кто вызывает его тем, что садится за стол, а кто вообще о нем не думает.
Петр Ильич Чайковский работал по утрам или только после того, как час гулял. И кажется, еще ча< занимался английским.
Известный писатель детективных романов Жорж Сименон до сих пор ежедневно встает в шесть утра и через полчаса садится работать. Чуковский начинал даже на час раньше. Глинка мог писать свои могучие творения в окружении семьи, среди детворы. Спиноза любил уединение. Гёте, Лейбниц, Тютчев, Стендаль, будучи дипломатами, ухитрялись с государственными делами совмещать труд писателя и поэта. Лейбниц имел силу написать пятнадцать тысяч писем — век-то был эпистолярный! А Гёте создал двенадцать томов научных и десятки томов стихов и прозы.
Эйнштейн занимался музыкой, и его всегда манили прелести уединения. Он считал, что самая подходящая работа — быть смотрителем маяка. Простор, тишиня одиночество. Мои мысли когда-то были близки этому— идеальным занятием казалась должность бакен щика на реке. Зажжешь бакены, погасишь. Свобода для любого творчества.
От чего зависит различный подход к творческой работе? Можно было бы провести исследование по биографиям творческих людей и написать об этом книгу.
Но как различны творческие жизни, а с ними и судьбы мужчин и женщин! Мужчинам — ученым, художникам, писателям, большим ли, малым ли,—как празило, почти всегда помогали и помогают их жены. Сколько творцов не состоялось бы, не будь этих преданных помощниц, бросавших нередко свои соб-ственные призвания, создававших им Дом, где они могли вдохновенно работать, освобождавших их от убивающей повседневности и мелочей жизни. Они же часто бывали и духовными наследницами, хранитель-ницами всего сделанного и продолжателями их дела. И что-то не знаю я примеров мужчин, отдавших свои даже не вдохновенные жизни любимой женщине и ее творчеству.