Рубрика: В стране вечной мерзлоты с гидрогеологом Вельминой

Неожиданно днем позвонил Крутов — в больнице умер его сотрудник и друг еще по Ленинграду Дмитрий Сергеевич, или, как его называли, Дээс. Крутов просил сходить с ним на квартиру друга. Когда-то я думала, что Крутов суховат, но как часто теперь он тепло раскрывается. Дээс давно овдовел, детей не было, и ни об одном из его родственников никто никогда не слышал. Болел он всего семь дней. Подвело сердце, на которое никогда не жаловался. Дээс, как и Крутов, немолод, кандидат, старший научный, всю жизнь ездил, работал точно и аккуратно. Как все, писал отчеты, статьи, кажется, была книга.
 Самое главное свое, по словам Крутова, Дээс собирался сделать в ближайшем будущем. Что именно, было неясно, но писание и защита докторской сюда явно не входили. Собирал какой-то материал, много и разнообразно читал. Архив его на работе и дома оказался огромным — шкафы ломились от папок с выкопировками, заметками, полевыми книжками, дневниками. Был уверен и — ушел. Это меня потрясло. Значит, бывает поздно, значит, излишний оптимизм не нужен. Время надо считать, обольщаться преступно. Задохнувшись, я пробормотала это.
 —Так что,— как-то сухо, даже резковато сказал Крутов, быстро взглянув на меня своими расширившимися монголистыми глазами,— страдать, да? Мучиться сейчас, что все пойдет прахом после нас? И сказал чуть позже:
 —Надо разобрать его дневники. Дээс считал, что в них его душа. И говорил: «Без души научной книги не напишешь. Я из своих дневников выну забытую душу и
вложу в то, что лежит в этих пыльных моих архивах».
 Дневники он вел всю жизнь. Не вложил. Не успел. Кажется, собирался на их основе написать хронику наших дней, нечто вроде «Истории моего современника» Короленко: о друзьях, эпохе, науке, о себе. Может, это и было его главным?
 Мы остановились на пороге одной из двух комнат. Дээс жил в академическом деревянном, только что построенном доме один. Убирать приходила молодая эстонка. Была пустая тишина, без ожидания. На шкафах терпеливо стояли маленькие хрустальные лебеди, необычные квадратные вазы.
 —Дээс любил мелкий хрусталь,— сказал Крутов,— смотрел на него, встав на стул. Всматривался в острые переливы света, цвета, в чистоту глубины, в замкнутость рисунка.
 Очень много книг Всегда трудно пройти мимо книг, а сейчас мне смотреть ничего не хотелось. Все было такое незащищенное, оставленное, такое беззащитно-ничейное, сиротское, что казалось кощунственным приглядываться, будто бередить чью-то живую боль.
 Архивы лежали пачками в углах комнат, под столами, в коридорчике у кухни, в самой кухоньке— крошечной. Кому все это осталось?
 — Жаль дневники и архивы,— сказала я,— вероятно, много интересного, ведь вся человеческая жизнь.
 — Да,— тихо ответил Крутов,— но это огромная работа, а у каждого из нас свое неразобранное тоже лежит и мучает. А годы скачут в бездну гигантскими
прыжками.

Морозно, холодно, туманно. Я задержалась в городе, в филиале, и, только выйдя на улицу вместе с картографом Николаем Ивановичем, подумала — как же доберусь я до своего уюта в Сергеляхе? Десять часов вечера, а кажется, ночь, и ни души.
 Дошпи до угла, и на этом первом же углу Николай Иванович со мной простился. Все же спросил:
— А как вы пойдете? Не боитесь?
— А что делать? — отозвалась я.
 — Ну, желаю благополучия. — И пошел направо.
Ему до дома десять минут, а мне за город семь километров морозной ночи. Пройти центр, окраины, неприятные проломленные заборы, километры снежно-мутного поля.
 Есть ли у мужчины долг, обязанность, наложенная природой, — проводить женщину? Или это в каждом случае его добрая воля, особое джентльменство, личная симпатия? А если долг, то всех ли? Только хорошую знакомую? И какую? И молодую и старую тоже? И кого?..
 Философия не согревала. Я топталась на углу. Николай Иванович давно уже дома. Конечно, никому не хочется тащиться семь километров туда да семь обратно. Скажет, надо было думать. Верно. Но там было такое, что я все забыла. Там были аэрофотоснимки нашего Междуречья и северного побережья вблизи Лены и Индигирки. Николай Иванович сделал огромное любезное дело: остался со мной и сидел до десяти вечера. Разве сравнить карты и аэрофотоснимки! И везде ал асы. Кто бы на моем месте не забыл о пути домой? И такая там густоверть из совеем изолированных аласов, из брошенных стариц и живых меандрирующих рек, а поверх них все расчерчено прямоугольной и пяти-шестиугольной сетками (там они есть, наши!) трещин, прямоугольными озерами, явно термокарстовыми. И такое все красноречивое, на таком разностадийном уровне, будто на базаре на выбор разложенное, что душе угодно, просто дух захватывает.
 Николай Иванович не понимал моей жадности и горячности. Я хватала листы из-под рук, ахала, бормотала: «Вот-вот, да-да, так, так…» — и ничего не объясняла. С собой на станцию он листы не дал.

Всвоих первых налетах на карты я как-то упустила, что цепочки аласов тоже иногда делают извилины, то есть закручиваются в петли, и очень большие, и эти петли уже вроде второго порядка. Такая была неожиданность.
Потом я внимательнее рассмотрела устья рек — плоские и низменные места, где уклоны поверхности наименьшие, а извилистость русла наибольшая и петли поэтому самые крупные. Немалую долю в это вносит и встречный подпор воды от принимающей реки. Лена — река большая, уровни ее подпрыгивают в паводки до десяти и больше метров, такая река может «махнуть» свои воды вверх по притокам, подпереть их, залить излучины-старицы, открытые ли, полузамкнутые ли или даже вовсе уже отрезанные — вперехлест через «горла», и превратить их на какое-то время в озера. Представляю себе, как тесно когда-то было в устье: одна речная петля наезжала на другую, касались они и «боками», «носами» и соединялись между собой, разрывая и размыкая узенькие перешейки, создавая «ворота» и мысы друг против друга. Зато теперь в устье Алдана почти пусто. В старых отчетах были фотоснимки. Если какому-нибудь новичку показать эти пейзажи и спросить, что это такое, не догадается! Грандиозный плоский карьер, из которого вынули породу, оставив прихотливой формы останцы. Скорее это выставка скульптур современных модернистов— какие-то острые выступы, углы, конусы, стоящие на голом полу,— все, что осталось от межаласий. Поверхность—сплошное почти аласное днище.
 Я, конечно, тут же пристала с расспросами, как, мол, объясняется все это? Объяснили — в устье часты затопления берегов рекой, движение воды и ее тепло способствовали полному вытаиванию мощных здесь подземных льдов.
 Ух ты! Я, понятно, сразу прицепилась—а как эти мощные льды могли в таких условиях при постоянных размывах образоваться? То есть при большой воде и ее тепле? Вырасти и сохраниться? Да еще в таком количестве, такие мощные? Ведь судя по жалким остаткам межаласий, здесь должен был лежать почти сплошной лед. А подземным льдам для роста требуется, как известно, уединение и сонный покой тысячелетий!
А карты продолжали поставлять мне сведения: аласные впадины почти всегда в большем количестве лежат слева по течению реки. И вдруг я вспоминаю— правильно! Это же закон Бэра — Бабинэ: все реки северного полушария при своем движении отклоняются вправо, значит, свои следы — старицы, озера — оставляют слева. В самом деле мельница моя работает шумно, или мне это только кажется?
 А вот в руках у меня самая мелкая карта — миллионка. Мы, полевики, миллионку за карту для работы не считаем, все в ней мелко, обобщенно. Но и на ней, на ее раскрашенных в зеленый цвет просторах, где нет уже и рек, хорошо видно, как петляет только растительность! Я-то знаю почему: под этими кольцами деревьев лежат погребенные берега исчезнувших речных петель…

Когда человек чем-то увлечен, ему кажется, что его предмет должен интересовать всех. Молоденькая аспирантка-якутка из Института этнографии говорила тоненьким голоском:
 — У меня такая потрясающая тема — история танцев якутского народа. Вы их, наверно, совсем не знаете?
 — Ну как же,— отвечала я уверенно,— я же бывала на Чучур-Муране на весеннем празднике ыссыах. До рассвета вместе со всеми танцевала йохор.
—Ах, йохор — это же не все! — И тут ее чувство превосходства было побито почти детской радостью поделиться самым главным: — Вы не представляете,
как увлекательно то, что я делаю,— копать все дальше, выискивать, уточнять и наконец находить! Будто раздвигаешь время нашей старины.
 Молодец, якуточка. На глазах вырастает хорошее поколение. Я рассказала ей, что приехала только что с Лено-Амгинского междуречья, где изучала аласы. И голосок ее сник, стал чуть ли не горестно-сочувствующим:
 —Вы занимаетесь этими впадинами, в которых пасут коров? В них хорошая трава. А что в них изучать? Откуда возникли? Да там же лед в земле, не знаете? Он тает, вот и получается алас. И вам это интересно?
 Вот так, быстро и популярно, малышка объяснила мне, как, оказывается, просто все обстоит с аласами. Ее личико излучало снисходительную самоуверенность и сожаление о такой безрассудной и расточительной трате моей квалификации на вещи, известные даже ей.
 Да что там якуточка со своей снисходительностью! Я попала в неофиты у своих друзей-товарищей, и они мне теперь разъясняют то, чему вчера я сама обучала новичков. Почти вчера я была в их клане, и мы все пели хором, а сейчас я из клана выпала.
 Все же возвращение в теплый уют своей печки и к чисто вымытому полу всегда доставляет удовольствие. Не изменила я своей привычке и на этот раз. Три дня по приезде отсыпалась и отъедалась. Силы мне сейчас особенно нужны—для боя с моими друзьями-противниками. Я собираюсь очень скоро ошарашить их своим сообщением. Да, термокарст для них, оказывается, даже не гипотеза, а теория! А как они прошли мимо такого очевидного, бросающегося в глаза явления, как древняя работа рек? Потому только, что впадины изолированы и сидят, как жемчужины, отдельно одна от другой?
 Отоспавшись, с волнением и нетерпеливой радостью набросилась я на карты. Карты должны рассказать многое и, может быть, подтвердить, что я права. Но аласы — мои незаконные дети, их до времени надо прятать. Отчет же о плотинах имеет все преимущества законности, и свобода дневного служебного стола принадлежит ему…
 В отношении карт было обостренное чувство собственности ко всему, что увижу на них и пойму. Широкий простор зелени на одних был испещрен кружочками-аласами в миллиметр величиной, на других это были синие точечки, на крупных — громадные пятна, в которых можно разглядеть и озера и растительность.
 Вот и места наших плотинок, вокруг которых я бродила на рассвете и вечерами до ночи. Хорошо заметны и цепочки аласных долин, и соединяющие их речки-ручейки, извилисто-прерывистые. Карты меня не обманули.

Сегодняшняя моя удача не меньше. Сегодня я увидела, как русло современной речки само пересекает свой древний ход, вернее, остатки его, то есть саму себя! Чтобы легче это понять, надо представить себе змею, верхние кольца которой лежат на нижних, немного сдвинувшись. Речки, петляющие здесь по равнинам с малым уклоном, не перемывают полностью свои отложения, как это бывает обычно, или делают это в меньшей степени, местами же оставляют совсем нетронутые участки.
 Так незаметно отдалились от меня сами аласы со своими загадками, и меня потянуло на тайны этих необыкновенных речек.
 Что такое интуиция исследователя? Некоторые не признают ее вообще — как нечто несерьезное, даже идеалистическое, мистический род познания. Верить ведь можно только фактам, наблюдениям, анализу и логике. Ясно, все это необходимо, но мало. Можно собрать кучу фактов и, протерев их все логикой до дыр, не увидеть главного — искомого пути, который проходит где-то в двух сантиметрах.
 Интуиция может повести за собой не только на последнем этапе исследований, когда выводы, возможно, уже висят над головой, но и на этапе раннем и толкнуть к сбору именно тех фактов, которые казались раньше сторонними, ненужными. Вот это, я думаю, было у меня.
 Говорят, интуиция — это когда вывод или решение приходит якобы подсознательно (вот почему против нее и возражали), мимо логической цепочки. Но интуиция не вместо цепочек логических размышлений, а помимо них! Это срабатывает наша внутренняя ЭВМ, стремительно просматривая все заложенное в нее, добытое за жизнь. Отбирает годное, обыскивает все «запасники» и закоулки, где много лежит чего-то «почти готового», наклюнувшегося и еще не «разобранного», как привезенные из экспедиции вьючные ящики. Все сопоставляется, связывается воедино и согласно заданию, из многих решений получается единственное нужное направление. Интуиция, я думаю, «час пик» нашего существа, взлет, искра соединения в нашей физической системе — малой частичке материальной системы общей. И ничего идеалистического… Лобачевский назвал интуицию инстинктом человеческого ума. Беспокойство, вероятно, потому теребит меня, что где-то внутри аласы и речки все время связываются мной воедино, но четко я пока ничего не могу объяснить даже себе. Что-то накапливается и вот-вот переполнится. Думаю о грунтах. Как это они так выравнивают поверхность? Может, эти грунты какие-то особенные? Мне в этом что-то подскажет, наверно, наша лаборатория механики мерзлых грунтов в Москве. Она занимается их свойствами.
 Все, что родили деревья за весну и лето,— мягкую голубоватую пышность лиственниц, зеленые вороха берез, скромные наряды ив — холодные октябрьские ветры и ночные заморозки превратили в звучное цветение якутской осени. Нужно было дыхание холода, чтобы зажечь и расцветить душу леса, как, очевидно, человеческой душе нужна печаль, чтобы одухотворить лицо.

Всегда помню я о волевых и целеустремленных людях, что когда-то, в веках ше-стнадцатом-семнадцатом, пробирались через это глухое тогда междуречье Лены и Амги, а вернее, Лены и Алдана. Места почти непроходимые, а впереди — горы, оледеневшие реки, страшные холода и голод. А они шли. Пересекали эти пространства, чтобы добраться до устья Хандыги, пройти по ней вверх, перевалить хребты, достичь Колымы. Или повернуть на юго-восток и через Юдому и притоки ее выйти к Охотскому морю. В середине девятнадцатого века здесь шел Мид-дендорф— будущий академик, тогда молодой начинающий ученый, первый мерзлотовед, первый исследователь вечной мерзлоты. В конце девятнадцатого двигался Черский, полубольной, фанатично-настойчивый, сильный волей. Да, многие шли здесь. Эти люди могут всем помочь примером своей целеустремленности и мужеством — я носила в себе их чаяния, понимала их страсть первопроходцев и разочарования.
 Есть у меня непреходящее сожаление, что многое на нашей планете я никогда не увижу… Где-то есть Индия, с детства влекущий Шпицберген и далекие острова в синеве Тихого океана. Мне всегда не хватало всей Земли.
 Людям науки, как писателям и художникам, нужна смена мест и впечатлений. Как землетрясения в земной коре, они рождают незнакомые ранее эмоции и творческие импульсы.
 Крутое говорит, что главное и самое ценное наше путешествие — внутрь себя, там много интересного, если разобраться и посмотреть повнимательней. Так-то оно так, но все же… Я по-хорошему завидую тем, кто много ездил. А интересно бы провести исследование о роли зависти в жизни человека, людей и целых поколений. О ее положительной и отрицательной роли. Какая перевесит? Стимулирующая роль зависти велика— это несомненно.
Живя, мы как бы вышиваем по канве — кто в день, кто в год по крестику. В результате — узор, рисунок. Хорошо, кто предварительно этот узор себе представил и держит в голове, он знает, какие где крестики надо ставить, чтобы был цвет и ритм и получалось бы искусство, а не ремесленная поделка. Таланты стихийно, без преднамеренности создают из своей жизни шедевры.
 На машине, если она исправна, а дожди не расквасили дороги, все кажется близким. Дороги по аласам проложены на десятки километров. Двигаясь по этому нашему подвальному этажу, мы нанизываем своим ходом аласы, как бусины, собирая необычайное ожерелье.
 Я много хожу пешком, от аласа к аласу чаще пробираюсь без тропинок. Ходить прозрачным, солнечным лесом — одна радость: лиственницы все еще стоят торжественные, создавая праздник моим поискам. Они так лучатся нестерпимой яркой желтизной, что и в сумерки от них светло. Когда же попадаю в какой-нибудь темный угол погибающего на корню леса, где чернота, сухость и ломкость мертвых веток и, главное, тяжелое непролазье, кажется, готова повернуть. Протащишься так шагов десять и изнемогаешь. Но вот преодолеешь эту немоготу еще метров десять или пятьдесят, и обнаружится, что снова пошел лес, как парк, весь в солнечных сквозняках. Тогда идешь, как победитель, и думаешь — никогда не надо унывать и отступать, одолевая дебри, надо превозмочь изнеможение, и обязательно набредешь тогда на свои солнечные поляны.

Крутов в который уже раз появился у нас в последнем свете |сентябрьского вечера усталый, но веселый — радовался удачным работам. Привез обещанные брезентовые рукавицы и гречку. После общего ужина мы пошли с ним в мой закуток и, сидя на полу на спальных мешках, отводили в разговорах душу—она у меня давно была на голодном пайке. Почти тут же, словно исполняя мучившую его обязанность, Крутов вернулся к своему рассказу о Дончи. Я помнила его слова, что самое главное он рассказать не успел.
— Почему вы не можете это забыть?
 — Это моя история,— грустно сказал он.— И я не смогу ее забыть никогда. Меня давно уже могло не быть…
Удивленная, я молчала.
 …Щенок превратился в красивого пса. Крутов достал руководство, привлек оказавшегося в городе дрессировщика для того, чтобы можно было брать собаку в экспедицию и оставлять ее сторожить лагерь (у них уже были там случаи грабежа). Лайки же от природы добродушны. Попутно он обучил ее ходить на базар к знакомому продавцу за продуктами — клал записку в кошелку, конверт с деньгами, и Дончи приносила требуемое. При нездоровье Крутова такая помощь собаки была весомой. Крутовскую «домработницу» знали все и дружелюбно ее приветствовали.
 В экспедиции с дальними маршрутами он уже не ездил, но без полевых работ не мыслил жизни. Не любил разговоров о возрасте, плохом самочувствии, пенсионерах — чудился намек. Уставая в маршрутах, с товарищами об этом не делился.
В прошлом году они работали в верховьях Алдана…
Тот день в июле уже с утра был жарким и душным — в восемь часов двадцать семь градусов в тени. «Вот тебе и Страна вечной мерзлоты»,—думал Крутов, покидая лагерь. Было тяжело идти, замирало сердце. Обычно в дороге все проходило, и он отделывался усталостью.
 Хуже всего были комары и пауты, еще мошка, присутствие которой обнаруживалось только острой болью. В накомарнике Крутов задыхался и поэтому носил его подняв сетку, как шляпу Почувствовал усталость и слабость от жары — целый день ходил по пеклу. Километра два прошел еще крупными глыбовыми россыпями гранитов, скользких от льдистых оттаивающих мхов. Немного отдохнув, выпил воды и занялся сбором лишайников, потом спустился в лощину, к небольшому болотцу. Комары набросились черной тучей.
 Он не помнил мгновения, когда потерял сознание. Человек не представляет себя ни до рождения, ни после конца.
 Ночью он дважды приходил в себя и снова растворялся в черной глубине. Смутно понимал, что ночь, чудились немыслимо яркие звезды, понимал, что умирает, был рад, что последнее его видение — эго звезды. Было широкое, всеобъемлющее равнодушие, как всепрощение. Всем и себе. Подумал полуосознанно, что человек в жизни раскрывается трижды: в юности— перед любимой, в зрелости — перед собой, а умирая — перед Вселенной.

Наше Междуречье мне кажется одним из самых загадочных мест на планете. По своей особенности и необыкновенности — неповторимый край, поэтичный по сути, и это при полном отсутствии внешней броскости: ни снежных вершин, ни роскошных пейзажей с пальмами и водопадами.
 Эта молчаливая плоская земля хранит не одну загадку: громадные ледяные клинья в земле, полигональные трещины и мерзлый массив (включающий ал асы), то есть породы «ледового комплекса», до конца все еще не разгаданы. Как возникли, как развивались, что собой представляют—реки ли их создали, в чем уверено большинство исследователей, к которым присоединяюсь и я, или ветры, как думают некоторые?
 Всего этого хватило бы для воодушевления не одного молодого энтузиаста-искателя. Только этот энтузиаст должен понимать, что интересных приключений здесь не будет. Разве что приключения мысли.
 Мерзлотоведение, или геокриология,— наука молодая, мудрость ее накапливается постепенно. В ней еще многие загадочные письмена не прочтены, они как надписи на непонятном языке на древних камнях пустынь.
Мы живем в такое время, когда не только в мерзлотоведении, но и в географии в целом, да и в науках той же семьи — в геологии, геофизике и других, еще очень много неясного. У палеонтологов, например, по сих пор загадка номер один — это причина гибели гигантских ящеров. Жили, царствовали сто пятьдесят миллионов лет и почти внезапно, в смысле геологическом, исчезли. Только перечисление гипотез об этом занимает несколько страниц! Да и сама Вселенная еще тайна. Куда уж больше? И человеку эти тайны раскрываются как-то объемно-концентрически, как русские «матрешки» — одна в другой. А потом оказывается, что половина их вложена нами не туда, то есть мы их неправильно разместили.
 И первое появление воды на Земле пока дискутируется, и причины оледенений, и расширение Земли, и движение континентов. Соединялась ли когда-то Северная Америка с Южной наподобие складного ножа или нет? Расширяется ли Земпя? И если сама Вселенная то расширяется, то сжимается, почему тогда одно ее тело должно быть исключением?
 Кто-то хорошо сказал: то, что мы знаем,— ограниченно, то, чего мы не знаем,— бесконечно.
 В науке, молодой в особенности, нерешенные проблемы, как лампочки на стенде, вспыхивают там, где исследователь, работая, как бы нажимает кнопку: направляет свой взгляд на то или иное явление. И по цепной реакции, как только гасит кто-то своим знанием ту или иную светящуюся лампочку, взамен вспыхивает новая или даже созвездие их, требующее новых гипотез и поисков. Незнание, ставшее знанием,— источник новых незнаний. Можно преклоняться перед людьми, открывшими то, что известно сейчас каждому школьнику. Радоваться, что такие люди на Земле жили. И вспомнить Жуковского: «Не говорите мне — их нет, а с благодарностию — были…»
 Прав был Блок, говоря, что «народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из своей среды всякого, даже некрупного писателя, но так же собирает силы, чтобы дать и ученых, и всех творчески заряженных людей, на это уходят значительные силы народа, и мы не можем не помнить об этом всегда».

Серая приземистая плотника из бревен, плотно втиснувшись в глубокий речной каньончик, сидела в нем затаившись, как большой заяц, разложивший по берегам длинные темные уши. Дощатый водослив под «зайцем» был сух и немного распучен по краям. С верховой стороны плотники сверкающим головастиком трепыхалось небольшое озерцо. Лежащий вверх по речке хвост головастика тихо подрагивал от слабо притекающей воды.
 Наконец я приняла отряд. Все уехали, начались мои работы. Эта плотника для меня больной, я врач и должна поставить диагноз, почему она перестала держать воду.
 Тайга светится желто-зеленым светом. От плотины она немного поотодвинулась. Борта речного каньончи-ка чуть ли не вертикальны, и в глубине, над самой водой, густые кусты пожелтели и закраснелись. Осень уверенно взяла кисти в свои руки и вдохновенно украшает нашу жизнь. Береза, смородина, шиповник, рябина — все кричит о последнем осеннем фестивале. Ивняк понахватал все, что летело мимо с деревьев, и даже нацепил на себя поднятые ветром листья и траву.
 Ни одна утонченная и тоскующая душа, привыкшая к изяществу городской жизни и не представляющая себе низменного и грубого существования вдали от центров культуры, не сможет придумать ничего более изысканного. Тут понимаешь в который раз, что человек учился искусству у природы и на ее творениях развивал свой вкус. Сколько еще времени будет он восторгаться природой и, как древний номад, воспевать все то, что видит вокруг себя,— небо, воду, деревья? Постоянная потребность в этом его не оставляет.
 Каждый любопытный человек должен, вероятно, желать пожить иногда в самых неожиданных условиях. Нам повезло — мы живем на сцене Дома культуры поселка. Ребята пришли в совершенный восторг, ибо сцена — место таинственное и недоступное простым смертным — тут отдана в полное их распоряжение. Просыпаться на сцене, засыпать за занавесом, раздвигать его перед завтраком и обедом с торжественным ударом в старую кастрюлю. Можно даже стучать кулаками по столу.
 Я заняла крошечную «артистическую», примыкающую к сцене. На полу спальный мешок, на вьючных ящиках и туалетный и рабочий стол — экспедиционный комфорт. Еще бы, это не палатка — можно стоять во весь рост, и от комаров укрытие. Ребята разложили свои мешки вокруг сцены. Из моего окна видны разбросанные вдали домики поселка, телеги, куры, коровы. Только волы с тяжелыми колодами саней искажают среднерусский пейзаж.
 В поселке оказалась кузня, и мы подправили свой буровой инструмент — наточили ложки и буры, поотби-ли штанги. Выяснилось, однако, что нет желонки.
 В первые же дни я взяла на работу старого якута Семена Шилова. Пришел он, бодро прихрамывая, невысокий, темно-коричневый, с сильно морщинистым веселым лицом и в ответ на мой сомневающийся взгляд— хватит ли у него сил вертеть штангу и даже просто тащить ее к плотине — тут же схватил Димку, спокойно сосавшего конфеты, и перевернул его два раза вверх ногами. Удовлетворенно, неторопливо сказал:
 — Такой сильный — видал? Все умей, все работать можьно.

В истории наук, как известно, все шло не просто. Гипотезы, идеи, открытия переживали то признание, то полное отрицание или забвение, а нередко возрождение. В отношении подземных льдов вполне применима старая формула: новое — это хорошо забытое старое.
 Еще в восемнадцатом веке стало известно о залежах мощных пластов подземных льдов на Севере. В начале девятнадцатого на Новой Земле обнаружили подземные льды в морозобойных трещинах в виде вертикальных клиньев. Клинья при этом имели непонятную вертикальную полосчатость. Однако с конца девятнадцатого века, по-видимому в связи с охватившими научный мир воззрениями на якобы существовавшее в прошлом обширное покровное оледенение севера Европы и Азии, о клиньях вроде забыли и вернулись мыслью к пластам, считая их остатками -таких оледенений.
 Следы покровного оледенения стали видеть повсюду, «увидели» и здесь, в Центральной Якутии. Все льды, что обнаруживали даже в малых по размеру шурфах, без особых раздумий и доказательств относили к покровным, глетчерным. Детально эти льды не исследовались.
 А потом пришла волна сомнений. К тому же на Таймыре в середине нашего века тоже были встречены подземные льды в виде клиньев и тоже полосатые! И вот недавно недалеко от нас, здесь, у озера Абалах, гляциологи наши, пройдя шурф-канаву, убедились, что льды в грунте действительно повсеместно залегают не пластами, а клиньями, жилами. То же, как потом оказалось, обнаружилось и в других местах. Гипотеза покровного оледенения Центральной Якутии теперь отпадала. Менялись и представления о границах распространения оледенений покровного типа вообще.
 К Абалаху подъехали к вечеру. Озеро сверкало какой-то чуждой белизной и казалось огромным. На берегу, сухом, обширном, травянистом, раскинулся палаточный городок мерзлотоведов. Уже собирались к ужину геофизики, буровики, гляциологи. Все они днем в разгонах. Звенел-стучал висящий на столбе рукомойник, перекликались голоса в палатках, кто-то нетерпеливый уже стоял у стола с кружкой.
 Почти главные «виновники торжества» — наши геофизики Раечка и Юра электрозондированием подтверждали, что в плане подземные льды рисуют решетку морозобойных трещин. Льдов оказалось очень много, все прикидывали: кое-где общий объем их получался больше грунта, который эти льды обжимал.
 Рая и Юра, раскрасневшиеся от солнца и волнения,— шутка ли, с их помощью восстанавливалась забытая гипотеза — вместе с рабочими таскали свои нелегкие катушки с проводами. У них выходило, что ледяные клинья в грунтовом разрезе идут иногда двумя этажами. Каждый клин, как оказалось при шурсровке, пронизан тончайшими вертикальными или косыми слоями илов, точно вуалевыми занавесями, которые книзу как бы стянуты в узел. И будто для подчеркивания художественности рисунка, во льдах цепочками снизу вверх тянулись пузырьки воздуха — выпуклые, объемные, отливающие металлическим блеском ртути.
 Раечка — небольшая, тонкокостная, чуть сутулая, Дочерна загоревшая, с облупившимся носом и выгоревшими волосами, в майке — вышла к ужину усталая, с горящими глазами, сдерживая радость.