Наше Междуречье мне кажется одним из самых загадочных мест на планете. По своей особенности и необыкновенности — неповторимый край, поэтичный по сути, и это при полном отсутствии внешней броскости: ни снежных вершин, ни роскошных пейзажей с пальмами и водопадами.
Эта молчаливая плоская земля хранит не одну загадку: громадные ледяные клинья в земле, полигональные трещины и мерзлый массив (включающий ал асы), то есть породы «ледового комплекса», до конца все еще не разгаданы. Как возникли, как развивались, что собой представляют—реки ли их создали, в чем уверено большинство исследователей, к которым присоединяюсь и я, или ветры, как думают некоторые?
Всего этого хватило бы для воодушевления не одного молодого энтузиаста-искателя. Только этот энтузиаст должен понимать, что интересных приключений здесь не будет. Разве что приключения мысли.
Мерзлотоведение, или геокриология,— наука молодая, мудрость ее накапливается постепенно. В ней еще многие загадочные письмена не прочтены, они как надписи на непонятном языке на древних камнях пустынь.
Мы живем в такое время, когда не только в мерзлотоведении, но и в географии в целом, да и в науках той же семьи — в геологии, геофизике и других, еще очень много неясного. У палеонтологов, например, по сих пор загадка номер один — это причина гибели гигантских ящеров. Жили, царствовали сто пятьдесят миллионов лет и почти внезапно, в смысле геологическом, исчезли. Только перечисление гипотез об этом занимает несколько страниц! Да и сама Вселенная еще тайна. Куда уж больше? И человеку эти тайны раскрываются как-то объемно-концентрически, как русские «матрешки» — одна в другой. А потом оказывается, что половина их вложена нами не туда, то есть мы их неправильно разместили.
И первое появление воды на Земле пока дискутируется, и причины оледенений, и расширение Земли, и движение континентов. Соединялась ли когда-то Северная Америка с Южной наподобие складного ножа или нет? Расширяется ли Земпя? И если сама Вселенная то расширяется, то сжимается, почему тогда одно ее тело должно быть исключением?
Кто-то хорошо сказал: то, что мы знаем,— ограниченно, то, чего мы не знаем,— бесконечно.
В науке, молодой в особенности, нерешенные проблемы, как лампочки на стенде, вспыхивают там, где исследователь, работая, как бы нажимает кнопку: направляет свой взгляд на то или иное явление. И по цепной реакции, как только гасит кто-то своим знанием ту или иную светящуюся лампочку, взамен вспыхивает новая или даже созвездие их, требующее новых гипотез и поисков. Незнание, ставшее знанием,— источник новых незнаний. Можно преклоняться перед людьми, открывшими то, что известно сейчас каждому школьнику. Радоваться, что такие люди на Земле жили. И вспомнить Жуковского: «Не говорите мне — их нет, а с благодарностию — были…»
Прав был Блок, говоря, что «народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из своей среды всякого, даже некрупного писателя, но так же собирает силы, чтобы дать и ученых, и всех творчески заряженных людей, на это уходят значительные силы народа, и мы не можем не помнить об этом всегда».
Эта молчаливая плоская земля хранит не одну загадку: громадные ледяные клинья в земле, полигональные трещины и мерзлый массив (включающий ал асы), то есть породы «ледового комплекса», до конца все еще не разгаданы. Как возникли, как развивались, что собой представляют—реки ли их создали, в чем уверено большинство исследователей, к которым присоединяюсь и я, или ветры, как думают некоторые?
Всего этого хватило бы для воодушевления не одного молодого энтузиаста-искателя. Только этот энтузиаст должен понимать, что интересных приключений здесь не будет. Разве что приключения мысли.
Мерзлотоведение, или геокриология,— наука молодая, мудрость ее накапливается постепенно. В ней еще многие загадочные письмена не прочтены, они как надписи на непонятном языке на древних камнях пустынь.
Мы живем в такое время, когда не только в мерзлотоведении, но и в географии в целом, да и в науках той же семьи — в геологии, геофизике и других, еще очень много неясного. У палеонтологов, например, по сих пор загадка номер один — это причина гибели гигантских ящеров. Жили, царствовали сто пятьдесят миллионов лет и почти внезапно, в смысле геологическом, исчезли. Только перечисление гипотез об этом занимает несколько страниц! Да и сама Вселенная еще тайна. Куда уж больше? И человеку эти тайны раскрываются как-то объемно-концентрически, как русские «матрешки» — одна в другой. А потом оказывается, что половина их вложена нами не туда, то есть мы их неправильно разместили.
И первое появление воды на Земле пока дискутируется, и причины оледенений, и расширение Земли, и движение континентов. Соединялась ли когда-то Северная Америка с Южной наподобие складного ножа или нет? Расширяется ли Земпя? И если сама Вселенная то расширяется, то сжимается, почему тогда одно ее тело должно быть исключением?
Кто-то хорошо сказал: то, что мы знаем,— ограниченно, то, чего мы не знаем,— бесконечно.
В науке, молодой в особенности, нерешенные проблемы, как лампочки на стенде, вспыхивают там, где исследователь, работая, как бы нажимает кнопку: направляет свой взгляд на то или иное явление. И по цепной реакции, как только гасит кто-то своим знанием ту или иную светящуюся лампочку, взамен вспыхивает новая или даже созвездие их, требующее новых гипотез и поисков. Незнание, ставшее знанием,— источник новых незнаний. Можно преклоняться перед людьми, открывшими то, что известно сейчас каждому школьнику. Радоваться, что такие люди на Земле жили. И вспомнить Жуковского: «Не говорите мне — их нет, а с благодарностию — были…»
Прав был Блок, говоря, что «народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из своей среды всякого, даже некрупного писателя, но так же собирает силы, чтобы дать и ученых, и всех творчески заряженных людей, на это уходят значительные силы народа, и мы не можем не помнить об этом всегда».
Наше Междуречье мне кажется одним из самых загадочных мест на планете. По своей особенности и необыкновенности — неповторимый край, поэтичный по сути, и это при полном отсутствии внешней броскости: ни снежных вершин, ни роскошных пейзажей с пальмами и водопадами.
Эта молчаливая плоская земля хранит не одну загадку: громадные ледяные клинья в земле, полигональные трещины и мерзлый массив (включающий ал асы), то есть породы «ледового комплекса», до конца все еще не разгаданы. Как возникли, как развивались, что собой представляют—реки ли их создали, в чем уверено большинство исследователей, к которым присоединяюсь и я, или ветры, как думают некоторые?
Всего этого хватило бы для воодушевления не одного молодого энтузиаста-искателя. Только этот энтузиаст должен понимать, что интересных приключений здесь не будет. Разве что приключения мысли.
Мерзлотоведение, или геокриология,— наука молодая, мудрость ее накапливается постепенно. В ней еще многие загадочные письмена не прочтены, они как надписи на непонятном языке на древних камнях пустынь.
Мы живем в такое время, когда не только в мерзлотоведении, но и в географии в целом, да и в науках той же семьи — в геологии, геофизике и других, еще очень много неясного. У палеонтологов, например, по сих пор загадка номер один — это причина гибели гигантских ящеров. Жили, царствовали сто пятьдесят миллионов лет и почти внезапно, в смысле геологическом, исчезли. Только перечисление гипотез об этом занимает несколько страниц! Да и сама Вселенная еще тайна. Куда уж больше? И человеку эти тайны раскрываются как-то объемно-концентрически, как русские «матрешки» — одна в другой. А потом оказывается, что половина их вложена нами не туда, то есть мы их неправильно разместили.
И первое появление воды на Земле пока дискутируется, и причины оледенений, и расширение Земли, и движение континентов. Соединялась ли когда-то Северная Америка с Южной наподобие складного ножа или нет? Расширяется ли Земпя? И если сама Вселенная то расширяется, то сжимается, почему тогда одно ее тело должно быть исключением?
Кто-то хорошо сказал: то, что мы знаем,— ограниченно, то, чего мы не знаем,— бесконечно.
В науке, молодой в особенности, нерешенные проблемы, как лампочки на стенде, вспыхивают там, где исследователь, работая, как бы нажимает кнопку: направляет свой взгляд на то или иное явление. И по цепной реакции, как только гасит кто-то своим знанием ту или иную светящуюся лампочку, взамен вспыхивает новая или даже созвездие их, требующее новых гипотез и поисков. Незнание, ставшее знанием,— источник новых незнаний. Можно преклоняться перед людьми, открывшими то, что известно сейчас каждому школьнику. Радоваться, что такие люди на Земле жили. И вспомнить Жуковского: «Не говорите мне — их нет, а с благодарностию — были…»
Прав был Блок, говоря, что «народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из своей среды всякого, даже некрупного писателя, но так же собирает силы, чтобы дать и ученых, и всех творчески заряженных людей, на это уходят значительные силы народа, и мы не можем не помнить об этом всегда».
Однажды, идя по дну небольшого аласа, в борту его я увидела очень широкий, просторный проход вроде ворот. Куда это? С любопытством поспешила туда. За проходом открылось вдруг такое же травяное днище другого аласа! И никаких следов «рукотворного», о чем толковал мне Дашков. И в «воротах», где полагается быть «навескам», друг против друга торчали два мыска — остатки межаласья. Что же, аласы сами соединились? Ворота широки, скорее это «проливы»…
В одной из впадин обнаружила я однажды среди берез домик-дачку с открытой верандой, с огородиком, рябиной. Вошла в прохладные сени. Навстречу выскочили научный сотрудник-якут с женой и сынишкой из Якутска. Познакомились. Все радушно меня приветствовали.
Хозяин, начавший полнеть, в открытой белой рубашке, говорил спокойно и весело:
—Каждое лето меня тянет сюда, в родные места.
Где я найду для отдыха что-либо подобное? Покой, тишина. И разве это просто дача? Это же собственное имение. Собственный алас! Немыслимая свобода жизни, которая в нашем суетном мире никому и не снилась. И вода рядом, купанье — пожалуйста. Пере
дайте в Москве — пусть приезжают, занимают, кто хочет, отдельный алас и живут на здоровье!
Ребята мои ежедневно разыгрывают примерно одни и те же представления, бормочут по очереди или все вместе, будто роли распределили:
—Так трудно нигде не работали, на улицу идти холодно…
С семи утра хожу среди «моржовых туш» — спят в мешках, укрывшись с головой; бужу, как нянька. Поднимаются к восьми. С десяти до половины двенадцатого— три перекура по полчаса. К двенадцати просятся на обед, с четырех стоит стон:
—Нам бы уйти пораньше…
Чувствую, что не завершу работы, закроется через Лену переправа и придется ждать ледостава. Только что помянула про себя недобрым словом наших начальничков, что испортили их, как слышу очень слаженное многоголосие:
—Мы всегда работали пять часов… И начальник всегда уходил, не стоял над нами… и еще кёрчик или суору нам из поселка приносил (он им кёрчик приносил!) и ни во что не вмешивался, что мы тут делаем и когда курим… (!) Мы в вашу работу не вмешиваемся, и вы в нашу не мешайтесь…
Будь лето, разогнала бы всех и взяла других.
Старик Шилов сначала обычно терпит, потом вскакивает и, темпераментно крутя своими рабочими пятернями перед их носами, тонким голосом кричит по-якутски, потом, успокаиваясь, по-русски с тихими увещательными интонациями:
—Нелися кыругом сиди, понимай? Работай надо, понимай? А ти — стой, кури-кури, работай совсем мало,
опять сиди. Так можьно? Не-ли-ся-а…
Нелегко, но все делаю по-своему: работают до шести, потом пилят дрова или ходят в баню.
Еще одна колоритная фигура возвышается на фоне осеннего пейзажа — бездельник шофер. В дождь, взоб-оавшись по откосу на пятиметровую плотину, сидит он там под навесом в брезентовом плаще, как строгий наблюдатель. Если нет дождя, торчит около ребят, скрестив руки, и напоминает тогда безмолвного участника спектакля в старом китайском театре Владивостока: в современных брюках и белой апашке стоял тот, так же сложив руки, рядом с экзотически разодетыми актерами и время от времени «помогал» им — бросал подушку под ноги героя, если тот собирался на коленях объясняться в любви, потом эту подушку меланхолически поднимал, небрежно отбрасывал назад и снова складывал руки. Но наш «актер» даже штангу вытащить не поможет. Зато подает короткие реплики, вроде:
—Ну, хватит, что ли? Поехали, что ли? Кончай
те.— Ему скучно.
Я бы очень удивилась, если бы по дороге у нас что-нибудь не отвалилось или не сломалось. Сегодня погрузились, выехали — через десять минут лопнул ремень у вентилятора, через триста метров — он же. Меняли. Потом спустил баллон. Качали. Через двадцать минут в радиаторе уже закипела вода, потому что кончалась, а по дороге ее нет, но стояли у реки!
Я сомневаюсь теперь во всем. Во всем, что читала, что признано и канонизировано. Есть, очевидно, такая форма существования — сомнение.
«Сомневаюсь, следовательно, я существую» — хочется так перефразировать известное выражение Декарта, ибо что, как не сомнение, дает первый толчок мысли, открытие внутрь в не меньшей степени, чем наружу. Золотая цепь исследователя: удивление — сомнение — поиск — находка.
Я хорошо понимаю, что взялась за трудную задачу, ибо нелегко писать научно-художественную книгу, в которой хочу рассказать не вообще о науке, а суть предмета и идеи, к которым пришла.
В рецензии критика на роман одного из современных прозаиков об ученых-физиках я прочла такое:
«Мы, читатели, благодарны автору за то, что он не вводит нас в суть своих мезонов». Хотя у меня не роман, мне такой благодарности от читателей явно не дождаться, так как я именно хочу ввести их «в суть своих мезонов». Хоть немного.
В поэзии автор не скрывает себя, особенно в лирике, он пишет от первого лица, будь это лирический герой или он сам, раскрывается полностью и единолично и в этой полноте растворяется.
Научно-художественная проза, как и документальная, которая из Золушки превращается теперь если не в королеву, то в принцессу во всяком случае, обычно не теряет этой, как мне кажется, привлекательной единственности автора, не расщепленного на «мы» и не отчужденного третьим лицом, хотя у него, естественно, есть и выдуманные герои, но с ними он разговаривает от себя, и ни от кого другого.
Читающие люди часто интересуются творческой лабораторией, или, как ее называют, мастерской, писателя: как создавался роман, пьеса, что волновало автора, кто послужил прототипом героя, жил ли он в действительности?
Реже такого рода интерес адресуется художнику. И не помню, чтобы читателю приходила в голову мысль полюбопытствовать, что происходит в уме и душе исследователя-ученого. Не гения или великого, о которых пишут книги из серии ЖЗЛ, а рядового.
Возможно, читатель не рассчитывает получить ответ или думает, что это будет мало понятно и мало интересно и что ученому дать ответ, вероятно, более
сложно.
Писатели и поэты все же редко позволяют читателю проникнуть в их святая святых. Самую сердцевину своей мастерской, освещенную солнцем, они открывают скупо или не открывают вовсе, возможно, потому, что не всегда им самим ясны ход и последовательность того, что в них происходит, и многое поэтому относят к тайнам писательского мастерства.
В чем святая святых человека науки? Так же ли она непонятна, таинственна, или она яснее? Писателей, даже малоизвестных, рассказывающих о своем творчестве, слушают и читают с интересом, вероятно, потому, что то, о чем они пишут и говорят, близко и понятно всем. Наука же жива лишь для тех, кто в нее окунулся с головой.
Есть науки, и есть люди науки, решающие важнейшие на сегодня проблемы жизни человечества. На эти высоты не все могут претендовать. Но за этим единственным исключением, нужной сегодняшности, очень трудно заранее сказать, какая наука в дальнейшем окажется важной, ибо ствол науки состоит из множества сплетенных ветвей и каждая новая ветвь с каждым годом делается все самостоятельнее.
Ученые редко пишут о зарождении в них своего зерна, детища, идеи, о своих ощущениях при этом, о начале первой мысли, движении ее и распространении на близкое и далекое. Чаще излагаются конечные результаты. Может, это оттого, что многие не прислушиваются к себе в процессе роста зародыша, шагают через ощущения и чувства сразу в нечто рациональное и переходят к завершению? И не открывают (не могут, не хотят, не считают нужным или их не просят?) даже малого окошка в свою умственно-духовную лабораторию.
Поступь науки тем и характерна, что шаги ее не категоричны. Ее следы хорошо видны в минуту взгляда и тогда бесспорны. Проходит время — они углубляются или исчезают. И не всегда оказывается возможным найти их. Очень редкие следы глубоко и навечно запечатлены историей, это шаги гигантов.
Засушливая Якутия не дает возможности даже обсушиться. Серое небо круглые сутки сеет водяную пыль и дождь — крупный, мелкий, холодный — все вплоть до града. Хорошо, что мы не в палатках — на новом уже месте.
Ребята иногда все же разнообразят свои претензии. Вот, например, сегодня сказали: «В комнате холодно», хотя спят у печки, а я вдали. А если бы жили в палатках? И первым взвился Сергей, этот «закаленный» в рядах Красной Армии боец (он же только что отслужил!):
— Кто в это время спит в палатке?
— Все спят,— отвечаю я,— сейчас сентябрь —
самый рабочий, полевой месяц!
У каждого из них свой «репертуар». Иннокентий тоже не отстает с сюрпризами. Мы уже знаем, что в машине лопнула передняя рессора. Сегодня он сообщил, что лопнул радиатор. Потом, отказавшись ехать в Абалах за продуктами, довольно неохотно пояенил почему:
—У меня два баллона вышли из строя.— И, помол
чав, добавил: — И аккумуляторы сели, осталось два.
Совсем как в старой песенке о прекрасной маркизе.
Только бы не разболеться. То слева, то справа какие-то боли, то что-то вроде зубной. Мокрые все время ноги коченеют. Болеть нельзя — сорвутся работы.
Теперь появился новый вариант ребячьих разговоров. Славная женщина-якутка варит нам обед:
—Она плохо моет мясо. Пусть она вам одной
стряпает, мы есть не будем.
Это к тому, чтобы я отпускала готовить Дмитрия. А сделай я так, скажут: «Штангу трудно вертеть»,— и будут сидеть курить.
Кончилась гречка, пшено есть не хотят. Ездила, достала картошки, и вдруг:
— Картошка невкусная, мелкая, есть ее не будем.
— А что тогда есть?
—Вот вы и думайте.
Старик якут не выдерживает.
—Капсе и капсе,— кричит он сердито,— говори много, работай мало, сиди и сиди, не-ли-ся-а…
Иногда я так изнемогаю от этого, что машу на все рукой и отпускаю вожжи. Мне кажется, что я работаю без отдыха уже десять лет. Сейчас хоть ссоры между ними прекратились, а то—-старые счеты, упреки, драки.
Неужели кончается осень? Мхи в тайге хрустят от ночных морозов, но еще можно почувствовать ногой мягкую податливость глубины. Сквозь палую листву от мерзлоты тянет каким-то особенным нутряным холодом. Днем этот холод исчезает, и в ясную погоду кажется, что вернулось лето. Бывает даже жарко!
Когда дует ветер, с берез летит сонмище крошечных желтых «птиц», они распластываются по земле и исчезают, вызолотив подножие. Я разгребаю ногами листья, ищу спрятанные под ними трещины. Рано утром, нагнувшись, можно в трещинах увидеть белые кристаллы изморози или даже тонкие слои молодого льда.
Димка пришел довольный:
— Везут кино! Едет передвижка! Уже два дня.
— Как это едет два дня? Откуда?
— А из поселка, что за старым кладбищем. На волах. Хотите посмотреть?
Пошли все вместе. Пересекли лесок, очередной алас, обогнули пашню и увидели волов с деревянными санями. На санях, подремывая, сидел якут. И головы не повернул, то ли привык к приходам нетерпеливых зрителей, то ли от великого спокойствия духа.
Волы, глядя в землю, медленно переступали небольшими аккуратными серыми копытами. В носу, как обычно, висело по железному кольцу. Я пожалела волов за тяжелые деревянные, из толстых досок сани, и за железные кольца, и за всю их воловью жизнь. Пять километров в день. Завтра должны привезти. Ребята еще два раза бегали смотреть, куда передвинулись волы.
Эта молчаливая плоская земля хранит не одну загадку: громадные ледяные клинья в земле, полигональные трещины и мерзлый массив (включающий ал асы), то есть породы «ледового комплекса», до конца все еще не разгаданы. Как возникли, как развивались, что собой представляют—реки ли их создали, в чем уверено большинство исследователей, к которым присоединяюсь и я, или ветры, как думают некоторые?
Всего этого хватило бы для воодушевления не одного молодого энтузиаста-искателя. Только этот энтузиаст должен понимать, что интересных приключений здесь не будет. Разве что приключения мысли.
Мерзлотоведение, или геокриология,— наука молодая, мудрость ее накапливается постепенно. В ней еще многие загадочные письмена не прочтены, они как надписи на непонятном языке на древних камнях пустынь.
Мы живем в такое время, когда не только в мерзлотоведении, но и в географии в целом, да и в науках той же семьи — в геологии, геофизике и других, еще очень много неясного. У палеонтологов, например, по сих пор загадка номер один — это причина гибели гигантских ящеров. Жили, царствовали сто пятьдесят миллионов лет и почти внезапно, в смысле геологическом, исчезли. Только перечисление гипотез об этом занимает несколько страниц! Да и сама Вселенная еще тайна. Куда уж больше? И человеку эти тайны раскрываются как-то объемно-концентрически, как русские «матрешки» — одна в другой. А потом оказывается, что половина их вложена нами не туда, то есть мы их неправильно разместили.
И первое появление воды на Земле пока дискутируется, и причины оледенений, и расширение Земли, и движение континентов. Соединялась ли когда-то Северная Америка с Южной наподобие складного ножа или нет? Расширяется ли Земпя? И если сама Вселенная то расширяется, то сжимается, почему тогда одно ее тело должно быть исключением?
Кто-то хорошо сказал: то, что мы знаем,— ограниченно, то, чего мы не знаем,— бесконечно.
В науке, молодой в особенности, нерешенные проблемы, как лампочки на стенде, вспыхивают там, где исследователь, работая, как бы нажимает кнопку: направляет свой взгляд на то или иное явление. И по цепной реакции, как только гасит кто-то своим знанием ту или иную светящуюся лампочку, взамен вспыхивает новая или даже созвездие их, требующее новых гипотез и поисков. Незнание, ставшее знанием,— источник новых незнаний. Можно преклоняться перед людьми, открывшими то, что известно сейчас каждому школьнику. Радоваться, что такие люди на Земле жили. И вспомнить Жуковского: «Не говорите мне — их нет, а с благодарностию — были…»
Прав был Блок, говоря, что «народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из своей среды всякого, даже некрупного писателя, но так же собирает силы, чтобы дать и ученых, и всех творчески заряженных людей, на это уходят значительные силы народа, и мы не можем не помнить об этом всегда».
Однажды, идя по дну небольшого аласа, в борту его я увидела очень широкий, просторный проход вроде ворот. Куда это? С любопытством поспешила туда. За проходом открылось вдруг такое же травяное днище другого аласа! И никаких следов «рукотворного», о чем толковал мне Дашков. И в «воротах», где полагается быть «навескам», друг против друга торчали два мыска — остатки межаласья. Что же, аласы сами соединились? Ворота широки, скорее это «проливы»…
В одной из впадин обнаружила я однажды среди берез домик-дачку с открытой верандой, с огородиком, рябиной. Вошла в прохладные сени. Навстречу выскочили научный сотрудник-якут с женой и сынишкой из Якутска. Познакомились. Все радушно меня приветствовали.
Хозяин, начавший полнеть, в открытой белой рубашке, говорил спокойно и весело:
—Каждое лето меня тянет сюда, в родные места.
Где я найду для отдыха что-либо подобное? Покой, тишина. И разве это просто дача? Это же собственное имение. Собственный алас! Немыслимая свобода жизни, которая в нашем суетном мире никому и не снилась. И вода рядом, купанье — пожалуйста. Пере
дайте в Москве — пусть приезжают, занимают, кто хочет, отдельный алас и живут на здоровье!
Ребята мои ежедневно разыгрывают примерно одни и те же представления, бормочут по очереди или все вместе, будто роли распределили:
—Так трудно нигде не работали, на улицу идти холодно…
С семи утра хожу среди «моржовых туш» — спят в мешках, укрывшись с головой; бужу, как нянька. Поднимаются к восьми. С десяти до половины двенадцатого— три перекура по полчаса. К двенадцати просятся на обед, с четырех стоит стон:
—Нам бы уйти пораньше…
Чувствую, что не завершу работы, закроется через Лену переправа и придется ждать ледостава. Только что помянула про себя недобрым словом наших начальничков, что испортили их, как слышу очень слаженное многоголосие:
—Мы всегда работали пять часов… И начальник всегда уходил, не стоял над нами… и еще кёрчик или суору нам из поселка приносил (он им кёрчик приносил!) и ни во что не вмешивался, что мы тут делаем и когда курим… (!) Мы в вашу работу не вмешиваемся, и вы в нашу не мешайтесь…
Будь лето, разогнала бы всех и взяла других.
Старик Шилов сначала обычно терпит, потом вскакивает и, темпераментно крутя своими рабочими пятернями перед их носами, тонким голосом кричит по-якутски, потом, успокаиваясь, по-русски с тихими увещательными интонациями:
—Нелися кыругом сиди, понимай? Работай надо, понимай? А ти — стой, кури-кури, работай совсем мало,
опять сиди. Так можьно? Не-ли-ся-а…
Нелегко, но все делаю по-своему: работают до шести, потом пилят дрова или ходят в баню.
Еще одна колоритная фигура возвышается на фоне осеннего пейзажа — бездельник шофер. В дождь, взоб-оавшись по откосу на пятиметровую плотину, сидит он там под навесом в брезентовом плаще, как строгий наблюдатель. Если нет дождя, торчит около ребят, скрестив руки, и напоминает тогда безмолвного участника спектакля в старом китайском театре Владивостока: в современных брюках и белой апашке стоял тот, так же сложив руки, рядом с экзотически разодетыми актерами и время от времени «помогал» им — бросал подушку под ноги героя, если тот собирался на коленях объясняться в любви, потом эту подушку меланхолически поднимал, небрежно отбрасывал назад и снова складывал руки. Но наш «актер» даже штангу вытащить не поможет. Зато подает короткие реплики, вроде:
—Ну, хватит, что ли? Поехали, что ли? Кончай
те.— Ему скучно.
Я бы очень удивилась, если бы по дороге у нас что-нибудь не отвалилось или не сломалось. Сегодня погрузились, выехали — через десять минут лопнул ремень у вентилятора, через триста метров — он же. Меняли. Потом спустил баллон. Качали. Через двадцать минут в радиаторе уже закипела вода, потому что кончалась, а по дороге ее нет, но стояли у реки!
Я сомневаюсь теперь во всем. Во всем, что читала, что признано и канонизировано. Есть, очевидно, такая форма существования — сомнение.
«Сомневаюсь, следовательно, я существую» — хочется так перефразировать известное выражение Декарта, ибо что, как не сомнение, дает первый толчок мысли, открытие внутрь в не меньшей степени, чем наружу. Золотая цепь исследователя: удивление — сомнение — поиск — находка.
Я хорошо понимаю, что взялась за трудную задачу, ибо нелегко писать научно-художественную книгу, в которой хочу рассказать не вообще о науке, а суть предмета и идеи, к которым пришла.
В рецензии критика на роман одного из современных прозаиков об ученых-физиках я прочла такое:
«Мы, читатели, благодарны автору за то, что он не вводит нас в суть своих мезонов». Хотя у меня не роман, мне такой благодарности от читателей явно не дождаться, так как я именно хочу ввести их «в суть своих мезонов». Хоть немного.
В поэзии автор не скрывает себя, особенно в лирике, он пишет от первого лица, будь это лирический герой или он сам, раскрывается полностью и единолично и в этой полноте растворяется.
Научно-художественная проза, как и документальная, которая из Золушки превращается теперь если не в королеву, то в принцессу во всяком случае, обычно не теряет этой, как мне кажется, привлекательной единственности автора, не расщепленного на «мы» и не отчужденного третьим лицом, хотя у него, естественно, есть и выдуманные герои, но с ними он разговаривает от себя, и ни от кого другого.
Читающие люди часто интересуются творческой лабораторией, или, как ее называют, мастерской, писателя: как создавался роман, пьеса, что волновало автора, кто послужил прототипом героя, жил ли он в действительности?
Реже такого рода интерес адресуется художнику. И не помню, чтобы читателю приходила в голову мысль полюбопытствовать, что происходит в уме и душе исследователя-ученого. Не гения или великого, о которых пишут книги из серии ЖЗЛ, а рядового.
Возможно, читатель не рассчитывает получить ответ или думает, что это будет мало понятно и мало интересно и что ученому дать ответ, вероятно, более
сложно.
Писатели и поэты все же редко позволяют читателю проникнуть в их святая святых. Самую сердцевину своей мастерской, освещенную солнцем, они открывают скупо или не открывают вовсе, возможно, потому, что не всегда им самим ясны ход и последовательность того, что в них происходит, и многое поэтому относят к тайнам писательского мастерства.
В чем святая святых человека науки? Так же ли она непонятна, таинственна, или она яснее? Писателей, даже малоизвестных, рассказывающих о своем творчестве, слушают и читают с интересом, вероятно, потому, что то, о чем они пишут и говорят, близко и понятно всем. Наука же жива лишь для тех, кто в нее окунулся с головой.
Есть науки, и есть люди науки, решающие важнейшие на сегодня проблемы жизни человечества. На эти высоты не все могут претендовать. Но за этим единственным исключением, нужной сегодняшности, очень трудно заранее сказать, какая наука в дальнейшем окажется важной, ибо ствол науки состоит из множества сплетенных ветвей и каждая новая ветвь с каждым годом делается все самостоятельнее.
Ученые редко пишут о зарождении в них своего зерна, детища, идеи, о своих ощущениях при этом, о начале первой мысли, движении ее и распространении на близкое и далекое. Чаще излагаются конечные результаты. Может, это оттого, что многие не прислушиваются к себе в процессе роста зародыша, шагают через ощущения и чувства сразу в нечто рациональное и переходят к завершению? И не открывают (не могут, не хотят, не считают нужным или их не просят?) даже малого окошка в свою умственно-духовную лабораторию.
Поступь науки тем и характерна, что шаги ее не категоричны. Ее следы хорошо видны в минуту взгляда и тогда бесспорны. Проходит время — они углубляются или исчезают. И не всегда оказывается возможным найти их. Очень редкие следы глубоко и навечно запечатлены историей, это шаги гигантов.
Засушливая Якутия не дает возможности даже обсушиться. Серое небо круглые сутки сеет водяную пыль и дождь — крупный, мелкий, холодный — все вплоть до града. Хорошо, что мы не в палатках — на новом уже месте.
Ребята иногда все же разнообразят свои претензии. Вот, например, сегодня сказали: «В комнате холодно», хотя спят у печки, а я вдали. А если бы жили в палатках? И первым взвился Сергей, этот «закаленный» в рядах Красной Армии боец (он же только что отслужил!):
— Кто в это время спит в палатке?
— Все спят,— отвечаю я,— сейчас сентябрь —
самый рабочий, полевой месяц!
У каждого из них свой «репертуар». Иннокентий тоже не отстает с сюрпризами. Мы уже знаем, что в машине лопнула передняя рессора. Сегодня он сообщил, что лопнул радиатор. Потом, отказавшись ехать в Абалах за продуктами, довольно неохотно пояенил почему:
—У меня два баллона вышли из строя.— И, помол
чав, добавил: — И аккумуляторы сели, осталось два.
Совсем как в старой песенке о прекрасной маркизе.
Только бы не разболеться. То слева, то справа какие-то боли, то что-то вроде зубной. Мокрые все время ноги коченеют. Болеть нельзя — сорвутся работы.
Теперь появился новый вариант ребячьих разговоров. Славная женщина-якутка варит нам обед:
—Она плохо моет мясо. Пусть она вам одной
стряпает, мы есть не будем.
Это к тому, чтобы я отпускала готовить Дмитрия. А сделай я так, скажут: «Штангу трудно вертеть»,— и будут сидеть курить.
Кончилась гречка, пшено есть не хотят. Ездила, достала картошки, и вдруг:
— Картошка невкусная, мелкая, есть ее не будем.
— А что тогда есть?
—Вот вы и думайте.
Старик якут не выдерживает.
—Капсе и капсе,— кричит он сердито,— говори много, работай мало, сиди и сиди, не-ли-ся-а…
Иногда я так изнемогаю от этого, что машу на все рукой и отпускаю вожжи. Мне кажется, что я работаю без отдыха уже десять лет. Сейчас хоть ссоры между ними прекратились, а то—-старые счеты, упреки, драки.
Неужели кончается осень? Мхи в тайге хрустят от ночных морозов, но еще можно почувствовать ногой мягкую податливость глубины. Сквозь палую листву от мерзлоты тянет каким-то особенным нутряным холодом. Днем этот холод исчезает, и в ясную погоду кажется, что вернулось лето. Бывает даже жарко!
Когда дует ветер, с берез летит сонмище крошечных желтых «птиц», они распластываются по земле и исчезают, вызолотив подножие. Я разгребаю ногами листья, ищу спрятанные под ними трещины. Рано утром, нагнувшись, можно в трещинах увидеть белые кристаллы изморози или даже тонкие слои молодого льда.
Димка пришел довольный:
— Везут кино! Едет передвижка! Уже два дня.
— Как это едет два дня? Откуда?
— А из поселка, что за старым кладбищем. На волах. Хотите посмотреть?
Пошли все вместе. Пересекли лесок, очередной алас, обогнули пашню и увидели волов с деревянными санями. На санях, подремывая, сидел якут. И головы не повернул, то ли привык к приходам нетерпеливых зрителей, то ли от великого спокойствия духа.
Волы, глядя в землю, медленно переступали небольшими аккуратными серыми копытами. В носу, как обычно, висело по железному кольцу. Я пожалела волов за тяжелые деревянные, из толстых досок сани, и за железные кольца, и за всю их воловью жизнь. Пять километров в день. Завтра должны привезти. Ребята еще два раза бегали смотреть, куда передвинулись волы.