Всвоих первых налетах на карты я как-то упустила, что цепочки аласов тоже иногда делают извилины, то есть закручиваются в петли, и очень большие, и эти петли уже вроде второго порядка. Такая была неожиданность.
Потом я внимательнее рассмотрела устья рек — плоские и низменные места, где уклоны поверхности наименьшие, а извилистость русла наибольшая и петли поэтому самые крупные. Немалую долю в это вносит и встречный подпор воды от принимающей реки. Лена — река большая, уровни ее подпрыгивают в паводки до десяти и больше метров, такая река может «махнуть» свои воды вверх по притокам, подпереть их, залить излучины-старицы, открытые ли, полузамкнутые ли или даже вовсе уже отрезанные — вперехлест через «горла», и превратить их на какое-то время в озера. Представляю себе, как тесно когда-то было в устье: одна речная петля наезжала на другую, касались они и «боками», «носами» и соединялись между собой, разрывая и размыкая узенькие перешейки, создавая «ворота» и мысы друг против друга. Зато теперь в устье Алдана почти пусто. В старых отчетах были фотоснимки. Если какому-нибудь новичку показать эти пейзажи и спросить, что это такое, не догадается! Грандиозный плоский карьер, из которого вынули породу, оставив прихотливой формы останцы. Скорее это выставка скульптур современных модернистов— какие-то острые выступы, углы, конусы, стоящие на голом полу,— все, что осталось от межаласий. Поверхность—сплошное почти аласное днище.
Я, конечно, тут же пристала с расспросами, как, мол, объясняется все это? Объяснили — в устье часты затопления берегов рекой, движение воды и ее тепло способствовали полному вытаиванию мощных здесь подземных льдов.
Ух ты! Я, понятно, сразу прицепилась—а как эти мощные льды могли в таких условиях при постоянных размывах образоваться? То есть при большой воде и ее тепле? Вырасти и сохраниться? Да еще в таком количестве, такие мощные? Ведь судя по жалким остаткам межаласий, здесь должен был лежать почти сплошной лед. А подземным льдам для роста требуется, как известно, уединение и сонный покой тысячелетий!
А карты продолжали поставлять мне сведения: аласные впадины почти всегда в большем количестве лежат слева по течению реки. И вдруг я вспоминаю— правильно! Это же закон Бэра — Бабинэ: все реки северного полушария при своем движении отклоняются вправо, значит, свои следы — старицы, озера — оставляют слева. В самом деле мельница моя работает шумно, или мне это только кажется?
А вот в руках у меня самая мелкая карта — миллионка. Мы, полевики, миллионку за карту для работы не считаем, все в ней мелко, обобщенно. Но и на ней, на ее раскрашенных в зеленый цвет просторах, где нет уже и рек, хорошо видно, как петляет только растительность! Я-то знаю почему: под этими кольцами деревьев лежат погребенные берега исчезнувших речных петель…
Потом я внимательнее рассмотрела устья рек — плоские и низменные места, где уклоны поверхности наименьшие, а извилистость русла наибольшая и петли поэтому самые крупные. Немалую долю в это вносит и встречный подпор воды от принимающей реки. Лена — река большая, уровни ее подпрыгивают в паводки до десяти и больше метров, такая река может «махнуть» свои воды вверх по притокам, подпереть их, залить излучины-старицы, открытые ли, полузамкнутые ли или даже вовсе уже отрезанные — вперехлест через «горла», и превратить их на какое-то время в озера. Представляю себе, как тесно когда-то было в устье: одна речная петля наезжала на другую, касались они и «боками», «носами» и соединялись между собой, разрывая и размыкая узенькие перешейки, создавая «ворота» и мысы друг против друга. Зато теперь в устье Алдана почти пусто. В старых отчетах были фотоснимки. Если какому-нибудь новичку показать эти пейзажи и спросить, что это такое, не догадается! Грандиозный плоский карьер, из которого вынули породу, оставив прихотливой формы останцы. Скорее это выставка скульптур современных модернистов— какие-то острые выступы, углы, конусы, стоящие на голом полу,— все, что осталось от межаласий. Поверхность—сплошное почти аласное днище.
Я, конечно, тут же пристала с расспросами, как, мол, объясняется все это? Объяснили — в устье часты затопления берегов рекой, движение воды и ее тепло способствовали полному вытаиванию мощных здесь подземных льдов.
Ух ты! Я, понятно, сразу прицепилась—а как эти мощные льды могли в таких условиях при постоянных размывах образоваться? То есть при большой воде и ее тепле? Вырасти и сохраниться? Да еще в таком количестве, такие мощные? Ведь судя по жалким остаткам межаласий, здесь должен был лежать почти сплошной лед. А подземным льдам для роста требуется, как известно, уединение и сонный покой тысячелетий!
А карты продолжали поставлять мне сведения: аласные впадины почти всегда в большем количестве лежат слева по течению реки. И вдруг я вспоминаю— правильно! Это же закон Бэра — Бабинэ: все реки северного полушария при своем движении отклоняются вправо, значит, свои следы — старицы, озера — оставляют слева. В самом деле мельница моя работает шумно, или мне это только кажется?
А вот в руках у меня самая мелкая карта — миллионка. Мы, полевики, миллионку за карту для работы не считаем, все в ней мелко, обобщенно. Но и на ней, на ее раскрашенных в зеленый цвет просторах, где нет уже и рек, хорошо видно, как петляет только растительность! Я-то знаю почему: под этими кольцами деревьев лежат погребенные берега исчезнувших речных петель…
Всвоих первых налетах на карты я как-то упустила, что цепочки аласов тоже иногда делают извилины, то есть закручиваются в петли, и очень большие, и эти петли уже вроде второго порядка. Такая была неожиданность.
Потом я внимательнее рассмотрела устья рек — плоские и низменные места, где уклоны поверхности наименьшие, а извилистость русла наибольшая и петли поэтому самые крупные. Немалую долю в это вносит и встречный подпор воды от принимающей реки. Лена — река большая, уровни ее подпрыгивают в паводки до десяти и больше метров, такая река может «махнуть» свои воды вверх по притокам, подпереть их, залить излучины-старицы, открытые ли, полузамкнутые ли или даже вовсе уже отрезанные — вперехлест через «горла», и превратить их на какое-то время в озера. Представляю себе, как тесно когда-то было в устье: одна речная петля наезжала на другую, касались они и «боками», «носами» и соединялись между собой, разрывая и размыкая узенькие перешейки, создавая «ворота» и мысы друг против друга. Зато теперь в устье Алдана почти пусто. В старых отчетах были фотоснимки. Если какому-нибудь новичку показать эти пейзажи и спросить, что это такое, не догадается! Грандиозный плоский карьер, из которого вынули породу, оставив прихотливой формы останцы. Скорее это выставка скульптур современных модернистов— какие-то острые выступы, углы, конусы, стоящие на голом полу,— все, что осталось от межаласий. Поверхность—сплошное почти аласное днище.
Я, конечно, тут же пристала с расспросами, как, мол, объясняется все это? Объяснили — в устье часты затопления берегов рекой, движение воды и ее тепло способствовали полному вытаиванию мощных здесь подземных льдов.
Ух ты! Я, понятно, сразу прицепилась—а как эти мощные льды могли в таких условиях при постоянных размывах образоваться? То есть при большой воде и ее тепле? Вырасти и сохраниться? Да еще в таком количестве, такие мощные? Ведь судя по жалким остаткам межаласий, здесь должен был лежать почти сплошной лед. А подземным льдам для роста требуется, как известно, уединение и сонный покой тысячелетий!
А карты продолжали поставлять мне сведения: аласные впадины почти всегда в большем количестве лежат слева по течению реки. И вдруг я вспоминаю— правильно! Это же закон Бэра — Бабинэ: все реки северного полушария при своем движении отклоняются вправо, значит, свои следы — старицы, озера — оставляют слева. В самом деле мельница моя работает шумно, или мне это только кажется?
А вот в руках у меня самая мелкая карта — миллионка. Мы, полевики, миллионку за карту для работы не считаем, все в ней мелко, обобщенно. Но и на ней, на ее раскрашенных в зеленый цвет просторах, где нет уже и рек, хорошо видно, как петляет только растительность! Я-то знаю почему: под этими кольцами деревьев лежат погребенные берега исчезнувших речных петель…
Ну, хорошо, думала я, если аласы есть в Центральной Якутии, на Лене и Вилюе, почему бы им не быть и где-то еще, на других северных реках, где есть сходные условия, и на широчайших пространствах побережий Северного Ледовитого океана. Туда, обессиленные неимоверной тяжестью, притаскивают реки груз своих наносов, там совсем малы уклоны, велик подпор океанских вод, там должна быть предельная извилистость рек в устьях и теперь и раньше.
Ага, и раньше? То есть там, возможно, будут следы и более древние, совсем не похожие на современные, или слабо похожие, почти стертые, и современные тоже? Как затягивает все это в желание окунуться в Север целиком и как несносно писать отчет о плотинах и заканчивать старую статью в сборник!
Трудно представить, что я почувствовала, взглянув на карты северных полярных равнин! И низменностей тоже — Колымской и Анадырской. Хотя они у нас только мелкомасштабные, громадные пространства, оказывается, испещрены узорами тысяч впадин — сухих и с озерами. И эти все впадины друзья мои «термокарстники» по аналогии с Междуречьем называют термокарстовыми!
Из статей и архивов я узнала, что полигональная трещиноватость на северных равнинах бывает и иная, чем та, которую видела я в Междуречье,— прямоугольная, а не пяти-шестиугольная, хотя именно эта преобладает. Естественно, я стала рыться в библиотеке. Ворошила не только научные книги — проездом по Северу могли что-то увидеть и путешественники. Все подтверждало, что впадин, самых разнообразных, там множество.
Опять некуда было деваться от Кольки Хитяева, он же только что вернулся с устья Индигирки. Он лениво и насмешливо произнес те же слова, что и о Вилюе: «Куда они денутся?»
А обо мне сказал сидевшим рядом:
— Вот она, понимаешь ли, какая неугомонная, теперь на Север полезла. Ты же Лено-Амгинским интересовалась, ну, Вилюем, ладно, теперь тебе и туда надо? Одинаковые они все, друг ситный, оди-на-ковые…
Лучших слов мне и не услышать. Значит, везде нечто единое — и процессы и результаты, по ним — термокарстовые, по мне—речные.
Хитяев сказал, что сухих впадин там меньше, большинство их с водой, сплошные озера, местами же непрерывные болота. Озера, болота? Правильно! Там же климат сейчас более влажный, чем в Центральной Якутии, гораздо больше осадков, это не здешняя пустыня, и поэтому термокарст там значительно обширнее. Большинство впадин поэтому занято водой. Очень занимательно! Реки, реки — великие созидатели и преобразователи ландшафта!
Но я не ушла от Хитяева, как он ожидал. Я ухватилась за фотографии, снятые с самолета, и за несколько аэрофотоснимков. Все подтверждало: под крыльями и до границ съемок впадины без края. И вся местность, как пирог, разрезана на куски прямыми трещинами вроде возделанных рисовых полей. А вдоль трещин выложены земляные валики. Считают, что валики — это выпертый пучением грунт. А почему у нас тут, на Междуречье, и следов нет этих валиков? Никто не ответил.
Проникнуть бы самой к этому главному фасаду
: нашей родины, как назвал когда-то великое побережье Северного Ледовитого океана адмирал Макаров, посмотреть бы.
Говорят, горячая голова должна остыть, чтобы думать. Хотя мне неясно: почему думать и решать что-то надо именно остывшей головой? На северных полярных равнинах климат более влажный, значит, либо засушливость климата не нужна для образования аласов, либо если нужна, то она была там раньше, когда аласы образовались.
Теперь придется изучать климат, прояснить себе — историю северной части Евразийского материка. Одними соображениями не обойдешься. Вот так я расползаюсь в разные стороны.
Хитяевское похохатывание и прищуривание глаз на мои расспросы об аласах на Севере мне стали даже нравиться. Я соглашаюсь—конечно, моя причуда, блажь, а почему бы и не поблажить в таком холоде, да еще живя в одиночестве?
Скоро, однако, все привыкли к моей блажи и стали даже великодушно сообщать кое-что новое, если узнавали или вспоминали. Писать статью об аласах было некогда: тянулся отчет о плотинах. И я поняла, что, как это нередко получается, в жизни человек может пройти мимо своего главного дела, а годы спустя хватается за голову и рвет на себе волосы: все упущено. Но как говорит мой давний приятель Ухов, рвать волосы в трагических случаях совсем не такое уж бессмысленное занятие, как это может показаться. В какой-то мере, считает он, боль снимает стресс. И убежден: поэтому женщины и живут дольше—у мужчин с возрастом рвать нечего и таким образом снимать стрессы. Медики и психологи это знают…
Природа молчалива. Она показывает, но не объясняет. Люди должны изощряться, кружить вокруг ее загадок, тратить на это жизни, чтобы понять, объяснить себе, а потом другим. Нередко удача достается самым последним. И достается легко.
Я завязала широкие почтовые связи с Европой, то есть с Москвой и Ленинградом. Пишу знакомым, кто когда-то работал здесь или на северном побережье, или проезжал там с остановками, или был на обширной Анадырской низменности или на Колыме.
Каждый мерзлотовед, изучающий наше Междуречье, имеет свой конек. Кто увлечен формой впадин и буграми, почитая при этом бугры, конечно, за образования пучинистые, за вздутия. Хитяев занимается подземными льдами на межаласьях. А Киреевского (есть у нас такой) интересуют те отложения, что скопляются на дне впадин. Как-то я спросила его:
— А чем характерны эти аласные отложения? По сравнению, скажем, со старичными?
— Ну как же, они очень отличны.
— А все же?
— Ведь смотрите (жест руками от широкого к узкому, как бы от берегов аласа к середине), в алас сползают края впадины. И поэтому…
— Это то, что вы знаете, — перебиваю я. — А вы забудьте, что там что-то сползает. Просто вырежьте кусок земли в аласе и сравните.
В аласе будут переслои ила, дерна с берегов. Водные отложения озер, образовавшихся от таяния льда… Отложения эти перерабатываются процессами промерзания и таяния…
Это будет и в любой старице: в озере, если берега льдисты, да еще в берегах лед, он тает и обрушивается.
Нет такого разреза, который можно было бы назвать только аласным!
Озерные отложения в аласах закономерны, ибо после того, как петля отделилась от реки и впадина стала изолированной, в ней периодически возникает озеро — от дождей, стока и таявшего снега.
Киреевский светловолос, худощав, быстр в движениях, энергичен, готов к любым действиям, ко вниканию в любое отвлеченье и при этом в любой час суток. И так же готов в любое время спорить и противоречить. Всегда и абсолютно уверен в правильности того, что думает, изрекает и пишет. Но это отнюдь ему не в минус.
Человеку дана большая, в смысле долгая, жизнь. Очень многое можно совершить. У некоторых же она была коротка, но ярка и так насыщенна, что можно прожить десять жизней и не перечувствовать и не сделать того, что они.
Ранняя зрелость мысли и чувств, способность быстро усвоить многое из сделанного людьми, охватить и понять духовный мир человека и общества и проявить себя всегда отличали людей выдающихся. Многие из талантливых и даже гениальных людей прожили очень мало, а остались теми, кем стали. Мир их запомнил. Но скольких больших и даже гениальных людей не знают! «Память мира» во многом зависит от того, какой век, какая страна, эпоха и кого именно находят нужным помнить — переиздавать, изучать в школах, ставить памятники, отмечать юбилеи…
Потом я внимательнее рассмотрела устья рек — плоские и низменные места, где уклоны поверхности наименьшие, а извилистость русла наибольшая и петли поэтому самые крупные. Немалую долю в это вносит и встречный подпор воды от принимающей реки. Лена — река большая, уровни ее подпрыгивают в паводки до десяти и больше метров, такая река может «махнуть» свои воды вверх по притокам, подпереть их, залить излучины-старицы, открытые ли, полузамкнутые ли или даже вовсе уже отрезанные — вперехлест через «горла», и превратить их на какое-то время в озера. Представляю себе, как тесно когда-то было в устье: одна речная петля наезжала на другую, касались они и «боками», «носами» и соединялись между собой, разрывая и размыкая узенькие перешейки, создавая «ворота» и мысы друг против друга. Зато теперь в устье Алдана почти пусто. В старых отчетах были фотоснимки. Если какому-нибудь новичку показать эти пейзажи и спросить, что это такое, не догадается! Грандиозный плоский карьер, из которого вынули породу, оставив прихотливой формы останцы. Скорее это выставка скульптур современных модернистов— какие-то острые выступы, углы, конусы, стоящие на голом полу,— все, что осталось от межаласий. Поверхность—сплошное почти аласное днище.
Я, конечно, тут же пристала с расспросами, как, мол, объясняется все это? Объяснили — в устье часты затопления берегов рекой, движение воды и ее тепло способствовали полному вытаиванию мощных здесь подземных льдов.
Ух ты! Я, понятно, сразу прицепилась—а как эти мощные льды могли в таких условиях при постоянных размывах образоваться? То есть при большой воде и ее тепле? Вырасти и сохраниться? Да еще в таком количестве, такие мощные? Ведь судя по жалким остаткам межаласий, здесь должен был лежать почти сплошной лед. А подземным льдам для роста требуется, как известно, уединение и сонный покой тысячелетий!
А карты продолжали поставлять мне сведения: аласные впадины почти всегда в большем количестве лежат слева по течению реки. И вдруг я вспоминаю— правильно! Это же закон Бэра — Бабинэ: все реки северного полушария при своем движении отклоняются вправо, значит, свои следы — старицы, озера — оставляют слева. В самом деле мельница моя работает шумно, или мне это только кажется?
А вот в руках у меня самая мелкая карта — миллионка. Мы, полевики, миллионку за карту для работы не считаем, все в ней мелко, обобщенно. Но и на ней, на ее раскрашенных в зеленый цвет просторах, где нет уже и рек, хорошо видно, как петляет только растительность! Я-то знаю почему: под этими кольцами деревьев лежат погребенные берега исчезнувших речных петель…
Ну, хорошо, думала я, если аласы есть в Центральной Якутии, на Лене и Вилюе, почему бы им не быть и где-то еще, на других северных реках, где есть сходные условия, и на широчайших пространствах побережий Северного Ледовитого океана. Туда, обессиленные неимоверной тяжестью, притаскивают реки груз своих наносов, там совсем малы уклоны, велик подпор океанских вод, там должна быть предельная извилистость рек в устьях и теперь и раньше.
Ага, и раньше? То есть там, возможно, будут следы и более древние, совсем не похожие на современные, или слабо похожие, почти стертые, и современные тоже? Как затягивает все это в желание окунуться в Север целиком и как несносно писать отчет о плотинах и заканчивать старую статью в сборник!
Трудно представить, что я почувствовала, взглянув на карты северных полярных равнин! И низменностей тоже — Колымской и Анадырской. Хотя они у нас только мелкомасштабные, громадные пространства, оказывается, испещрены узорами тысяч впадин — сухих и с озерами. И эти все впадины друзья мои «термокарстники» по аналогии с Междуречьем называют термокарстовыми!
Из статей и архивов я узнала, что полигональная трещиноватость на северных равнинах бывает и иная, чем та, которую видела я в Междуречье,— прямоугольная, а не пяти-шестиугольная, хотя именно эта преобладает. Естественно, я стала рыться в библиотеке. Ворошила не только научные книги — проездом по Северу могли что-то увидеть и путешественники. Все подтверждало, что впадин, самых разнообразных, там множество.
Опять некуда было деваться от Кольки Хитяева, он же только что вернулся с устья Индигирки. Он лениво и насмешливо произнес те же слова, что и о Вилюе: «Куда они денутся?»
А обо мне сказал сидевшим рядом:
— Вот она, понимаешь ли, какая неугомонная, теперь на Север полезла. Ты же Лено-Амгинским интересовалась, ну, Вилюем, ладно, теперь тебе и туда надо? Одинаковые они все, друг ситный, оди-на-ковые…
Лучших слов мне и не услышать. Значит, везде нечто единое — и процессы и результаты, по ним — термокарстовые, по мне—речные.
Хитяев сказал, что сухих впадин там меньше, большинство их с водой, сплошные озера, местами же непрерывные болота. Озера, болота? Правильно! Там же климат сейчас более влажный, чем в Центральной Якутии, гораздо больше осадков, это не здешняя пустыня, и поэтому термокарст там значительно обширнее. Большинство впадин поэтому занято водой. Очень занимательно! Реки, реки — великие созидатели и преобразователи ландшафта!
Но я не ушла от Хитяева, как он ожидал. Я ухватилась за фотографии, снятые с самолета, и за несколько аэрофотоснимков. Все подтверждало: под крыльями и до границ съемок впадины без края. И вся местность, как пирог, разрезана на куски прямыми трещинами вроде возделанных рисовых полей. А вдоль трещин выложены земляные валики. Считают, что валики — это выпертый пучением грунт. А почему у нас тут, на Междуречье, и следов нет этих валиков? Никто не ответил.
Проникнуть бы самой к этому главному фасаду
: нашей родины, как назвал когда-то великое побережье Северного Ледовитого океана адмирал Макаров, посмотреть бы.
Говорят, горячая голова должна остыть, чтобы думать. Хотя мне неясно: почему думать и решать что-то надо именно остывшей головой? На северных полярных равнинах климат более влажный, значит, либо засушливость климата не нужна для образования аласов, либо если нужна, то она была там раньше, когда аласы образовались.
Теперь придется изучать климат, прояснить себе — историю северной части Евразийского материка. Одними соображениями не обойдешься. Вот так я расползаюсь в разные стороны.
Хитяевское похохатывание и прищуривание глаз на мои расспросы об аласах на Севере мне стали даже нравиться. Я соглашаюсь—конечно, моя причуда, блажь, а почему бы и не поблажить в таком холоде, да еще живя в одиночестве?
Скоро, однако, все привыкли к моей блажи и стали даже великодушно сообщать кое-что новое, если узнавали или вспоминали. Писать статью об аласах было некогда: тянулся отчет о плотинах. И я поняла, что, как это нередко получается, в жизни человек может пройти мимо своего главного дела, а годы спустя хватается за голову и рвет на себе волосы: все упущено. Но как говорит мой давний приятель Ухов, рвать волосы в трагических случаях совсем не такое уж бессмысленное занятие, как это может показаться. В какой-то мере, считает он, боль снимает стресс. И убежден: поэтому женщины и живут дольше—у мужчин с возрастом рвать нечего и таким образом снимать стрессы. Медики и психологи это знают…
Природа молчалива. Она показывает, но не объясняет. Люди должны изощряться, кружить вокруг ее загадок, тратить на это жизни, чтобы понять, объяснить себе, а потом другим. Нередко удача достается самым последним. И достается легко.
Я завязала широкие почтовые связи с Европой, то есть с Москвой и Ленинградом. Пишу знакомым, кто когда-то работал здесь или на северном побережье, или проезжал там с остановками, или был на обширной Анадырской низменности или на Колыме.
Каждый мерзлотовед, изучающий наше Междуречье, имеет свой конек. Кто увлечен формой впадин и буграми, почитая при этом бугры, конечно, за образования пучинистые, за вздутия. Хитяев занимается подземными льдами на межаласьях. А Киреевского (есть у нас такой) интересуют те отложения, что скопляются на дне впадин. Как-то я спросила его:
— А чем характерны эти аласные отложения? По сравнению, скажем, со старичными?
— Ну как же, они очень отличны.
— А все же?
— Ведь смотрите (жест руками от широкого к узкому, как бы от берегов аласа к середине), в алас сползают края впадины. И поэтому…
— Это то, что вы знаете, — перебиваю я. — А вы забудьте, что там что-то сползает. Просто вырежьте кусок земли в аласе и сравните.
В аласе будут переслои ила, дерна с берегов. Водные отложения озер, образовавшихся от таяния льда… Отложения эти перерабатываются процессами промерзания и таяния…
Это будет и в любой старице: в озере, если берега льдисты, да еще в берегах лед, он тает и обрушивается.
Нет такого разреза, который можно было бы назвать только аласным!
Озерные отложения в аласах закономерны, ибо после того, как петля отделилась от реки и впадина стала изолированной, в ней периодически возникает озеро — от дождей, стока и таявшего снега.
Киреевский светловолос, худощав, быстр в движениях, энергичен, готов к любым действиям, ко вниканию в любое отвлеченье и при этом в любой час суток. И так же готов в любое время спорить и противоречить. Всегда и абсолютно уверен в правильности того, что думает, изрекает и пишет. Но это отнюдь ему не в минус.
Человеку дана большая, в смысле долгая, жизнь. Очень многое можно совершить. У некоторых же она была коротка, но ярка и так насыщенна, что можно прожить десять жизней и не перечувствовать и не сделать того, что они.
Ранняя зрелость мысли и чувств, способность быстро усвоить многое из сделанного людьми, охватить и понять духовный мир человека и общества и проявить себя всегда отличали людей выдающихся. Многие из талантливых и даже гениальных людей прожили очень мало, а остались теми, кем стали. Мир их запомнил. Но скольких больших и даже гениальных людей не знают! «Память мира» во многом зависит от того, какой век, какая страна, эпоха и кого именно находят нужным помнить — переиздавать, изучать в школах, ставить памятники, отмечать юбилеи…