В истории наук, как известно, все шло не просто. Гипотезы, идеи, открытия переживали то признание, то полное отрицание или забвение, а нередко возрождение. В отношении подземных льдов вполне применима старая формула: новое — это хорошо забытое старое.
Еще в восемнадцатом веке стало известно о залежах мощных пластов подземных льдов на Севере. В начале девятнадцатого на Новой Земле обнаружили подземные льды в морозобойных трещинах в виде вертикальных клиньев. Клинья при этом имели непонятную вертикальную полосчатость. Однако с конца девятнадцатого века, по-видимому в связи с охватившими научный мир воззрениями на якобы существовавшее в прошлом обширное покровное оледенение севера Европы и Азии, о клиньях вроде забыли и вернулись мыслью к пластам, считая их остатками -таких оледенений.
Следы покровного оледенения стали видеть повсюду, «увидели» и здесь, в Центральной Якутии. Все льды, что обнаруживали даже в малых по размеру шурфах, без особых раздумий и доказательств относили к покровным, глетчерным. Детально эти льды не исследовались.
А потом пришла волна сомнений. К тому же на Таймыре в середине нашего века тоже были встречены подземные льды в виде клиньев и тоже полосатые! И вот недавно недалеко от нас, здесь, у озера Абалах, гляциологи наши, пройдя шурф-канаву, убедились, что льды в грунте действительно повсеместно залегают не пластами, а клиньями, жилами. То же, как потом оказалось, обнаружилось и в других местах. Гипотеза покровного оледенения Центральной Якутии теперь отпадала. Менялись и представления о границах распространения оледенений покровного типа вообще.
К Абалаху подъехали к вечеру. Озеро сверкало какой-то чуждой белизной и казалось огромным. На берегу, сухом, обширном, травянистом, раскинулся палаточный городок мерзлотоведов. Уже собирались к ужину геофизики, буровики, гляциологи. Все они днем в разгонах. Звенел-стучал висящий на столбе рукомойник, перекликались голоса в палатках, кто-то нетерпеливый уже стоял у стола с кружкой.
Почти главные «виновники торжества» — наши геофизики Раечка и Юра электрозондированием подтверждали, что в плане подземные льды рисуют решетку морозобойных трещин. Льдов оказалось очень много, все прикидывали: кое-где общий объем их получался больше грунта, который эти льды обжимал.
Рая и Юра, раскрасневшиеся от солнца и волнения,— шутка ли, с их помощью восстанавливалась забытая гипотеза — вместе с рабочими таскали свои нелегкие катушки с проводами. У них выходило, что ледяные клинья в грунтовом разрезе идут иногда двумя этажами. Каждый клин, как оказалось при шурсровке, пронизан тончайшими вертикальными или косыми слоями илов, точно вуалевыми занавесями, которые книзу как бы стянуты в узел. И будто для подчеркивания художественности рисунка, во льдах цепочками снизу вверх тянулись пузырьки воздуха — выпуклые, объемные, отливающие металлическим блеском ртути.
Раечка — небольшая, тонкокостная, чуть сутулая, Дочерна загоревшая, с облупившимся носом и выгоревшими волосами, в майке — вышла к ужину усталая, с горящими глазами, сдерживая радость.
Еще в восемнадцатом веке стало известно о залежах мощных пластов подземных льдов на Севере. В начале девятнадцатого на Новой Земле обнаружили подземные льды в морозобойных трещинах в виде вертикальных клиньев. Клинья при этом имели непонятную вертикальную полосчатость. Однако с конца девятнадцатого века, по-видимому в связи с охватившими научный мир воззрениями на якобы существовавшее в прошлом обширное покровное оледенение севера Европы и Азии, о клиньях вроде забыли и вернулись мыслью к пластам, считая их остатками -таких оледенений.
Следы покровного оледенения стали видеть повсюду, «увидели» и здесь, в Центральной Якутии. Все льды, что обнаруживали даже в малых по размеру шурфах, без особых раздумий и доказательств относили к покровным, глетчерным. Детально эти льды не исследовались.
А потом пришла волна сомнений. К тому же на Таймыре в середине нашего века тоже были встречены подземные льды в виде клиньев и тоже полосатые! И вот недавно недалеко от нас, здесь, у озера Абалах, гляциологи наши, пройдя шурф-канаву, убедились, что льды в грунте действительно повсеместно залегают не пластами, а клиньями, жилами. То же, как потом оказалось, обнаружилось и в других местах. Гипотеза покровного оледенения Центральной Якутии теперь отпадала. Менялись и представления о границах распространения оледенений покровного типа вообще.
К Абалаху подъехали к вечеру. Озеро сверкало какой-то чуждой белизной и казалось огромным. На берегу, сухом, обширном, травянистом, раскинулся палаточный городок мерзлотоведов. Уже собирались к ужину геофизики, буровики, гляциологи. Все они днем в разгонах. Звенел-стучал висящий на столбе рукомойник, перекликались голоса в палатках, кто-то нетерпеливый уже стоял у стола с кружкой.
Почти главные «виновники торжества» — наши геофизики Раечка и Юра электрозондированием подтверждали, что в плане подземные льды рисуют решетку морозобойных трещин. Льдов оказалось очень много, все прикидывали: кое-где общий объем их получался больше грунта, который эти льды обжимал.
Рая и Юра, раскрасневшиеся от солнца и волнения,— шутка ли, с их помощью восстанавливалась забытая гипотеза — вместе с рабочими таскали свои нелегкие катушки с проводами. У них выходило, что ледяные клинья в грунтовом разрезе идут иногда двумя этажами. Каждый клин, как оказалось при шурсровке, пронизан тончайшими вертикальными или косыми слоями илов, точно вуалевыми занавесями, которые книзу как бы стянуты в узел. И будто для подчеркивания художественности рисунка, во льдах цепочками снизу вверх тянулись пузырьки воздуха — выпуклые, объемные, отливающие металлическим блеском ртути.
Раечка — небольшая, тонкокостная, чуть сутулая, Дочерна загоревшая, с облупившимся носом и выгоревшими волосами, в майке — вышла к ужину усталая, с горящими глазами, сдерживая радость.
В истории наук, как известно, все шло не просто. Гипотезы, идеи, открытия переживали то признание, то полное отрицание или забвение, а нередко возрождение. В отношении подземных льдов вполне применима старая формула: новое — это хорошо забытое старое.
Еще в восемнадцатом веке стало известно о залежах мощных пластов подземных льдов на Севере. В начале девятнадцатого на Новой Земле обнаружили подземные льды в морозобойных трещинах в виде вертикальных клиньев. Клинья при этом имели непонятную вертикальную полосчатость. Однако с конца девятнадцатого века, по-видимому в связи с охватившими научный мир воззрениями на якобы существовавшее в прошлом обширное покровное оледенение севера Европы и Азии, о клиньях вроде забыли и вернулись мыслью к пластам, считая их остатками -таких оледенений.
Следы покровного оледенения стали видеть повсюду, «увидели» и здесь, в Центральной Якутии. Все льды, что обнаруживали даже в малых по размеру шурфах, без особых раздумий и доказательств относили к покровным, глетчерным. Детально эти льды не исследовались.
А потом пришла волна сомнений. К тому же на Таймыре в середине нашего века тоже были встречены подземные льды в виде клиньев и тоже полосатые! И вот недавно недалеко от нас, здесь, у озера Абалах, гляциологи наши, пройдя шурф-канаву, убедились, что льды в грунте действительно повсеместно залегают не пластами, а клиньями, жилами. То же, как потом оказалось, обнаружилось и в других местах. Гипотеза покровного оледенения Центральной Якутии теперь отпадала. Менялись и представления о границах распространения оледенений покровного типа вообще.
К Абалаху подъехали к вечеру. Озеро сверкало какой-то чуждой белизной и казалось огромным. На берегу, сухом, обширном, травянистом, раскинулся палаточный городок мерзлотоведов. Уже собирались к ужину геофизики, буровики, гляциологи. Все они днем в разгонах. Звенел-стучал висящий на столбе рукомойник, перекликались голоса в палатках, кто-то нетерпеливый уже стоял у стола с кружкой.
Почти главные «виновники торжества» — наши геофизики Раечка и Юра электрозондированием подтверждали, что в плане подземные льды рисуют решетку морозобойных трещин. Льдов оказалось очень много, все прикидывали: кое-где общий объем их получался больше грунта, который эти льды обжимал.
Рая и Юра, раскрасневшиеся от солнца и волнения,— шутка ли, с их помощью восстанавливалась забытая гипотеза — вместе с рабочими таскали свои нелегкие катушки с проводами. У них выходило, что ледяные клинья в грунтовом разрезе идут иногда двумя этажами. Каждый клин, как оказалось при шурсровке, пронизан тончайшими вертикальными или косыми слоями илов, точно вуалевыми занавесями, которые книзу как бы стянуты в узел. И будто для подчеркивания художественности рисунка, во льдах цепочками снизу вверх тянулись пузырьки воздуха — выпуклые, объемные, отливающие металлическим блеском ртути.
Раечка — небольшая, тонкокостная, чуть сутулая, Дочерна загоревшая, с облупившимся носом и выгоревшими волосами, в майке — вышла к ужину усталая, с горящими глазами, сдерживая радость.
Вполне естественно, что с утверждением этой возрожденной и как бы уже новой теперь «гипотезы ледяных клиньев», или жил, или «трещинных льдов» на ученых свалилось множество неясностей. Но довольно быстро многому нашлось объяснение.
Где возникают клинья льда? Как достигают они высоты (глубины) в несколько метров? Одновременно ли растут с приютившей их породой или «вклиниваются» потом, раздвигая ее? И куда тогда девается земля, что выпирается льдом?
Исследователи решили, что клинья, по-видимому, возникали на пойме, заливаемой в половодье. С замерзавшей водой в трещины попадал ил, и ткались эти удивительные вуалевые занавеси. Лед все больше раздвигал клин, пойма нарастала сверху, с нею рос вверх и клин льда. Десятки тысяч лет тонкой, кропотливой работы.
Ужин — это и ежедневный симпозиум на свежем воздухе — каждый рассказывает о своем. В стороне пофыркивает, отмахиваясь от комаров длинным черным хвостом, наша лошадь Машка. Ее привезли со станции. Обычно на ней подвозят что кому потребуется к местам работ.
Кажется, где-то поставлен памятник лошади. Человечество многим обязано этому прекрасному, умному и трудолюбивому животному. Жаль, что не поставили памятника у нас. И может, прежде всего надо бы воздвигнуть его лошади якутской. В лютые шестидесятиградусные морозы без теплых конюшен, а часто и без корма сами, подобно оленям, разгребали они копытами снег и доставали старую, мерзлую траву, благо снег здесь неглубокий и рассыпается от мороза, как сахарный песок.
Часами, привязанные, заледеневшие и покрытые инеем, безропотно ожидали они своих хозяев. Как и везде, нередко таскали непосильную поклажу по тяжкому бездорожью. Чего только не испытали они, терпя безжалостные характеры своих погонщиков, безумев-ших от водки, снежного пути и несдвигаемых грузов.
Кому что—геофизики волнуются о тайнах льдов, а я хожу переполненная появляющимися у меня мыслями. Если считается, что аласные впадины возникают в результате протаивания клиньев льда, а клинья образуются на пойме, значит, аласы как-то привязываются к пойме? А что еще привязывается к пойме?
Реки, конечно, они же ее создают, но тут реки вроде бы ни при чем…
Что-то неясно шевельнулось во мне — какая-то недопроявившаяся еще мысль. Я, как слепой щенок, чувствовала только: надо что-то искать. Тайга здесь местами отступила, отодвинутая полевым пашенным простором. Дороги редки, все они идут радиусами от райцентра Майи, так что, если даже нужный поселок в тайге находится почти рядом, попасть в него на машине можно, проделав километров сто, а то и больше.
Абалах — местный курорт — содовые воды, грязи. В соседнем аласе санаторий.
Некоторые якутские озера засолоны. Объясняют это малыми ОС-ЛЦКР.МИ, большим испарэнмем и тем, что грунты как бы перерабатываются мерзлотными процессами оттаивания-промерзания, отчего выпадают карбонаты кальция, да и дожди смывают с поверхности соли в бессточные впадины.
Озеро и впадина Абалах считаются типично термо-карстопыми, хотя по внешнему виду это привычное нашему глазу озеро с озерными же берегами. Под озером лежат талые породы, или, как говорят мерзлотоведы, талик — глубокий и водоносный.
Талики находят под аласами довольно часто, но водоносные обычно лишь под большими. Так откуда же в таликах вода? Считается, от лротаивания подземных льдов и дождевого стока. Проседание поверхности приостановилось, протаивание вглубь продолжалось, талик пополнялся из образовавшегося над ним озера, а иногда и подземными путями — такую связь между таликами соседних озер в более позднее время кое-где установили.
Стояли лунные вечера. На берегу озера белели палатки, горел костер, варился ужин. Костер и черные силуэты людей перед мечущимся пламенем огня, вероятно, самый древний пейзаж. На столах, врытых в землю, грудами темнели миски и кружки.
Я попала на абалахскую арену как раз тогда, когда тут разыгрывалась бескровная трагедия борьбы двух воззрений на прошлое этого кусочка планеты, да в какой-то мере и многих других мест: было тут сплошное покровное оледенение или нет?
…И вот таежная избушка где-то в аласе, далеко от Абалаха, в лиственничном лесу. Избушка из толстых бревен. На плоской крыше пошумливает зеленая трава. Квадратная дверь высотой всего в метр, вместо окон продухи величиной с ладонь. Стоит избушка на месте заброшенного якутского зимовья — рядом торчит полуразрушенная печь.
Сижу на низеньком порожке, вернее, неторопливо верчусь на нем, расправляясь с комарами. Сеет мелкий дождь, шипят черные головешки костра. Теперь я езжу с гляциологами, считается — для моего ознакомления с районом, для удовлетворения законного любопытства. А отряд-то мне все еще не передают!
Напротив нас, через маленькую речушку, на ровной лужайке среди деревьев — лагерь железнодорожников. Изыскатели намечают дорогу от Якутска через Междуречье на Хандыгу и дальше на Колыму. Вот куда забежали, ведь еще нет ее и в Якутии и когда-то будет!..
Гляциологи прошли большой шурф, установили рядом свои столики, шлифуют, меряют, рисуют, фотографируют. С изыскателями мы все дружим: они жаждут наших консультаций, так как мерзлоты не знают, а приходится на ней работать. Нас же притягивают их глубокие шурфы: в них без затрат и усилий можно увидеть древнее мерзлое чрево земли, отобрать породы, рассмотреть подземные льды, как бы захваченные срезами в разных расслоениях и поворотах на всех четырех стенках.
И еще они обладатели машины, которая не ломается, и эту машину нам иногда дают.
Край этот особенный еще и тем, что вне аласных озер воды здесь нет совсем. Я сижу на порожке избушки с пустой кружкой и жду, когда гляциологи кончат наконец тереть свои ледяные шлифы и принесут воды из озера. Но шлифы—дело кропотливое, бросать их нельзя — растают, и младший из гляциологов, продолжая шлифовать, смеясь, говорит: «Не в воде счастье.\’..» — и подмигивает — Две с половиной тысячи лет назад,— отвечаю я, тряся кружкой,— Фал ее говорил другое — что самое замечательное в мире — это вода. Первооснова всего сущего.
— Подумаешь,— ехидничает гляциолог,— как все любят беспокоить древних цитатами! Не сказал бы этого Фалес, мы бы могли сказать. Что мы, не соображаем? А нас — во! Шиш, не цитируют. Имени нет.
И опять подмигивает, но воду не несет…
Трудно привыкнуть жить без воды. Вот есть эта речушка, что напротив, и нет ее: она вся в мелких, извивающихся, отделенных друг от друга бочажках, вода в них затухла, не возьмешь для питья •—сток слишком мал.
Гляциологи приволокли бак, положили в «его кусок мерзлого грунта, лили воду, сыпали соль, чтобы газ не растворился в воде. Пузырьки во льду рассматривали тщательно: нужно выяснить, что за лед, при каких условиях образовался. Какой газ? Воздух? Оказывается, если цепочки пузырьков имеют разветвленную форму, значит, возникли внутри фирна, перешедшего затем в лед; если нет воздуха во льду вообще — промерзание шло снизу и при этом медленно, и воздух успел удалиться…
Мне нечего делать, и я наблюдаю за работой гляциологов. Тонкий ледяной шлиф кладут на стекло, стекло помещают между двумя линзами поляроида. Повороты, повороты, вспыхивают и гаснут кристаллы — феерия-калейдоскоп зелено-красно-оранжевого, золотистого и черного… Вспыхнули и угасли одновременно— значит, большая часть кристаллов ориентирована одинаково… Сравнивают льды подземные со льдами других аласов, наледей, со снежниками, кое-где оставшимися под щебенчатыми осыпями. Выводы, выводы…
Мимо едет якут на быке, впряженном в сани. В носу быка кольцо с веревкой, на шее ярмо… Каково мне сидеть так и все рассматривать, когда горят подошвы и ладони: последние теплые дни августа уходят! Хорошо лишь то, что я уехала и глаза мои не видят их «работы». Эх, нет у женщин подходящих восклицаний, а так хотелось бы рявкнуть на них на всех. При такой энергии и темпах можно все затянуть до октября — что мне останется? Холодная осень, ночные морозы, может, палатки без печек, испорченное оборудование, разбитая машина, уставшие, разболтанные рабочие и лодырь шофер. В пять вечера все дома — и рабочие <л начальники. Лежат, читают, спят. Я привыкла, что полевое время — золотое, внутри все сжато до сотен атмосфер, пружина, готовая разжаться в любую минуту, каждая секунда дорога. Вставать с рассветом, грузить имущество — всем, выезжать рано, никаких личных дел во время работы, собранность, инициатива, быстрота...
В Якутске спрашивала, все ли будет для моих работ. Отвечали — всё. Гвозди, топоры? Есть. Оказалось, пила ржавая, неразведенная, разводить ее здесь никто не берется, топор с трещиной, гвоздей нет совсем. Гвозди выпросила у изыскателей, топор взяла У Раечки на Абалахе.
Все же за водой пришлось идти с ведром самой. В алзсе за лесом раскинулся цветущий луг с высокой травой. Насчитала больше двенадцати видов цветов: бледно-сиреневые и ярко-желтые ромашки, синие почти твердые колокольчики с медовым запахом, белая зонтичная валериана, темно-красные шарики, неизвестные мне, обычный одуванчик. Опушка леса осыпана крупными вишневыми ягодами шиповника, они перезрели, мягки и сладки.
Возвращаясь обратно, отдыхала душой на всем, что встречалось по дороге, не торопилась, любовалась распластанными в пожелтевшей траве маслятами, сильно пахнущими осенними ивами, пестрым их смехом на ветру и безразличием к зиме. Она для них не конец жизни, и поэтому в легком слете листьев много игры, света и спокойной уверенности утверждения.
Домой добралась почти в сумерках. Сквозь деревья, как хитрый желтый глаз колдуньи, глядело освещенное окошко избушки изыскателей. Последний луч прорвался где-то внизу, стрельнул по макушкам стволов, по игрушечным домикам древнего якутского кладбища на берегу аласа и исчез, будто ушел в землю. Стадо коров… якут с длинной трубкой во рту сидит на коне без стремян боком на подстилке вместо седла. Стало совсем темно, похолодало, пахнуло сильной свежестью. Я долго сидела одна у потухшего костра.
Неожиданно к железнодорожникам приехал Крутое с собакой просить на два дня их машину — своя ушла в Якутск. Пятьдесят километров мотался на перекладных. Оба мы обрадовались. Крутое пригласил меня в свой отряд на Суолу с обратной доставкой. Я оставила гляциологов, и мы быстро перемахнули к нему. Меня устроили в общей их большой палатке.
После работы пошли с Крутовым вдоль реки. Суола — речка небольшая, они здесь примерно все такие. Глубокий каньончик ее местами так узок, что речки издали не видно, только верхушки деревьев вениками торчат над поверхностью земли. Речушка извивается, и мы видим, как вихляется, змеей вертится зелено-желтая полоса этих веников.
Представляю, как всадник махнул бы прямо по равнине через эти вертящиеся кустики, не видя кань-ончика, и он поглотил бы его вместе с лошадью.
— Не надо придумывать страшные и невероятные вещи,— говорит Крутое, смежив в улыбке свои монгольские глаза.
Дончи лаял в каньон на зайцев, они сновали чуть ли не под ногами. Мы сидели на корягах, вывороченных на месте старой пашни.
—Тяжеловато дышать,— сказал Крутов, садясь,—
почти всю прошлую зиму проболел. В такую переделку попал в экспедиции, еле жив остался. Расскажу вам, пожалуй.— Он оживился, похлопал запыхавшуюся собаку по шее.— Как у меня Дончи появился, знаете?
— Кто-то рассказывал, вы нашли его где-то?
—Значит, не знаете. Тогда обязательно расскажу.
…Это было четыре года назад, на одном из небольших правых притоков Алдана в Южном Верхо-янье. Крутов пробирался к своему отряду то верхом, то водой. Лодка, что должна была его забрать в этом таежном поселке и везти дальше, разбилась на последнем перед базой перекате. Ему пришлось добираться к устью Майи пешком, чтобы сесть там на катер, идущий к Охотскому перевозу.
С ним пошли техник-гидролог Долгинцев и рабочий с золотых приисков Юдомы Парфенов. Впереди был нелегкий путь по полутемному, мрачному лесу с завалами стволов, с бродами через небольшие, но коварные речки, с широкой заболоченной поймой, полной провалов, где таяли подземные льды, истыканной «пьяным лесом» — косо стоящими на мерзлоте деревьями. Надевая тяжелый рюкзак, Крутов думал, что он немолод, что когда-то не только сорок километров в день, но и шестьдесят были для него легки. А Парфенов и Долгинцев собирались скоро вернуться обратно, поэтому несли более легкие мешки. Поглядывая на здоровенного Парфенова и его подвижное веснушчатое лицо, то добродушное, то досадливое, Крутов надеялся, что, если он совсем выдохнется, может, тот предложит поменяться ношей.
Они прошли большую сухую поляну, всю в красных кустах ерника, и вошли в лес, где тропа была хорошо видна, но уже засыпана новым осенним урожаем игл подлеска. Долгинцев шел впереди, не думая о том, легко ли таким ходом поспевать за ним Крутову. Парфенов шагал прогулочным шагом Гулливера и переносил длинные ноги через навалы деревьев, как через дома лилипутов.
Почти миновали заросли кустарниковой березки, когда Крутов, шедший сзади, услышал сиплый писк. Он оглянулся и остановился. Сип шел из ближайшего к тропе ярко пылавшего красными листьями куста. Внутри куста что-то копошилось, будто выпрастывался от стеснения маленький комок, и вдруг на землю, переворачиваясь, вывалился крохотный щенок. Он был страшно худ, слаб, видимо, давно и бесполезно пищал. Крутое удивился: лайка! Охотники лаек ценят, щенят ждут, выращивают. За хорошую лайку могут заплатить немалые деньги. Сам добраться сюда щенок не мог. Занесли, бросили? Убить и то милосерднее. Шерсть на щенке слиплась клочками, обнажив розовато-серые лысые пятна тощего тельца.
—Что случилось? — возвращаясь, издали крикнул Долгинцев.— Что там, в кустах? Нажимать надо, темнеть скоро начнет. И брод неладный, перейти бы его
скорее.
— Щенок,— сказал Крутов.— Откуда, не пойму.—
Он пожал плечами, рюкзак давил. Он еще не отдышался, дыхание приходило медленно.
— Откуда он взялся? —тоже удивился, подходя, Долгинцев.— Но стоять нам нельзя.— Он посмотрел на щенка и свистнул: — Может, паршивый какой, заразный, чума, может, у него.
Оба смотрели, как мокрый комочек, падая из стороны в сторону, пытался одолеть трудное расстояние до ног Крутова.
—Чего остановились? — прокричал с опушки Парфенов и пошел к ним. Увидев щенка, тоже свистнул: —
Не иначе как заразный, кто лайку в тайге бросит? Не трогайте его.
—Может, со зла на хозяев кто сделал,— медленно поднимая глаза на спутников, сказал Крутов.— Или ребятишки из хулиганства, или проезжие.
—Да чего бы ни было! — нетерпеливо вскинулся Парфенов.— Что мы над ним тут стоять будем? Коль выживет, может, кто заберет.
«Кто здесь заберет, тут обычно не ходят!» Крутов нагнул голову — щенок лежал мордочкой на его левом сапоге, отогнув назад лапки, как ласты, и мелко
дрожал.
—Я понимаю, что некуда его брать, и тащить не в чем, и больной, может быть…— сказал Крутов и вздохнул, подумав о тяжелом рюкзаке, больном сердце и
возрасте.
—До ночи, что ли, стоять будем? Пошли! — опять крикнул Парфенов. Крутов приподнял щенка и вдруг понял, что если он сейчас оставит его здесь, то воспоминание об этом дне будет очень тягостным в его жизни. Он снял рюкзак и отстегнул ремешок верхнего клапана. Но не то что живое существо, даже тряпку
всунуть было невозможно! Спутники ушли. Крутов взял щенка в руки и двинулся по тропе медленным шагом.
Догонять он не будет, пройдет, сколько сможет, один.
Не зима, не замерзнет, разложит костер, заночует, а в зимовье они его, конечно, подождут.
Через несколько шагов руки Крутова стали мокры-ии, и сквозь пальцы полилось что-то липкое. «Правда, больной»,— подумал он. Вынул носовой платок, вытер руки и щенка, отбросил платок в кусты, вынул запасной.
Его ждали. Долгинцев сидел на корнях лиственницы и курил. Парфенов курил стоя и нетерпеливо смотрел на тропу.
—До ночи стоять будем?—недовольно крикнул он опять навстречу Крутову и, увидев в его руках щенка, запнулся: — Вот еще…— И цикнул сквозь зубы слюной.
Крутов приблизился и молча пошел дальше. Не зима, может, он и один дойти, без них. Но тут же услышал быстрые шаги—догонял Парфенов, потянул за лямку рюкзака и сказал вдруг на «ты», но по отчеству, как в деревнях:
—Степаныч, чего уж, коль забрал, давай подсоблю, тебе не донести. Только я его тащить не буду.
Перекладай побыстрей ко мне свое барахлишко и всовывай к себе псину, пускай она в твоем рюкзаке творит, чего хочет.
Крутов шел за Парфеновым почти шаг в шаг с легким теперь рюкзаком, все еще неся щенка в руках, и думал, как трудно ераэу разгадать человека. Вот он считал, что такого, как Парфенов, никогда бы в тайгу с собой не взял. Сущность человека, даже своя-то, иногда делается ясной случайно. Нужны особые обстоятельства. Крутов это знал, он два года был во фронтовом котле. Идя впереди, Парфенов, однако, не переставал возмущенно бормотать:
—До ночи не дойдем теперя из-за этого зверя, до ночи… как пить дать.
И звучало это как «дончи не дойдем, дончи, дбнчи…», и Крутов заметил, что уши щенка при этих резких словах слабо двигались. У первой же ночевки перед бродом — перейти его в темноте нечего было и думать—щенка назвали Дончи. Малыш не мог даже пить, только слабо лизал Крутову пальцы…
К нам подошел техник и позвал Крутова на какое-то экстренное совещание. Он поднялся.
— В другой раз доскажу.
— А что еще? Вот же он крутится.
— О!—значительно протянул Крутов и вздохнул.— осталось, быть может, самое главное.
Стало почти темно. Из аласов тянуло холодком.
Еще в восемнадцатом веке стало известно о залежах мощных пластов подземных льдов на Севере. В начале девятнадцатого на Новой Земле обнаружили подземные льды в морозобойных трещинах в виде вертикальных клиньев. Клинья при этом имели непонятную вертикальную полосчатость. Однако с конца девятнадцатого века, по-видимому в связи с охватившими научный мир воззрениями на якобы существовавшее в прошлом обширное покровное оледенение севера Европы и Азии, о клиньях вроде забыли и вернулись мыслью к пластам, считая их остатками -таких оледенений.
Следы покровного оледенения стали видеть повсюду, «увидели» и здесь, в Центральной Якутии. Все льды, что обнаруживали даже в малых по размеру шурфах, без особых раздумий и доказательств относили к покровным, глетчерным. Детально эти льды не исследовались.
А потом пришла волна сомнений. К тому же на Таймыре в середине нашего века тоже были встречены подземные льды в виде клиньев и тоже полосатые! И вот недавно недалеко от нас, здесь, у озера Абалах, гляциологи наши, пройдя шурф-канаву, убедились, что льды в грунте действительно повсеместно залегают не пластами, а клиньями, жилами. То же, как потом оказалось, обнаружилось и в других местах. Гипотеза покровного оледенения Центральной Якутии теперь отпадала. Менялись и представления о границах распространения оледенений покровного типа вообще.
К Абалаху подъехали к вечеру. Озеро сверкало какой-то чуждой белизной и казалось огромным. На берегу, сухом, обширном, травянистом, раскинулся палаточный городок мерзлотоведов. Уже собирались к ужину геофизики, буровики, гляциологи. Все они днем в разгонах. Звенел-стучал висящий на столбе рукомойник, перекликались голоса в палатках, кто-то нетерпеливый уже стоял у стола с кружкой.
Почти главные «виновники торжества» — наши геофизики Раечка и Юра электрозондированием подтверждали, что в плане подземные льды рисуют решетку морозобойных трещин. Льдов оказалось очень много, все прикидывали: кое-где общий объем их получался больше грунта, который эти льды обжимал.
Рая и Юра, раскрасневшиеся от солнца и волнения,— шутка ли, с их помощью восстанавливалась забытая гипотеза — вместе с рабочими таскали свои нелегкие катушки с проводами. У них выходило, что ледяные клинья в грунтовом разрезе идут иногда двумя этажами. Каждый клин, как оказалось при шурсровке, пронизан тончайшими вертикальными или косыми слоями илов, точно вуалевыми занавесями, которые книзу как бы стянуты в узел. И будто для подчеркивания художественности рисунка, во льдах цепочками снизу вверх тянулись пузырьки воздуха — выпуклые, объемные, отливающие металлическим блеском ртути.
Раечка — небольшая, тонкокостная, чуть сутулая, Дочерна загоревшая, с облупившимся носом и выгоревшими волосами, в майке — вышла к ужину усталая, с горящими глазами, сдерживая радость.
Вполне естественно, что с утверждением этой возрожденной и как бы уже новой теперь «гипотезы ледяных клиньев», или жил, или «трещинных льдов» на ученых свалилось множество неясностей. Но довольно быстро многому нашлось объяснение.
Где возникают клинья льда? Как достигают они высоты (глубины) в несколько метров? Одновременно ли растут с приютившей их породой или «вклиниваются» потом, раздвигая ее? И куда тогда девается земля, что выпирается льдом?
Исследователи решили, что клинья, по-видимому, возникали на пойме, заливаемой в половодье. С замерзавшей водой в трещины попадал ил, и ткались эти удивительные вуалевые занавеси. Лед все больше раздвигал клин, пойма нарастала сверху, с нею рос вверх и клин льда. Десятки тысяч лет тонкой, кропотливой работы.
Ужин — это и ежедневный симпозиум на свежем воздухе — каждый рассказывает о своем. В стороне пофыркивает, отмахиваясь от комаров длинным черным хвостом, наша лошадь Машка. Ее привезли со станции. Обычно на ней подвозят что кому потребуется к местам работ.
Кажется, где-то поставлен памятник лошади. Человечество многим обязано этому прекрасному, умному и трудолюбивому животному. Жаль, что не поставили памятника у нас. И может, прежде всего надо бы воздвигнуть его лошади якутской. В лютые шестидесятиградусные морозы без теплых конюшен, а часто и без корма сами, подобно оленям, разгребали они копытами снег и доставали старую, мерзлую траву, благо снег здесь неглубокий и рассыпается от мороза, как сахарный песок.
Часами, привязанные, заледеневшие и покрытые инеем, безропотно ожидали они своих хозяев. Как и везде, нередко таскали непосильную поклажу по тяжкому бездорожью. Чего только не испытали они, терпя безжалостные характеры своих погонщиков, безумев-ших от водки, снежного пути и несдвигаемых грузов.
Кому что—геофизики волнуются о тайнах льдов, а я хожу переполненная появляющимися у меня мыслями. Если считается, что аласные впадины возникают в результате протаивания клиньев льда, а клинья образуются на пойме, значит, аласы как-то привязываются к пойме? А что еще привязывается к пойме?
Реки, конечно, они же ее создают, но тут реки вроде бы ни при чем…
Что-то неясно шевельнулось во мне — какая-то недопроявившаяся еще мысль. Я, как слепой щенок, чувствовала только: надо что-то искать. Тайга здесь местами отступила, отодвинутая полевым пашенным простором. Дороги редки, все они идут радиусами от райцентра Майи, так что, если даже нужный поселок в тайге находится почти рядом, попасть в него на машине можно, проделав километров сто, а то и больше.
Абалах — местный курорт — содовые воды, грязи. В соседнем аласе санаторий.
Некоторые якутские озера засолоны. Объясняют это малыми ОС-ЛЦКР.МИ, большим испарэнмем и тем, что грунты как бы перерабатываются мерзлотными процессами оттаивания-промерзания, отчего выпадают карбонаты кальция, да и дожди смывают с поверхности соли в бессточные впадины.
Озеро и впадина Абалах считаются типично термо-карстопыми, хотя по внешнему виду это привычное нашему глазу озеро с озерными же берегами. Под озером лежат талые породы, или, как говорят мерзлотоведы, талик — глубокий и водоносный.
Талики находят под аласами довольно часто, но водоносные обычно лишь под большими. Так откуда же в таликах вода? Считается, от лротаивания подземных льдов и дождевого стока. Проседание поверхности приостановилось, протаивание вглубь продолжалось, талик пополнялся из образовавшегося над ним озера, а иногда и подземными путями — такую связь между таликами соседних озер в более позднее время кое-где установили.
Стояли лунные вечера. На берегу озера белели палатки, горел костер, варился ужин. Костер и черные силуэты людей перед мечущимся пламенем огня, вероятно, самый древний пейзаж. На столах, врытых в землю, грудами темнели миски и кружки.
Я попала на абалахскую арену как раз тогда, когда тут разыгрывалась бескровная трагедия борьбы двух воззрений на прошлое этого кусочка планеты, да в какой-то мере и многих других мест: было тут сплошное покровное оледенение или нет?
…И вот таежная избушка где-то в аласе, далеко от Абалаха, в лиственничном лесу. Избушка из толстых бревен. На плоской крыше пошумливает зеленая трава. Квадратная дверь высотой всего в метр, вместо окон продухи величиной с ладонь. Стоит избушка на месте заброшенного якутского зимовья — рядом торчит полуразрушенная печь.
Сижу на низеньком порожке, вернее, неторопливо верчусь на нем, расправляясь с комарами. Сеет мелкий дождь, шипят черные головешки костра. Теперь я езжу с гляциологами, считается — для моего ознакомления с районом, для удовлетворения законного любопытства. А отряд-то мне все еще не передают!
Напротив нас, через маленькую речушку, на ровной лужайке среди деревьев — лагерь железнодорожников. Изыскатели намечают дорогу от Якутска через Междуречье на Хандыгу и дальше на Колыму. Вот куда забежали, ведь еще нет ее и в Якутии и когда-то будет!..
Гляциологи прошли большой шурф, установили рядом свои столики, шлифуют, меряют, рисуют, фотографируют. С изыскателями мы все дружим: они жаждут наших консультаций, так как мерзлоты не знают, а приходится на ней работать. Нас же притягивают их глубокие шурфы: в них без затрат и усилий можно увидеть древнее мерзлое чрево земли, отобрать породы, рассмотреть подземные льды, как бы захваченные срезами в разных расслоениях и поворотах на всех четырех стенках.
И еще они обладатели машины, которая не ломается, и эту машину нам иногда дают.
Край этот особенный еще и тем, что вне аласных озер воды здесь нет совсем. Я сижу на порожке избушки с пустой кружкой и жду, когда гляциологи кончат наконец тереть свои ледяные шлифы и принесут воды из озера. Но шлифы—дело кропотливое, бросать их нельзя — растают, и младший из гляциологов, продолжая шлифовать, смеясь, говорит: «Не в воде счастье.\’..» — и подмигивает — Две с половиной тысячи лет назад,— отвечаю я, тряся кружкой,— Фал ее говорил другое — что самое замечательное в мире — это вода. Первооснова всего сущего.
— Подумаешь,— ехидничает гляциолог,— как все любят беспокоить древних цитатами! Не сказал бы этого Фалес, мы бы могли сказать. Что мы, не соображаем? А нас — во! Шиш, не цитируют. Имени нет.
И опять подмигивает, но воду не несет…
Трудно привыкнуть жить без воды. Вот есть эта речушка, что напротив, и нет ее: она вся в мелких, извивающихся, отделенных друг от друга бочажках, вода в них затухла, не возьмешь для питья •—сток слишком мал.
Гляциологи приволокли бак, положили в «его кусок мерзлого грунта, лили воду, сыпали соль, чтобы газ не растворился в воде. Пузырьки во льду рассматривали тщательно: нужно выяснить, что за лед, при каких условиях образовался. Какой газ? Воздух? Оказывается, если цепочки пузырьков имеют разветвленную форму, значит, возникли внутри фирна, перешедшего затем в лед; если нет воздуха во льду вообще — промерзание шло снизу и при этом медленно, и воздух успел удалиться…
Мне нечего делать, и я наблюдаю за работой гляциологов. Тонкий ледяной шлиф кладут на стекло, стекло помещают между двумя линзами поляроида. Повороты, повороты, вспыхивают и гаснут кристаллы — феерия-калейдоскоп зелено-красно-оранжевого, золотистого и черного… Вспыхнули и угасли одновременно— значит, большая часть кристаллов ориентирована одинаково… Сравнивают льды подземные со льдами других аласов, наледей, со снежниками, кое-где оставшимися под щебенчатыми осыпями. Выводы, выводы…
Мимо едет якут на быке, впряженном в сани. В носу быка кольцо с веревкой, на шее ярмо… Каково мне сидеть так и все рассматривать, когда горят подошвы и ладони: последние теплые дни августа уходят! Хорошо лишь то, что я уехала и глаза мои не видят их «работы». Эх, нет у женщин подходящих восклицаний, а так хотелось бы рявкнуть на них на всех. При такой энергии и темпах можно все затянуть до октября — что мне останется? Холодная осень, ночные морозы, может, палатки без печек, испорченное оборудование, разбитая машина, уставшие, разболтанные рабочие и лодырь шофер. В пять вечера все дома — и рабочие <л начальники. Лежат, читают, спят. Я привыкла, что полевое время — золотое, внутри все сжато до сотен атмосфер, пружина, готовая разжаться в любую минуту, каждая секунда дорога. Вставать с рассветом, грузить имущество — всем, выезжать рано, никаких личных дел во время работы, собранность, инициатива, быстрота...
В Якутске спрашивала, все ли будет для моих работ. Отвечали — всё. Гвозди, топоры? Есть. Оказалось, пила ржавая, неразведенная, разводить ее здесь никто не берется, топор с трещиной, гвоздей нет совсем. Гвозди выпросила у изыскателей, топор взяла У Раечки на Абалахе.
Все же за водой пришлось идти с ведром самой. В алзсе за лесом раскинулся цветущий луг с высокой травой. Насчитала больше двенадцати видов цветов: бледно-сиреневые и ярко-желтые ромашки, синие почти твердые колокольчики с медовым запахом, белая зонтичная валериана, темно-красные шарики, неизвестные мне, обычный одуванчик. Опушка леса осыпана крупными вишневыми ягодами шиповника, они перезрели, мягки и сладки.
Возвращаясь обратно, отдыхала душой на всем, что встречалось по дороге, не торопилась, любовалась распластанными в пожелтевшей траве маслятами, сильно пахнущими осенними ивами, пестрым их смехом на ветру и безразличием к зиме. Она для них не конец жизни, и поэтому в легком слете листьев много игры, света и спокойной уверенности утверждения.
Домой добралась почти в сумерках. Сквозь деревья, как хитрый желтый глаз колдуньи, глядело освещенное окошко избушки изыскателей. Последний луч прорвался где-то внизу, стрельнул по макушкам стволов, по игрушечным домикам древнего якутского кладбища на берегу аласа и исчез, будто ушел в землю. Стадо коров… якут с длинной трубкой во рту сидит на коне без стремян боком на подстилке вместо седла. Стало совсем темно, похолодало, пахнуло сильной свежестью. Я долго сидела одна у потухшего костра.
Неожиданно к железнодорожникам приехал Крутое с собакой просить на два дня их машину — своя ушла в Якутск. Пятьдесят километров мотался на перекладных. Оба мы обрадовались. Крутое пригласил меня в свой отряд на Суолу с обратной доставкой. Я оставила гляциологов, и мы быстро перемахнули к нему. Меня устроили в общей их большой палатке.
После работы пошли с Крутовым вдоль реки. Суола — речка небольшая, они здесь примерно все такие. Глубокий каньончик ее местами так узок, что речки издали не видно, только верхушки деревьев вениками торчат над поверхностью земли. Речушка извивается, и мы видим, как вихляется, змеей вертится зелено-желтая полоса этих веников.
Представляю, как всадник махнул бы прямо по равнине через эти вертящиеся кустики, не видя кань-ончика, и он поглотил бы его вместе с лошадью.
— Не надо придумывать страшные и невероятные вещи,— говорит Крутое, смежив в улыбке свои монгольские глаза.
Дончи лаял в каньон на зайцев, они сновали чуть ли не под ногами. Мы сидели на корягах, вывороченных на месте старой пашни.
—Тяжеловато дышать,— сказал Крутов, садясь,—
почти всю прошлую зиму проболел. В такую переделку попал в экспедиции, еле жив остался. Расскажу вам, пожалуй.— Он оживился, похлопал запыхавшуюся собаку по шее.— Как у меня Дончи появился, знаете?
— Кто-то рассказывал, вы нашли его где-то?
—Значит, не знаете. Тогда обязательно расскажу.
…Это было четыре года назад, на одном из небольших правых притоков Алдана в Южном Верхо-янье. Крутов пробирался к своему отряду то верхом, то водой. Лодка, что должна была его забрать в этом таежном поселке и везти дальше, разбилась на последнем перед базой перекате. Ему пришлось добираться к устью Майи пешком, чтобы сесть там на катер, идущий к Охотскому перевозу.
С ним пошли техник-гидролог Долгинцев и рабочий с золотых приисков Юдомы Парфенов. Впереди был нелегкий путь по полутемному, мрачному лесу с завалами стволов, с бродами через небольшие, но коварные речки, с широкой заболоченной поймой, полной провалов, где таяли подземные льды, истыканной «пьяным лесом» — косо стоящими на мерзлоте деревьями. Надевая тяжелый рюкзак, Крутов думал, что он немолод, что когда-то не только сорок километров в день, но и шестьдесят были для него легки. А Парфенов и Долгинцев собирались скоро вернуться обратно, поэтому несли более легкие мешки. Поглядывая на здоровенного Парфенова и его подвижное веснушчатое лицо, то добродушное, то досадливое, Крутов надеялся, что, если он совсем выдохнется, может, тот предложит поменяться ношей.
Они прошли большую сухую поляну, всю в красных кустах ерника, и вошли в лес, где тропа была хорошо видна, но уже засыпана новым осенним урожаем игл подлеска. Долгинцев шел впереди, не думая о том, легко ли таким ходом поспевать за ним Крутову. Парфенов шагал прогулочным шагом Гулливера и переносил длинные ноги через навалы деревьев, как через дома лилипутов.
Почти миновали заросли кустарниковой березки, когда Крутов, шедший сзади, услышал сиплый писк. Он оглянулся и остановился. Сип шел из ближайшего к тропе ярко пылавшего красными листьями куста. Внутри куста что-то копошилось, будто выпрастывался от стеснения маленький комок, и вдруг на землю, переворачиваясь, вывалился крохотный щенок. Он был страшно худ, слаб, видимо, давно и бесполезно пищал. Крутое удивился: лайка! Охотники лаек ценят, щенят ждут, выращивают. За хорошую лайку могут заплатить немалые деньги. Сам добраться сюда щенок не мог. Занесли, бросили? Убить и то милосерднее. Шерсть на щенке слиплась клочками, обнажив розовато-серые лысые пятна тощего тельца.
—Что случилось? — возвращаясь, издали крикнул Долгинцев.— Что там, в кустах? Нажимать надо, темнеть скоро начнет. И брод неладный, перейти бы его
скорее.
— Щенок,— сказал Крутов.— Откуда, не пойму.—
Он пожал плечами, рюкзак давил. Он еще не отдышался, дыхание приходило медленно.
— Откуда он взялся? —тоже удивился, подходя, Долгинцев.— Но стоять нам нельзя.— Он посмотрел на щенка и свистнул: — Может, паршивый какой, заразный, чума, может, у него.
Оба смотрели, как мокрый комочек, падая из стороны в сторону, пытался одолеть трудное расстояние до ног Крутова.
—Чего остановились? — прокричал с опушки Парфенов и пошел к ним. Увидев щенка, тоже свистнул: —
Не иначе как заразный, кто лайку в тайге бросит? Не трогайте его.
—Может, со зла на хозяев кто сделал,— медленно поднимая глаза на спутников, сказал Крутов.— Или ребятишки из хулиганства, или проезжие.
—Да чего бы ни было! — нетерпеливо вскинулся Парфенов.— Что мы над ним тут стоять будем? Коль выживет, может, кто заберет.
«Кто здесь заберет, тут обычно не ходят!» Крутов нагнул голову — щенок лежал мордочкой на его левом сапоге, отогнув назад лапки, как ласты, и мелко
дрожал.
—Я понимаю, что некуда его брать, и тащить не в чем, и больной, может быть…— сказал Крутов и вздохнул, подумав о тяжелом рюкзаке, больном сердце и
возрасте.
—До ночи, что ли, стоять будем? Пошли! — опять крикнул Парфенов. Крутов приподнял щенка и вдруг понял, что если он сейчас оставит его здесь, то воспоминание об этом дне будет очень тягостным в его жизни. Он снял рюкзак и отстегнул ремешок верхнего клапана. Но не то что живое существо, даже тряпку
всунуть было невозможно! Спутники ушли. Крутов взял щенка в руки и двинулся по тропе медленным шагом.
Догонять он не будет, пройдет, сколько сможет, один.
Не зима, не замерзнет, разложит костер, заночует, а в зимовье они его, конечно, подождут.
Через несколько шагов руки Крутова стали мокры-ии, и сквозь пальцы полилось что-то липкое. «Правда, больной»,— подумал он. Вынул носовой платок, вытер руки и щенка, отбросил платок в кусты, вынул запасной.
Его ждали. Долгинцев сидел на корнях лиственницы и курил. Парфенов курил стоя и нетерпеливо смотрел на тропу.
—До ночи стоять будем?—недовольно крикнул он опять навстречу Крутову и, увидев в его руках щенка, запнулся: — Вот еще…— И цикнул сквозь зубы слюной.
Крутов приблизился и молча пошел дальше. Не зима, может, он и один дойти, без них. Но тут же услышал быстрые шаги—догонял Парфенов, потянул за лямку рюкзака и сказал вдруг на «ты», но по отчеству, как в деревнях:
—Степаныч, чего уж, коль забрал, давай подсоблю, тебе не донести. Только я его тащить не буду.
Перекладай побыстрей ко мне свое барахлишко и всовывай к себе псину, пускай она в твоем рюкзаке творит, чего хочет.
Крутов шел за Парфеновым почти шаг в шаг с легким теперь рюкзаком, все еще неся щенка в руках, и думал, как трудно ераэу разгадать человека. Вот он считал, что такого, как Парфенов, никогда бы в тайгу с собой не взял. Сущность человека, даже своя-то, иногда делается ясной случайно. Нужны особые обстоятельства. Крутов это знал, он два года был во фронтовом котле. Идя впереди, Парфенов, однако, не переставал возмущенно бормотать:
—До ночи не дойдем теперя из-за этого зверя, до ночи… как пить дать.
И звучало это как «дончи не дойдем, дончи, дбнчи…», и Крутов заметил, что уши щенка при этих резких словах слабо двигались. У первой же ночевки перед бродом — перейти его в темноте нечего было и думать—щенка назвали Дончи. Малыш не мог даже пить, только слабо лизал Крутову пальцы…
К нам подошел техник и позвал Крутова на какое-то экстренное совещание. Он поднялся.
— В другой раз доскажу.
— А что еще? Вот же он крутится.
— О!—значительно протянул Крутов и вздохнул.— осталось, быть может, самое главное.
Стало почти темно. Из аласов тянуло холодком.