Шесть дней на берегу Рижского залива дует сильный ветер, облака слоями в несколько ярусов мечутся по небу. Черные лохмы нижних идут с запада, верхние, плоские и быстрые, закусив удила, несутся с северо-востока. Целыми днями переваливаются они друг через друга, низвергая дождь, и все это похоже на циклон. Мелкие, короткие волны прибоя, всхлипывая, оплескивают береговую гальку.
Ветер ворошится и в кустах лозы. Она растет тут же, на песчаном пляже, шумит в высокой острой траве среди валунов, что покрывают берег и прибрежную часть моря, в соснах над пустынным пляжем, в мокрых сиренях, что свешиваются через серые, насквозь выветренные заборы за соснами.
Вода гулко проскальзывает между валунами, шуршит гравий и песок, и от всего этого кажется, что где-то рядом неумолчно гомонит невидимый птичий базар, кричат сонмища кем-то вспугнутых птиц. Даже можно различить отчаянно безнадежные призывы чаек, короткие вскрики бакланов, как когда-то на берегах Ледовитого океана, где птицы роились над черными скалами, закрывая небо.
Я медленно иду вдоль берега и рассматриваю узоры, намываемые волнами. Уходя, они оставляют на светлом песке синусоидный след своей предельной границы из черного ила, обрывков веточек и морских водорослей. Если нагнуться, в черном кружеве зигзагов, среди путаницы травы и веток можно различить маленькие лучистые комочки янтаря и крохотных камбалок. Камбалки прозрачны и светятся, как бледные янтари.
Я лежу на пустынном берегу этого северного моря, смотрю в небо, и кажется, что оно у меня внизу. И вдруг вздрагиваю—«подо мной!», оказывается, плывет по небу громадный белый массив облаков, разбитых на множество пяти-шестиугольников. Белые полигоны облаков, как льды арктического моря, слегка разъехались от движения, обнажая трещины полыней — неба. И еще это похоже на недодержанный аэрофотоснимок трещинной арктической тундры. Белые полигоны так четки и грани их так соответствуют соседним, что становится понятно—разбито единое. Но почему разбито именно так? Совсем как на нашем Междуречье. Да, интерес мой к трещинам с годами не изменился. Море стихло, сильно отступило и улеглось в свое ложе. Рядом со мной громоздится огромный пень подмытой морем сосны. Он свалился с берега, и корни его, обгрызенные осенним прибоем, как черные щупальца, входят в мой пейзаж неба сбоку, оттеняя медленно плывущие и медленно раздвигающиеся облачные полигоны.
И вот Москва. Поздний вечер. Выхожу на балкон. По черному небу плывут те же самые белые, медленно разъединяющиеся полигоны… Как я раньше этого не замечала?
И многими вечерами теперь ждала я на балконе, когда они появятся — это бывает не всегда. Как все же возникает на облаках эта полигональная решетка трещин? Кажется, во всем этом участвует какой-то неизвестный пока «фактор X». Круг, по которому бродили мысли, не в первый уже раз размыкался одним и тем же: а не играет ли все же роль какое-нибудь поле, вернее — поля? Или их взаимодействие? Магнитные, а вернее — электромагнитные? Не создают ли эти поля нечто вроде силовых линий, по граням которых происходит разрыв и грунта?
Ветер ворошится и в кустах лозы. Она растет тут же, на песчаном пляже, шумит в высокой острой траве среди валунов, что покрывают берег и прибрежную часть моря, в соснах над пустынным пляжем, в мокрых сиренях, что свешиваются через серые, насквозь выветренные заборы за соснами.
Вода гулко проскальзывает между валунами, шуршит гравий и песок, и от всего этого кажется, что где-то рядом неумолчно гомонит невидимый птичий базар, кричат сонмища кем-то вспугнутых птиц. Даже можно различить отчаянно безнадежные призывы чаек, короткие вскрики бакланов, как когда-то на берегах Ледовитого океана, где птицы роились над черными скалами, закрывая небо.
Я медленно иду вдоль берега и рассматриваю узоры, намываемые волнами. Уходя, они оставляют на светлом песке синусоидный след своей предельной границы из черного ила, обрывков веточек и морских водорослей. Если нагнуться, в черном кружеве зигзагов, среди путаницы травы и веток можно различить маленькие лучистые комочки янтаря и крохотных камбалок. Камбалки прозрачны и светятся, как бледные янтари.
Я лежу на пустынном берегу этого северного моря, смотрю в небо, и кажется, что оно у меня внизу. И вдруг вздрагиваю—«подо мной!», оказывается, плывет по небу громадный белый массив облаков, разбитых на множество пяти-шестиугольников. Белые полигоны облаков, как льды арктического моря, слегка разъехались от движения, обнажая трещины полыней — неба. И еще это похоже на недодержанный аэрофотоснимок трещинной арктической тундры. Белые полигоны так четки и грани их так соответствуют соседним, что становится понятно—разбито единое. Но почему разбито именно так? Совсем как на нашем Междуречье. Да, интерес мой к трещинам с годами не изменился. Море стихло, сильно отступило и улеглось в свое ложе. Рядом со мной громоздится огромный пень подмытой морем сосны. Он свалился с берега, и корни его, обгрызенные осенним прибоем, как черные щупальца, входят в мой пейзаж неба сбоку, оттеняя медленно плывущие и медленно раздвигающиеся облачные полигоны.
И вот Москва. Поздний вечер. Выхожу на балкон. По черному небу плывут те же самые белые, медленно разъединяющиеся полигоны… Как я раньше этого не замечала?
И многими вечерами теперь ждала я на балконе, когда они появятся — это бывает не всегда. Как все же возникает на облаках эта полигональная решетка трещин? Кажется, во всем этом участвует какой-то неизвестный пока «фактор X». Круг, по которому бродили мысли, не в первый уже раз размыкался одним и тем же: а не играет ли все же роль какое-нибудь поле, вернее — поля? Или их взаимодействие? Магнитные, а вернее — электромагнитные? Не создают ли эти поля нечто вроде силовых линий, по граням которых происходит разрыв и грунта?
Шесть дней на берегу Рижского залива дует сильный ветер, облака слоями в несколько ярусов мечутся по небу. Черные лохмы нижних идут с запада, верхние, плоские и быстрые, закусив удила, несутся с северо-востока. Целыми днями переваливаются они друг через друга, низвергая дождь, и все это похоже на циклон. Мелкие, короткие волны прибоя, всхлипывая, оплескивают береговую гальку.
Ветер ворошится и в кустах лозы. Она растет тут же, на песчаном пляже, шумит в высокой острой траве среди валунов, что покрывают берег и прибрежную часть моря, в соснах над пустынным пляжем, в мокрых сиренях, что свешиваются через серые, насквозь выветренные заборы за соснами.
Вода гулко проскальзывает между валунами, шуршит гравий и песок, и от всего этого кажется, что где-то рядом неумолчно гомонит невидимый птичий базар, кричат сонмища кем-то вспугнутых птиц. Даже можно различить отчаянно безнадежные призывы чаек, короткие вскрики бакланов, как когда-то на берегах Ледовитого океана, где птицы роились над черными скалами, закрывая небо.
Я медленно иду вдоль берега и рассматриваю узоры, намываемые волнами. Уходя, они оставляют на светлом песке синусоидный след своей предельной границы из черного ила, обрывков веточек и морских водорослей. Если нагнуться, в черном кружеве зигзагов, среди путаницы травы и веток можно различить маленькие лучистые комочки янтаря и крохотных камбалок. Камбалки прозрачны и светятся, как бледные янтари.
Я лежу на пустынном берегу этого северного моря, смотрю в небо, и кажется, что оно у меня внизу. И вдруг вздрагиваю—«подо мной!», оказывается, плывет по небу громадный белый массив облаков, разбитых на множество пяти-шестиугольников. Белые полигоны облаков, как льды арктического моря, слегка разъехались от движения, обнажая трещины полыней — неба. И еще это похоже на недодержанный аэрофотоснимок трещинной арктической тундры. Белые полигоны так четки и грани их так соответствуют соседним, что становится понятно—разбито единое. Но почему разбито именно так? Совсем как на нашем Междуречье. Да, интерес мой к трещинам с годами не изменился. Море стихло, сильно отступило и улеглось в свое ложе. Рядом со мной громоздится огромный пень подмытой морем сосны. Он свалился с берега, и корни его, обгрызенные осенним прибоем, как черные щупальца, входят в мой пейзаж неба сбоку, оттеняя медленно плывущие и медленно раздвигающиеся облачные полигоны.
И вот Москва. Поздний вечер. Выхожу на балкон. По черному небу плывут те же самые белые, медленно разъединяющиеся полигоны… Как я раньше этого не замечала?
И многими вечерами теперь ждала я на балконе, когда они появятся — это бывает не всегда. Как все же возникает на облаках эта полигональная решетка трещин? Кажется, во всем этом участвует какой-то неизвестный пока «фактор X». Круг, по которому бродили мысли, не в первый уже раз размыкался одним и тем же: а не играет ли все же роль какое-нибудь поле, вернее — поля? Или их взаимодействие? Магнитные, а вернее — электромагнитные? Не создают ли эти поля нечто вроде силовых линий, по граням которых происходит разрыв и грунта?
Так я заинтересовалась полями, блуждающими в земле токами, электричеством в человеке. Человек — сложная электрическая машина, все в мире связано с электричеством…
Может быть, надо вспомнить о «каркасной сети» Земли (если Земля — большой кристалл), той самой, статьи о которой хоть и печатают иногда в журналах, но обязательно с оговорками и комментариями. Может быть, у этой сети есть что-то общее с трещинами в земле и с воздушными полигонами?
Космос и микромир едины (планетарная система атома существует!). Может, вдоль силовых линий земного каркаса на земле и в воздухе появляются уменьшенные во много раз те самые напряжения, что вынуждают растрескиваться грунт и облака? Пяти-шестиугольник — фигура наиболее близкая к кругу, наиболее экономичная с точки зрения энергии; напряжения в ней во все стороны примерно одинаковы.
И я вспомнила, как когда-то на Алдане, в дни походов с Федором по замерзшим ручьям, обнаружила однажды ранним морозным утром в кустах нечто очень интересное: подмерзшая за последние дни земля как-то странно, как неприбитые половицы, шевелилась под ногами. Я нагнулась и легко вытащила из-под ноги почти геометрически правильную шестиугольную «паркетину». Рядом с ней лежали такие же, будто уложили нерадивые работяги их на пол кое-как и прибить забыли! Размер «паркетин» был сантиметров в тридцать, толщина — пять. Это сделал за ночи мороз. Но ведь считается, что для малых размеров полигонов требуются колоссальные напряжения в грунтах и что поэтому сначала образуются полигоны в десять— двадцать метров, а уже потом внутри их при еще более увеличивающихся напряжениях возникают более мелкие— второго и третьего порядков.
С моими наблюдениями в поле, на Междуречье и на Алдане, с «паркетинами» эти рассуждения не согласуются. Очевидно, не существует единственного пути возникновения полигонов.
…Серебряный бор стоял в поздней осени. Неторопливо проступал рассвет, в доме отдыха все еще спали, когда я вышла в холодный, шуршащий инеем лес на берегу Москвы-реки. Похрустывали подмерзшие за ночь листья, лес с обнаженным кустарником свободно продувался утренним ветром. Я прошла сыроватыми дорожками, потом свернула в перелесок. Открылась травянистая поляна, я ступила на нее и замерла… По слабо серебрившейся, зеленой еще траве разбегались и плели… пятиугольную сетку белоснежные елочные ветви инея, создавая пятиугольные полигоны! И были они точно такие же, как в Стране вечной мерзлоты, но не трещинные в грунте, а инейные на траве! Морозные ветки лежали, как на зимнем оконном стекле. Середина травяных полигонов оставалась темной, будто намокшей,— там инея не было.
Окинув взглядом, насчитала с десяток полигонов. Стояла взволнованная, вбирая глазами, памятью, чувством и разумом совершенно уникальный рисунок природы. Запоминала, чтобы нарисовать потом.
Что это такое? Может, моя интуиция все же имеет какие-то основания, может, есть нечто единое в этих снежных елочно-ершистых стрелках, облаках и тех трещинах—там, на Междуречье? Какая здесь основа? Пески старого прируслового вала Москвы-реки, поросшие травой. Они слегка влажные сейчас. На Междуречье пылеватые суглинки бывают очень переувлажнены. Там — шестидесятиградусные морозы, раздирающие зимой землю по трещинам, здесь—легкии, недолгий еще ночной мороз, рисующий инеем.
Морозными узорами и инеем вообще, их природой, разновидностями в несходных условиях я заинтересовалась давно, но того, что искала, не находила. И вот—сегодняшнее это утро в Серебряном бору. Опять тайна…
Возвращаться сразу в дом отдыха было невозможно. Была жгучая потребность какой-то разрядки охватившего меня вдруг огромного внутреннего напряжения, жажда любого человеческого слова, может, спора, стычки, крика, только не тишины. Таинственный рисунок на траве…
Быстро шагая, пересекла я речную террасу. У мостика через небольшой проток, впадавший почти тут же в залив реки, остановилась, переводя дыхание Темная, неподвижная у берега вода уже подернулась лунным ледком.
Так что же все-таки влияет на образование полигонов— космос, каркасная сеть Земли, пучинистые силы? И единственно ли действие мороза, и какие еще могут быть неизвестные пока нам взаимосвязи?
Не сразу заметила я рыбака. Он сидел внизу, в каньончике протока, у самой воды в тяжелом, негнущемся брезентовом плаще травяно-песочного цвета и был незаметен, как хамелеон на ветке. Сверху я видела его спину и плоскую серо-коричневую шапку. Удочка каменно торчала в руке.
— Что-нибудь поймали?—спросила я, чувствуя неудержимую потребность в человеческом голосе. И тут же спохватилась: банка, стоявшая рядом, была пуста,
а у всех рыбаков, презирающих меркантильность обы вателей, не понимающих прелестей сидения над водой, это больное место. Вот пусть он меня сейчас распушит
как следует, турнёт отсюда и, может, чего добавит. Но рыбак обернулся и, подняв голову, сказал спокойно:
— Где там!—И безнадежно махнул рукой.— Ничего нет.
— А чего же тогда сидеть? — не унималась я, все еще надеясь, что он сейчас рассвирепеет, но уже ощущала некоторую разрядку.— Сегодня ведь воскре
сенье, можно бы отдохнуть дома.
Рыбак не обиделся, живо встрепенулся, повернулся ко мне весь, разминаясь, приподнялся, постучал затекшими ногами и по-свойски, как своему парню, сказал усмехаясь:
— А баба-то дома! А? Заест! А? Загрызет. Лучше, что ли? Уж я тут на природе как-нибудь, на воздухе…— И рассмеялся.
— На природе-то хорошо.
— Хо-ро-шо! — увлеченно сказал рыбак, вздохнув, и добавил, подмигивая мне: — Рыбная ловля — лучший отдых! Одни и те же представления приходили на ум людям в разные века, на разных уровнях развития цивилизации и культуры. Последние «открыватели» нередко узнавали о первых лишь задним числом. О соответствии макро- и микромиров говорили еще пифагорейцы. И будто вновь, но совсем с иных позиций и высот высказал то же Резерфорд.
Люди многое забывают из того, что было когда-то написано и тем более сказано. И каждый раз, когда воздух набухает новыми знаниями, эмоциями и однов-ременно начинают бить в набат требования времени, появляются иногда глашатаи «новых» старых истин и будто впервые переоткрывается многое — глубже, про-никновеннее, четче. Подождем, может, что-то вот-вот добавится и о трещинах к уже известному.
Ветер ворошится и в кустах лозы. Она растет тут же, на песчаном пляже, шумит в высокой острой траве среди валунов, что покрывают берег и прибрежную часть моря, в соснах над пустынным пляжем, в мокрых сиренях, что свешиваются через серые, насквозь выветренные заборы за соснами.
Вода гулко проскальзывает между валунами, шуршит гравий и песок, и от всего этого кажется, что где-то рядом неумолчно гомонит невидимый птичий базар, кричат сонмища кем-то вспугнутых птиц. Даже можно различить отчаянно безнадежные призывы чаек, короткие вскрики бакланов, как когда-то на берегах Ледовитого океана, где птицы роились над черными скалами, закрывая небо.
Я медленно иду вдоль берега и рассматриваю узоры, намываемые волнами. Уходя, они оставляют на светлом песке синусоидный след своей предельной границы из черного ила, обрывков веточек и морских водорослей. Если нагнуться, в черном кружеве зигзагов, среди путаницы травы и веток можно различить маленькие лучистые комочки янтаря и крохотных камбалок. Камбалки прозрачны и светятся, как бледные янтари.
Я лежу на пустынном берегу этого северного моря, смотрю в небо, и кажется, что оно у меня внизу. И вдруг вздрагиваю—«подо мной!», оказывается, плывет по небу громадный белый массив облаков, разбитых на множество пяти-шестиугольников. Белые полигоны облаков, как льды арктического моря, слегка разъехались от движения, обнажая трещины полыней — неба. И еще это похоже на недодержанный аэрофотоснимок трещинной арктической тундры. Белые полигоны так четки и грани их так соответствуют соседним, что становится понятно—разбито единое. Но почему разбито именно так? Совсем как на нашем Междуречье. Да, интерес мой к трещинам с годами не изменился. Море стихло, сильно отступило и улеглось в свое ложе. Рядом со мной громоздится огромный пень подмытой морем сосны. Он свалился с берега, и корни его, обгрызенные осенним прибоем, как черные щупальца, входят в мой пейзаж неба сбоку, оттеняя медленно плывущие и медленно раздвигающиеся облачные полигоны.
И вот Москва. Поздний вечер. Выхожу на балкон. По черному небу плывут те же самые белые, медленно разъединяющиеся полигоны… Как я раньше этого не замечала?
И многими вечерами теперь ждала я на балконе, когда они появятся — это бывает не всегда. Как все же возникает на облаках эта полигональная решетка трещин? Кажется, во всем этом участвует какой-то неизвестный пока «фактор X». Круг, по которому бродили мысли, не в первый уже раз размыкался одним и тем же: а не играет ли все же роль какое-нибудь поле, вернее — поля? Или их взаимодействие? Магнитные, а вернее — электромагнитные? Не создают ли эти поля нечто вроде силовых линий, по граням которых происходит разрыв и грунта?
Так я заинтересовалась полями, блуждающими в земле токами, электричеством в человеке. Человек — сложная электрическая машина, все в мире связано с электричеством…
Может быть, надо вспомнить о «каркасной сети» Земли (если Земля — большой кристалл), той самой, статьи о которой хоть и печатают иногда в журналах, но обязательно с оговорками и комментариями. Может быть, у этой сети есть что-то общее с трещинами в земле и с воздушными полигонами?
Космос и микромир едины (планетарная система атома существует!). Может, вдоль силовых линий земного каркаса на земле и в воздухе появляются уменьшенные во много раз те самые напряжения, что вынуждают растрескиваться грунт и облака? Пяти-шестиугольник — фигура наиболее близкая к кругу, наиболее экономичная с точки зрения энергии; напряжения в ней во все стороны примерно одинаковы.
И я вспомнила, как когда-то на Алдане, в дни походов с Федором по замерзшим ручьям, обнаружила однажды ранним морозным утром в кустах нечто очень интересное: подмерзшая за последние дни земля как-то странно, как неприбитые половицы, шевелилась под ногами. Я нагнулась и легко вытащила из-под ноги почти геометрически правильную шестиугольную «паркетину». Рядом с ней лежали такие же, будто уложили нерадивые работяги их на пол кое-как и прибить забыли! Размер «паркетин» был сантиметров в тридцать, толщина — пять. Это сделал за ночи мороз. Но ведь считается, что для малых размеров полигонов требуются колоссальные напряжения в грунтах и что поэтому сначала образуются полигоны в десять— двадцать метров, а уже потом внутри их при еще более увеличивающихся напряжениях возникают более мелкие— второго и третьего порядков.
С моими наблюдениями в поле, на Междуречье и на Алдане, с «паркетинами» эти рассуждения не согласуются. Очевидно, не существует единственного пути возникновения полигонов.
…Серебряный бор стоял в поздней осени. Неторопливо проступал рассвет, в доме отдыха все еще спали, когда я вышла в холодный, шуршащий инеем лес на берегу Москвы-реки. Похрустывали подмерзшие за ночь листья, лес с обнаженным кустарником свободно продувался утренним ветром. Я прошла сыроватыми дорожками, потом свернула в перелесок. Открылась травянистая поляна, я ступила на нее и замерла… По слабо серебрившейся, зеленой еще траве разбегались и плели… пятиугольную сетку белоснежные елочные ветви инея, создавая пятиугольные полигоны! И были они точно такие же, как в Стране вечной мерзлоты, но не трещинные в грунте, а инейные на траве! Морозные ветки лежали, как на зимнем оконном стекле. Середина травяных полигонов оставалась темной, будто намокшей,— там инея не было.
Окинув взглядом, насчитала с десяток полигонов. Стояла взволнованная, вбирая глазами, памятью, чувством и разумом совершенно уникальный рисунок природы. Запоминала, чтобы нарисовать потом.
Что это такое? Может, моя интуиция все же имеет какие-то основания, может, есть нечто единое в этих снежных елочно-ершистых стрелках, облаках и тех трещинах—там, на Междуречье? Какая здесь основа? Пески старого прируслового вала Москвы-реки, поросшие травой. Они слегка влажные сейчас. На Междуречье пылеватые суглинки бывают очень переувлажнены. Там — шестидесятиградусные морозы, раздирающие зимой землю по трещинам, здесь—легкии, недолгий еще ночной мороз, рисующий инеем.
Морозными узорами и инеем вообще, их природой, разновидностями в несходных условиях я заинтересовалась давно, но того, что искала, не находила. И вот—сегодняшнее это утро в Серебряном бору. Опять тайна…
Возвращаться сразу в дом отдыха было невозможно. Была жгучая потребность какой-то разрядки охватившего меня вдруг огромного внутреннего напряжения, жажда любого человеческого слова, может, спора, стычки, крика, только не тишины. Таинственный рисунок на траве…
Быстро шагая, пересекла я речную террасу. У мостика через небольшой проток, впадавший почти тут же в залив реки, остановилась, переводя дыхание Темная, неподвижная у берега вода уже подернулась лунным ледком.
Так что же все-таки влияет на образование полигонов— космос, каркасная сеть Земли, пучинистые силы? И единственно ли действие мороза, и какие еще могут быть неизвестные пока нам взаимосвязи?
Не сразу заметила я рыбака. Он сидел внизу, в каньончике протока, у самой воды в тяжелом, негнущемся брезентовом плаще травяно-песочного цвета и был незаметен, как хамелеон на ветке. Сверху я видела его спину и плоскую серо-коричневую шапку. Удочка каменно торчала в руке.
— Что-нибудь поймали?—спросила я, чувствуя неудержимую потребность в человеческом голосе. И тут же спохватилась: банка, стоявшая рядом, была пуста,
а у всех рыбаков, презирающих меркантильность обы вателей, не понимающих прелестей сидения над водой, это больное место. Вот пусть он меня сейчас распушит
как следует, турнёт отсюда и, может, чего добавит. Но рыбак обернулся и, подняв голову, сказал спокойно:
— Где там!—И безнадежно махнул рукой.— Ничего нет.
— А чего же тогда сидеть? — не унималась я, все еще надеясь, что он сейчас рассвирепеет, но уже ощущала некоторую разрядку.— Сегодня ведь воскре
сенье, можно бы отдохнуть дома.
Рыбак не обиделся, живо встрепенулся, повернулся ко мне весь, разминаясь, приподнялся, постучал затекшими ногами и по-свойски, как своему парню, сказал усмехаясь:
— А баба-то дома! А? Заест! А? Загрызет. Лучше, что ли? Уж я тут на природе как-нибудь, на воздухе…— И рассмеялся.
— На природе-то хорошо.
— Хо-ро-шо! — увлеченно сказал рыбак, вздохнув, и добавил, подмигивая мне: — Рыбная ловля — лучший отдых! Одни и те же представления приходили на ум людям в разные века, на разных уровнях развития цивилизации и культуры. Последние «открыватели» нередко узнавали о первых лишь задним числом. О соответствии макро- и микромиров говорили еще пифагорейцы. И будто вновь, но совсем с иных позиций и высот высказал то же Резерфорд.
Люди многое забывают из того, что было когда-то написано и тем более сказано. И каждый раз, когда воздух набухает новыми знаниями, эмоциями и однов-ременно начинают бить в набат требования времени, появляются иногда глашатаи «новых» старых истин и будто впервые переоткрывается многое — глубже, про-никновеннее, четче. Подождем, может, что-то вот-вот добавится и о трещинах к уже известному.