Мы шли сюда чуть ли не по солончакам, попали вроде как в степи со сплошным ковылем, потом в густотравье. Картина прошлого еще раз развернулась передо мной четко и убедительно.
Алас был овальный в плане, метров трехсот в длину. По низу его под берегом полукольцом выгнулась широкая плоская полоса, похоже, тянулась сухая река, заросшая низкой и редкой травой. Остальная часть сухого днища пряталась в траве, высокой, с густой россыпью колокольчиков и мятлика. Все в аласе— чистая «классика»: и озерко на одном конце, и «пьедестал», постепенно возвышающийся, и полуразмытый бугор-останец, и «выходы» в виде двух симметрично расходящихся от аласа широких логов-оврагов глубиной в полтора-два метра. На моем рисунке в плане алас выглядит как настольное овальное зеркало на подставках — каждая подставка и есть лог-овраг.
Спустились к днищу почти на пять метров по чисто речному обрыву, пересекли алас, изворачиваясь между частыми стволами лиственниц, а потом ивняка, и вышли логами-оврагами на равнину—к пашне.
Прохладное утро легко для шага. Воздух купает в своей свежести, лучи солнца дают яркие светотени. Прошагав травяными дорогами, подошли поверху к еще одной глубокой впадине и увидели внизу, в аласе, целую гряду белых, оголенных пней с громадными разлапистыми корнями — как музей скульптур под открытым небом. Пни лежали на боку и вверх корнями.
— Одынако, люди бырасали,— сказал Гаврила, разглядывая остатки срубленных великанов и застывшие вихри корней.— Пашню делать было надо.
Оказывается, деревья и пни внизу вокруг аласов можно увидеть не только потому, что они там когда-то росли, но и потому, что после раскорчевки межаласий их туда сбрасывают. И очевидно, важно смотреть — стояли пни ненарушенно вертикально или свалены как попало. А кто-то из наших мерзлотоведов объяснял мне, будто деревья эти росли когда-то наверху и опустились вниз вместе с постепенно протаивающим грунтом!
Или аласы с деревьями в воде, свежими или засохшими; считается, что это признак термокарста. И я когда-то, впервые приехав сюда, с этим вроде автоматически соглашалась. А сейчас я знаю: часто такие деревца росли на твердом берегу озерка или речки в аласе и оказались в воде, когда в дождливый год алас был затоплен. Если затопление держалось долго, деревца погибали.
Алас был овальный в плане, метров трехсот в длину. По низу его под берегом полукольцом выгнулась широкая плоская полоса, похоже, тянулась сухая река, заросшая низкой и редкой травой. Остальная часть сухого днища пряталась в траве, высокой, с густой россыпью колокольчиков и мятлика. Все в аласе— чистая «классика»: и озерко на одном конце, и «пьедестал», постепенно возвышающийся, и полуразмытый бугор-останец, и «выходы» в виде двух симметрично расходящихся от аласа широких логов-оврагов глубиной в полтора-два метра. На моем рисунке в плане алас выглядит как настольное овальное зеркало на подставках — каждая подставка и есть лог-овраг.
Спустились к днищу почти на пять метров по чисто речному обрыву, пересекли алас, изворачиваясь между частыми стволами лиственниц, а потом ивняка, и вышли логами-оврагами на равнину—к пашне.
Прохладное утро легко для шага. Воздух купает в своей свежести, лучи солнца дают яркие светотени. Прошагав травяными дорогами, подошли поверху к еще одной глубокой впадине и увидели внизу, в аласе, целую гряду белых, оголенных пней с громадными разлапистыми корнями — как музей скульптур под открытым небом. Пни лежали на боку и вверх корнями.
— Одынако, люди бырасали,— сказал Гаврила, разглядывая остатки срубленных великанов и застывшие вихри корней.— Пашню делать было надо.
Оказывается, деревья и пни внизу вокруг аласов можно увидеть не только потому, что они там когда-то росли, но и потому, что после раскорчевки межаласий их туда сбрасывают. И очевидно, важно смотреть — стояли пни ненарушенно вертикально или свалены как попало. А кто-то из наших мерзлотоведов объяснял мне, будто деревья эти росли когда-то наверху и опустились вниз вместе с постепенно протаивающим грунтом!
Или аласы с деревьями в воде, свежими или засохшими; считается, что это признак термокарста. И я когда-то, впервые приехав сюда, с этим вроде автоматически соглашалась. А сейчас я знаю: часто такие деревца росли на твердом берегу озерка или речки в аласе и оказались в воде, когда в дождливый год алас был затоплен. Если затопление держалось долго, деревца погибали.
Мы шли сюда чуть ли не по солончакам, попали вроде как в степи со сплошным ковылем, потом в густотравье. Картина прошлого еще раз развернулась передо мной четко и убедительно.
Алас был овальный в плане, метров трехсот в длину. По низу его под берегом полукольцом выгнулась широкая плоская полоса, похоже, тянулась сухая река, заросшая низкой и редкой травой. Остальная часть сухого днища пряталась в траве, высокой, с густой россыпью колокольчиков и мятлика. Все в аласе— чистая «классика»: и озерко на одном конце, и «пьедестал», постепенно возвышающийся, и полуразмытый бугор-останец, и «выходы» в виде двух симметрично расходящихся от аласа широких логов-оврагов глубиной в полтора-два метра. На моем рисунке в плане алас выглядит как настольное овальное зеркало на подставках — каждая подставка и есть лог-овраг.
Спустились к днищу почти на пять метров по чисто речному обрыву, пересекли алас, изворачиваясь между частыми стволами лиственниц, а потом ивняка, и вышли логами-оврагами на равнину—к пашне.
Прохладное утро легко для шага. Воздух купает в своей свежести, лучи солнца дают яркие светотени. Прошагав травяными дорогами, подошли поверху к еще одной глубокой впадине и увидели внизу, в аласе, целую гряду белых, оголенных пней с громадными разлапистыми корнями — как музей скульптур под открытым небом. Пни лежали на боку и вверх корнями.
— Одынако, люди бырасали,— сказал Гаврила, разглядывая остатки срубленных великанов и застывшие вихри корней.— Пашню делать было надо.
Оказывается, деревья и пни внизу вокруг аласов можно увидеть не только потому, что они там когда-то росли, но и потому, что после раскорчевки межаласий их туда сбрасывают. И очевидно, важно смотреть — стояли пни ненарушенно вертикально или свалены как попало. А кто-то из наших мерзлотоведов объяснял мне, будто деревья эти росли когда-то наверху и опустились вниз вместе с постепенно протаивающим грунтом!
Или аласы с деревьями в воде, свежими или засохшими; считается, что это признак термокарста. И я когда-то, впервые приехав сюда, с этим вроде автоматически соглашалась. А сейчас я знаю: часто такие деревца росли на твердом берегу озерка или речки в аласе и оказались в воде, когда в дождливый год алас был затоплен. Если затопление держалось долго, деревца погибали.
В аласах с водой меньше уюта, они просторны от неба в воде, но эти перевернутые их миры всегда подарок. Вдоль лесных аласных озер протягиваются длинные отражения, и получаются двойные гребешки сомкнутых деревьев, неторопливо расчесывающие плавучие гряды облаков в воде и небе.
Подъем лета—все вокруг зелено, мягко, душисто. Лиственницы-одиночки у воды охорашиваются в своей молодой пушистой зелени. Я понимаю обидное удивление и уязвляющее разочарование путешественников, когда, бродя где-то среди дикой, как им казалось, необитаемой местности, они вдруг находят следы современного пиршества в виде бутылок и консервных банок. Так неожиданно и мы наткнулись вдалеке от дома на нечто подобное — рядом с молодым озерком валялись доски и колья, сколоченные щиты, следы бурения и рытья шурфов. Кто-то на больших участках снял дерн, видимо, пытался посмотреть, что из этого получится — не создастся ли алас, то есть, возможно, повторили попытку наших мерзлотоведов, не увенчавшуюся успехом. Здесь даже просадок не было.
Гаврила хорошо усвоил установленную мной схему расположения внутри аласов всех их атрибутов: бугра, озерка, «выходов» (если они есть) из бывшей, когда-то речной, петли, их продолжения лощинами. И я стала
посылать его на предварительный осмотр одного, чтобы потом выборочно посетить некоторые вместе. Метод работы задавался такой: находит в аласе бугор
и озерко за ним; если нет бугра, озерко в дальнем краю, идет туда. Становится спиной к озерку и бугру идет по большой оси аласа к противоположному его борту и ищет,там (если есть лес, то в лесу) «выход» из петли. Зарисовывает, записывает, какого рода видит понижения, идет по «выходу-ложбине», прослеживает, как постепенно за аласом происходит выполаживание, выравнивание местности, определяет расстояния.
Я могу быть довольна и Гаврилой, и стойкостью тех характерных признаков, которые установила и которые
— подтверждают логику моих наблюдений. Между прочим, эти признаки наши термокарстники объяснить не могут. Получается, что слабые их места — моя сила. Признаки можно назвать классическими. Неизбежны, конечно, отступления, и я все их беру на заметку. Ходим мы с Гаврилой много и на пути преодолеваем нескончаемые изгороди и в самих аласах, и на межаласьях. В первый приезд я думала, что это признаки близкого жилья, но позже мы встречали их и в большом отдалении. Изгороди поворачивали, петляли, пересекались—длинные ряды жердей уложены на вкопанные в землю треноги вроде высоких козел. Выяснилось—они загораживают покосы, копны сена (зароды), пашни и выросшие уже пшеницу, ячмень от вольно пасущихся лошадей и коров.
Сеть изгородей как бы «прихлопнула» все Междуречье, его поэтому и называют «страной изгородей», они составляют тысячи километров!
Как-то, пролезая сквозь жерди одной такой загородки и обдираясь о сухие сучья, вылезла я растерзанная и растрепанная.
— Уф, наверно, на черта похожа,— сказала, отплевываясь от лишайников.
— Нисево, в тайге бывает,— снисходительно изрек Гаврила, вежливо отводя глаза. Что я похожа на черта, он не оспаривает.
С Гаврилой мы познакомились так: для поездки на Междуречье мне срочно нужен был лаборант. Кто-то шукнул в якутские техникумы. Из двух пришедших ребят никто не подошел. По вечерам я обычно тихо бродила в лесу недалеко от дома, где сумерки скрывались от белой ночи. И заметила, что уже два дня за мной тенью ходит почти по пятам и прячется между кустами шиповника какой-то человек в черных очках. Круто повернув, я однажды пошла на него. Оказалось, что он «ищет» меня! Способ «поисков», надо сказать, своеобразный. В черных же очках вечером он был, как выяснилось потом, для солидности.
Гаврила хорошо говорит по-русски, только обязательно между согласными вставляет «ы». Русский язык в городах знают чуть ли не все, во всяком случае молодежь,— его преподают в школе.
В якутском языке много слов русского происхождения, что-то около трех с половиной тысяч, но они как-то видоизменены. Если якутский ученик напишет слово «хлеб», это будет ошибка, потому что по-якутски это пишется «килнэп». Товарищ — табаарыс. Дорово — это здравствуй! Многие ведь и у нас приветствуют друг друга — здорово! В якутском языке нет буквы «в». Хорошая буква, в русском много прекрасных и радостных слов начинается с «в»: весна, веселье, величие, восторг и все слова, что идут от «вель», ведь по древнеславянски «вельми» — это весьма, очень, добро… И мне приятно, что это корень моей фамилии.
Мост не чинится. Ежеминутно ощущаю крах своих надежд. Надо же—тихая и мирная Тамма взбунтовалась и снесла мост! Однако то, что я делаю сейчас, также крайне важно, и это меня утешает. Я подумала, что Нина Петровна, наверно, уехала в Якутск, ей-то меня ждать нечего. И я с больничной машиной махнула в Вестях к телефону.
Да, она дома, работает, но меня все остальные ждут за Таммой и в назначенный день будут на перекличке. Мост начнут чинить через неделю. Значит, буровые работы мои сорвались, ждать я больше не могу: сроки и задачи основной моей командировки тянут меня дальше.
И вот однажды увидела нечто весьма важное: я набрела на небольшой ручей, который делал крохотные, совершенно виртуозные петельки. Тут же перенеслась памятью на восемь лет назад — к речушке у избушки гляциологов — там было то же самое! Передо мной лежали скорее уже не петельки ручья (островков внутри петелек не было), а извилистые цепочки миниатюрных аласиков, как в диснеевском парке. И так четко было видно, что, как и от чего тут произошло.
Уклон ручья ничтожен, сил у воды мало, и она, медленно протекая, на каждом повороте отгораживала одну свою петельку от другой высокой горкой песчано-суглинистых отложений—тех, что тащила сама. От этого каждый бочажок с водой был заглублен и как бы вправлен в эти наносы, как драгоценный камень в оправу. И ожерелье крошечных таких озерков сверкало в расплаве солнца и неба голубым и зеленым.
Я прошла дальше. Некоторые бочажки пересохли вовсе, обнажилось их дно—конусообразное или плоское. Кроме давней той речушки у гляциологов, «аласики» которой так меня восхитили (тогда я не знала, что они — прообраз!), я вспомнила Диканьку и описание украинских впадинок Полтавской губернии, среди которых встречаются со дном, пониженным посередине. Да и здесь иногда попадались такие.
И напрашивался вывод, что на небольших речках образование впадин вполне возможно и таким вот способом! Принцип тот же.
Все ближние впадины у Майи мы довольно скоро осмотрели, а к удаленным добираться было нелегко. Дойдешь—и сразу хоть обратно. Съездив из Майи на последнюю перекличку к своему несостоявшемуся отряду и прокричав им всем отпускную, я решила передвинуться к озеру Абалах и поселиться в палатке прямо на дне какого-нибудь аласа. Договорилась с Екатериной Ивановной о больничной подводе. Всю «тяжелую артиллерию»: вьючный ящик, коробку с образцами, сумы и прочее — оставила в кладовке ее дома. Взяла палатку, спальные мешки, теплые вещи, посуду и продукты.
— Тебе Абалах надо или алас надо? — спрашивал больничный возчик Иннокентий, попыхивая коротенькой трубочкой из березового корня и сплевывая вбок. Невысокий, ладненький, еще не старый, с круглыми синими глазами, что у якутов — редкость.
— Катерина говорила, алас будешь жить? Шибко не боись?
— А кого там бояться? Волков тут нет?
С ответом Иннокентий не торопился. Посмотрел по сторонам, потом вроде неохотно взглянул на меня:
—Совсем не снай. Думаю, будет, однако.
Вот уж вряд ли. Даже в глухой алданской тайге, где полно медведей и по справочникам значатся волки, не видела их.
—Сачем тебе алас? Дом жить надо. Плохо, однако. Свой сестра не вез бы. Жиньщина не мужик.
Сплевывая, Иннокентий сказал Гавриле несколько фраз по-якутски.
—Он говорит,— сказал Гаврила,— пылохой человек может ходить там вокыруг.
Привез он нас в алас и высадил километрах в шести от санатория.
Стоило нам переехать, как ночи посвежели и в аласах стал появляться туман. С вечера чуть ли не до полудня держатся рыхлые белые облака. Туман создал экзотику пейзажей, все вокруг стало призрачным, нездешним, как на картинах Борисова-Мусатова. Вечерами не ходим, а будто плаваем в легких волнах.
Белая ночь, алас, костер и туман, туман, туман… Пламя костра проявляется обрывками золотых вихрей.
Теперь все рядом, перевалишь каких-то двести — пятьсот метров и начинай работать. Наверху, на межаласьях, чисто и просторно, тумана даже вечерами нет, только иногда между деревьями протянутся тонкие, раздерганные его слои. Издали впадины представляют картину феерическую — на ровной поверхности тут и там среди зелени лугов и редких деревьев белым дымом курятся громадные чаши, не то жертвенные, не то колдовские.
Неподалеку мы опять нашли такой алас, как в окрестностях Ломтуго, с плоскими, невысокими берегами и большим низким островом. На этот раз сухое дно аласа, густо заросшее осокой и тростником, окружало остров узким кольцом. Как и везде, со стороны ближнего берега остров чуть круче, к другой — тянет длинный шлейф. На поверхности острова видны ступенчатые следы постепенного размывания его разными уровнями воды, а сам он как бы демонстрирует стадии своего разрушения.
Обед, костер, над костром котелок с супом. Воды для чая нет.
— Гаврила,— говорю я,— пойдите, пожалуйста, и принесите воды из ручья.— Гаврила не двигается. У него свои представления о том, как надо отстаивать
собственное достоинство.— Гаврила,— повторяю я,— принесите воды.
— Ну, да,— отвечает он наконец степенно и недовольно, не трогаясь все же с места.— Вы сидите и распоряжаетесь, а я что — солдат, да? Мне сказали —
за водой, так я сразу и пошел?
Совсем забыла я, устраиваясь с палаткой в аласе, что в нем может быть холоднее, чем наверху, на его берегу или в тайге. Холодный воздух затекает в этот подвал природы, и даже летом тут могут быть заморозки градусов в пять. Но такая стояла жара и так тянула к себе прохлада!
В то утро мы проснулись у подножия величественных снежных хребтов: над тесным частоколом таежных вершин пирамидами друг над другом громоздились облака и розовое солнце плясало на них свой танец. Гаврила стоял и смотрел на снежные горы не отрываясь.
— Совысем как Верхоян.
— Алас Ыттабыт. Это значит,— говорит Гаврила,— здесь повесили собаку.
За что можно повесить собаку? Чтобы избавиться? Когда-то на Джугджуре, на берегу сине-белого Аллах-Юня, я увидела в кустах маленький скелетик щенка с широкой тряпкой на шее. Знаю, что не все, кто родятся на свет, имеют право на жизнь, но сознавать это всегда горько.
Уже не первый раз встречаю я причудливые формы слившихся аласов. Вот сейчас на моей схеме в плане получилась гитара. Явно — две впадины, в каждой по бугру-останцу. В борту одной против бугра просматриваются два «выхода» — понижения глубиной метра в два. За «выходами» есть следы обрушившегося русла реки и метров через сто — выполаживание.
Сегодня мы попали в самую гущу удивительной битвы солнечных лучей. В редком теплом лесу золотые пики мгновенно пронзали воздух и ломались о деревья. С каждым нашим шагом этих пик и искристых преломлений становилось все больше, все жарче кипел веселый бой и все шире вокруг дымился свет. Мы долго шли так без тропы, легко и бездумно, и вдруг, как в сказке, задрожала земля, и не надо было даже ухо к ней прикладывать—топот. Кто-то мчится? Куда? Я посмотрела на Гаврилу.
— Одынако, кони. Лошади мыного. Ближе, ближе и сильнее топот. Вспомнились сразу все Иванушки и молодушки, ждавшие своих милых и слушавшие землю. И вот замелькали между стволами деревьев в солнечных россыпях кони. Они вылетели на поляну, как на сцену. Свободная, вольная стихия жизни… Гордо закинуты головы, развеваются золотые гривы, твердая поступь, легкая, смелая. И кажется, что кони на скаку поют… Рядом мячиками скачут жеребята. Что значит свобода. Как не похожи эти крылатые существа на своих собратьев, что смирно и понуро стоят нагруженные у ворот или тащатся с тяжелой ношей по раскисшим таежным дорогам.
Эх, вот бы одну такую под седло! Пронестись бы на ней навстречу ветру. Почему человек отринул от себя этого теплого, верного друга — лошадь?
Эти лошади — гулевые, они считаются на вольном выпасе, «на своих харчах», хотя колхозные. Как и олени, сами копытят себе зимой из-под снега корм. Забота табунщика состоит только в том, что он «следит», где какие табуны находятся. Подкармливают их мало и редко—иногда разбрасывают зимой по снегу немного сена из копен-зародов, когда голодные животные приходят к жилью. Но мерзнут бедняги без крова в страшные якутские морозы и прячутся от них в тайге, где немного теплее — нет ветра.
И не могу я не думать о том, что прекрасные и гордые эти животные пойдут… на мясо. Ни стать их, ни сила, ни ловкость, ни верность не нужны человеку. Якуты очень любят конину—на рынке целые ряды с конским мясом. И все же кажется странным — в легендах якутов был культ коня. Он считается прародителем якутов, дедом первого человека (отец-полуконь). Божество, создавшее коня,—Досегей само имело вид коня, и ему поклонялись.
На дальнем берегу аласа, к которому мы приближались, показалось лесное якутское кладбище с тесными рядами домиков и оград.
Алас походил на гермокарстовый. По четырем углам в камышах ютились четыре болотца-озерка. Между болотцами густо вились плауны. Полузатопленные водой торчали спины черепах-караваев в желтых щетках камыша. Смущал только подковообразный вид впадины: подкова так характерна для несовершенной речной петли, когда в ее горле остается широкий промежуток. По аэрофотоснимкам, что смотрела я в Якутске, таких «подков» много на полярных равнинах среди речных излучин. Когда-то к этой впадине подключился в работу термокарст и сильно уже изменил ее обличье.
Поднялись к кладбищу. В тайге по берегам аласов их много, чаще заброшенных, но это было обширнее и, похоже, еще посещалось, хотя и было далеко от жилья. Вблизи кладбище напоминало детский городок, только густо и тесно застроенный. Маленькие домики с двускатными крышами, с оконными проемами были приподняты над землей на толстых лежнях, или это были сквозные шатры на столбах с крышами и перилами, как у балконов, на таких же прочных основах под ними. Все было из дерева, серого от времени и дождей.
Надгробья под шатрами или внутри домиков сделаны из деревянных же брусьев, сложенных вдоль и поперек друг на друге все выше и выше, иногда с каким-нибудь разнообразием в раскладке.
—Арангас называется,— сказал Гаврила.
Вокруг домиков-могил устроены изгороди из штакетника, как у домов, и тут же находится сергэ — резной столб для коновязи с вырезанной наверху головой коня, тоже как у домашних построек,— приехали-то в гости, надо привязать коня! Умершего кладут обычно в гроб типа колоды, потом в деревянный сруб.
Походив между могилами, увидели на перилах ограды одного из надгробий оставленное угощение — четвертинка водки, неначатая, но распечатанная, очевидно, чтобы не затруднять усопшего, копченая рыба, хлеб.
—Может, там вода? — усомнилась я, кинув на непочатую бутылочку.
Гаврила даже ужаснулся:
—Кыто будет так делать? Как можыно?
По какому необычному краю я хожу — эти бесконечные таинственные впадины в тайге, эти лесные кладбища-поселки…
Алас был овальный в плане, метров трехсот в длину. По низу его под берегом полукольцом выгнулась широкая плоская полоса, похоже, тянулась сухая река, заросшая низкой и редкой травой. Остальная часть сухого днища пряталась в траве, высокой, с густой россыпью колокольчиков и мятлика. Все в аласе— чистая «классика»: и озерко на одном конце, и «пьедестал», постепенно возвышающийся, и полуразмытый бугор-останец, и «выходы» в виде двух симметрично расходящихся от аласа широких логов-оврагов глубиной в полтора-два метра. На моем рисунке в плане алас выглядит как настольное овальное зеркало на подставках — каждая подставка и есть лог-овраг.
Спустились к днищу почти на пять метров по чисто речному обрыву, пересекли алас, изворачиваясь между частыми стволами лиственниц, а потом ивняка, и вышли логами-оврагами на равнину—к пашне.
Прохладное утро легко для шага. Воздух купает в своей свежести, лучи солнца дают яркие светотени. Прошагав травяными дорогами, подошли поверху к еще одной глубокой впадине и увидели внизу, в аласе, целую гряду белых, оголенных пней с громадными разлапистыми корнями — как музей скульптур под открытым небом. Пни лежали на боку и вверх корнями.
— Одынако, люди бырасали,— сказал Гаврила, разглядывая остатки срубленных великанов и застывшие вихри корней.— Пашню делать было надо.
Оказывается, деревья и пни внизу вокруг аласов можно увидеть не только потому, что они там когда-то росли, но и потому, что после раскорчевки межаласий их туда сбрасывают. И очевидно, важно смотреть — стояли пни ненарушенно вертикально или свалены как попало. А кто-то из наших мерзлотоведов объяснял мне, будто деревья эти росли когда-то наверху и опустились вниз вместе с постепенно протаивающим грунтом!
Или аласы с деревьями в воде, свежими или засохшими; считается, что это признак термокарста. И я когда-то, впервые приехав сюда, с этим вроде автоматически соглашалась. А сейчас я знаю: часто такие деревца росли на твердом берегу озерка или речки в аласе и оказались в воде, когда в дождливый год алас был затоплен. Если затопление держалось долго, деревца погибали.
В аласах с водой меньше уюта, они просторны от неба в воде, но эти перевернутые их миры всегда подарок. Вдоль лесных аласных озер протягиваются длинные отражения, и получаются двойные гребешки сомкнутых деревьев, неторопливо расчесывающие плавучие гряды облаков в воде и небе.
Подъем лета—все вокруг зелено, мягко, душисто. Лиственницы-одиночки у воды охорашиваются в своей молодой пушистой зелени. Я понимаю обидное удивление и уязвляющее разочарование путешественников, когда, бродя где-то среди дикой, как им казалось, необитаемой местности, они вдруг находят следы современного пиршества в виде бутылок и консервных банок. Так неожиданно и мы наткнулись вдалеке от дома на нечто подобное — рядом с молодым озерком валялись доски и колья, сколоченные щиты, следы бурения и рытья шурфов. Кто-то на больших участках снял дерн, видимо, пытался посмотреть, что из этого получится — не создастся ли алас, то есть, возможно, повторили попытку наших мерзлотоведов, не увенчавшуюся успехом. Здесь даже просадок не было.
Гаврила хорошо усвоил установленную мной схему расположения внутри аласов всех их атрибутов: бугра, озерка, «выходов» (если они есть) из бывшей, когда-то речной, петли, их продолжения лощинами. И я стала
посылать его на предварительный осмотр одного, чтобы потом выборочно посетить некоторые вместе. Метод работы задавался такой: находит в аласе бугор
и озерко за ним; если нет бугра, озерко в дальнем краю, идет туда. Становится спиной к озерку и бугру идет по большой оси аласа к противоположному его борту и ищет,там (если есть лес, то в лесу) «выход» из петли. Зарисовывает, записывает, какого рода видит понижения, идет по «выходу-ложбине», прослеживает, как постепенно за аласом происходит выполаживание, выравнивание местности, определяет расстояния.
Я могу быть довольна и Гаврилой, и стойкостью тех характерных признаков, которые установила и которые
— подтверждают логику моих наблюдений. Между прочим, эти признаки наши термокарстники объяснить не могут. Получается, что слабые их места — моя сила. Признаки можно назвать классическими. Неизбежны, конечно, отступления, и я все их беру на заметку. Ходим мы с Гаврилой много и на пути преодолеваем нескончаемые изгороди и в самих аласах, и на межаласьях. В первый приезд я думала, что это признаки близкого жилья, но позже мы встречали их и в большом отдалении. Изгороди поворачивали, петляли, пересекались—длинные ряды жердей уложены на вкопанные в землю треноги вроде высоких козел. Выяснилось—они загораживают покосы, копны сена (зароды), пашни и выросшие уже пшеницу, ячмень от вольно пасущихся лошадей и коров.
Сеть изгородей как бы «прихлопнула» все Междуречье, его поэтому и называют «страной изгородей», они составляют тысячи километров!
Как-то, пролезая сквозь жерди одной такой загородки и обдираясь о сухие сучья, вылезла я растерзанная и растрепанная.
— Уф, наверно, на черта похожа,— сказала, отплевываясь от лишайников.
— Нисево, в тайге бывает,— снисходительно изрек Гаврила, вежливо отводя глаза. Что я похожа на черта, он не оспаривает.
С Гаврилой мы познакомились так: для поездки на Междуречье мне срочно нужен был лаборант. Кто-то шукнул в якутские техникумы. Из двух пришедших ребят никто не подошел. По вечерам я обычно тихо бродила в лесу недалеко от дома, где сумерки скрывались от белой ночи. И заметила, что уже два дня за мной тенью ходит почти по пятам и прячется между кустами шиповника какой-то человек в черных очках. Круто повернув, я однажды пошла на него. Оказалось, что он «ищет» меня! Способ «поисков», надо сказать, своеобразный. В черных же очках вечером он был, как выяснилось потом, для солидности.
Гаврила хорошо говорит по-русски, только обязательно между согласными вставляет «ы». Русский язык в городах знают чуть ли не все, во всяком случае молодежь,— его преподают в школе.
В якутском языке много слов русского происхождения, что-то около трех с половиной тысяч, но они как-то видоизменены. Если якутский ученик напишет слово «хлеб», это будет ошибка, потому что по-якутски это пишется «килнэп». Товарищ — табаарыс. Дорово — это здравствуй! Многие ведь и у нас приветствуют друг друга — здорово! В якутском языке нет буквы «в». Хорошая буква, в русском много прекрасных и радостных слов начинается с «в»: весна, веселье, величие, восторг и все слова, что идут от «вель», ведь по древнеславянски «вельми» — это весьма, очень, добро… И мне приятно, что это корень моей фамилии.
Мост не чинится. Ежеминутно ощущаю крах своих надежд. Надо же—тихая и мирная Тамма взбунтовалась и снесла мост! Однако то, что я делаю сейчас, также крайне важно, и это меня утешает. Я подумала, что Нина Петровна, наверно, уехала в Якутск, ей-то меня ждать нечего. И я с больничной машиной махнула в Вестях к телефону.
Да, она дома, работает, но меня все остальные ждут за Таммой и в назначенный день будут на перекличке. Мост начнут чинить через неделю. Значит, буровые работы мои сорвались, ждать я больше не могу: сроки и задачи основной моей командировки тянут меня дальше.
И вот однажды увидела нечто весьма важное: я набрела на небольшой ручей, который делал крохотные, совершенно виртуозные петельки. Тут же перенеслась памятью на восемь лет назад — к речушке у избушки гляциологов — там было то же самое! Передо мной лежали скорее уже не петельки ручья (островков внутри петелек не было), а извилистые цепочки миниатюрных аласиков, как в диснеевском парке. И так четко было видно, что, как и от чего тут произошло.
Уклон ручья ничтожен, сил у воды мало, и она, медленно протекая, на каждом повороте отгораживала одну свою петельку от другой высокой горкой песчано-суглинистых отложений—тех, что тащила сама. От этого каждый бочажок с водой был заглублен и как бы вправлен в эти наносы, как драгоценный камень в оправу. И ожерелье крошечных таких озерков сверкало в расплаве солнца и неба голубым и зеленым.
Я прошла дальше. Некоторые бочажки пересохли вовсе, обнажилось их дно—конусообразное или плоское. Кроме давней той речушки у гляциологов, «аласики» которой так меня восхитили (тогда я не знала, что они — прообраз!), я вспомнила Диканьку и описание украинских впадинок Полтавской губернии, среди которых встречаются со дном, пониженным посередине. Да и здесь иногда попадались такие.
И напрашивался вывод, что на небольших речках образование впадин вполне возможно и таким вот способом! Принцип тот же.
Все ближние впадины у Майи мы довольно скоро осмотрели, а к удаленным добираться было нелегко. Дойдешь—и сразу хоть обратно. Съездив из Майи на последнюю перекличку к своему несостоявшемуся отряду и прокричав им всем отпускную, я решила передвинуться к озеру Абалах и поселиться в палатке прямо на дне какого-нибудь аласа. Договорилась с Екатериной Ивановной о больничной подводе. Всю «тяжелую артиллерию»: вьючный ящик, коробку с образцами, сумы и прочее — оставила в кладовке ее дома. Взяла палатку, спальные мешки, теплые вещи, посуду и продукты.
— Тебе Абалах надо или алас надо? — спрашивал больничный возчик Иннокентий, попыхивая коротенькой трубочкой из березового корня и сплевывая вбок. Невысокий, ладненький, еще не старый, с круглыми синими глазами, что у якутов — редкость.
— Катерина говорила, алас будешь жить? Шибко не боись?
— А кого там бояться? Волков тут нет?
С ответом Иннокентий не торопился. Посмотрел по сторонам, потом вроде неохотно взглянул на меня:
—Совсем не снай. Думаю, будет, однако.
Вот уж вряд ли. Даже в глухой алданской тайге, где полно медведей и по справочникам значатся волки, не видела их.
—Сачем тебе алас? Дом жить надо. Плохо, однако. Свой сестра не вез бы. Жиньщина не мужик.
Сплевывая, Иннокентий сказал Гавриле несколько фраз по-якутски.
—Он говорит,— сказал Гаврила,— пылохой человек может ходить там вокыруг.
Привез он нас в алас и высадил километрах в шести от санатория.
Стоило нам переехать, как ночи посвежели и в аласах стал появляться туман. С вечера чуть ли не до полудня держатся рыхлые белые облака. Туман создал экзотику пейзажей, все вокруг стало призрачным, нездешним, как на картинах Борисова-Мусатова. Вечерами не ходим, а будто плаваем в легких волнах.
Белая ночь, алас, костер и туман, туман, туман… Пламя костра проявляется обрывками золотых вихрей.
Теперь все рядом, перевалишь каких-то двести — пятьсот метров и начинай работать. Наверху, на межаласьях, чисто и просторно, тумана даже вечерами нет, только иногда между деревьями протянутся тонкие, раздерганные его слои. Издали впадины представляют картину феерическую — на ровной поверхности тут и там среди зелени лугов и редких деревьев белым дымом курятся громадные чаши, не то жертвенные, не то колдовские.
Неподалеку мы опять нашли такой алас, как в окрестностях Ломтуго, с плоскими, невысокими берегами и большим низким островом. На этот раз сухое дно аласа, густо заросшее осокой и тростником, окружало остров узким кольцом. Как и везде, со стороны ближнего берега остров чуть круче, к другой — тянет длинный шлейф. На поверхности острова видны ступенчатые следы постепенного размывания его разными уровнями воды, а сам он как бы демонстрирует стадии своего разрушения.
Обед, костер, над костром котелок с супом. Воды для чая нет.
— Гаврила,— говорю я,— пойдите, пожалуйста, и принесите воды из ручья.— Гаврила не двигается. У него свои представления о том, как надо отстаивать
собственное достоинство.— Гаврила,— повторяю я,— принесите воды.
— Ну, да,— отвечает он наконец степенно и недовольно, не трогаясь все же с места.— Вы сидите и распоряжаетесь, а я что — солдат, да? Мне сказали —
за водой, так я сразу и пошел?
Совсем забыла я, устраиваясь с палаткой в аласе, что в нем может быть холоднее, чем наверху, на его берегу или в тайге. Холодный воздух затекает в этот подвал природы, и даже летом тут могут быть заморозки градусов в пять. Но такая стояла жара и так тянула к себе прохлада!
В то утро мы проснулись у подножия величественных снежных хребтов: над тесным частоколом таежных вершин пирамидами друг над другом громоздились облака и розовое солнце плясало на них свой танец. Гаврила стоял и смотрел на снежные горы не отрываясь.
— Совысем как Верхоян.
— Алас Ыттабыт. Это значит,— говорит Гаврила,— здесь повесили собаку.
За что можно повесить собаку? Чтобы избавиться? Когда-то на Джугджуре, на берегу сине-белого Аллах-Юня, я увидела в кустах маленький скелетик щенка с широкой тряпкой на шее. Знаю, что не все, кто родятся на свет, имеют право на жизнь, но сознавать это всегда горько.
Уже не первый раз встречаю я причудливые формы слившихся аласов. Вот сейчас на моей схеме в плане получилась гитара. Явно — две впадины, в каждой по бугру-останцу. В борту одной против бугра просматриваются два «выхода» — понижения глубиной метра в два. За «выходами» есть следы обрушившегося русла реки и метров через сто — выполаживание.
Сегодня мы попали в самую гущу удивительной битвы солнечных лучей. В редком теплом лесу золотые пики мгновенно пронзали воздух и ломались о деревья. С каждым нашим шагом этих пик и искристых преломлений становилось все больше, все жарче кипел веселый бой и все шире вокруг дымился свет. Мы долго шли так без тропы, легко и бездумно, и вдруг, как в сказке, задрожала земля, и не надо было даже ухо к ней прикладывать—топот. Кто-то мчится? Куда? Я посмотрела на Гаврилу.
— Одынако, кони. Лошади мыного. Ближе, ближе и сильнее топот. Вспомнились сразу все Иванушки и молодушки, ждавшие своих милых и слушавшие землю. И вот замелькали между стволами деревьев в солнечных россыпях кони. Они вылетели на поляну, как на сцену. Свободная, вольная стихия жизни… Гордо закинуты головы, развеваются золотые гривы, твердая поступь, легкая, смелая. И кажется, что кони на скаку поют… Рядом мячиками скачут жеребята. Что значит свобода. Как не похожи эти крылатые существа на своих собратьев, что смирно и понуро стоят нагруженные у ворот или тащатся с тяжелой ношей по раскисшим таежным дорогам.
Эх, вот бы одну такую под седло! Пронестись бы на ней навстречу ветру. Почему человек отринул от себя этого теплого, верного друга — лошадь?
Эти лошади — гулевые, они считаются на вольном выпасе, «на своих харчах», хотя колхозные. Как и олени, сами копытят себе зимой из-под снега корм. Забота табунщика состоит только в том, что он «следит», где какие табуны находятся. Подкармливают их мало и редко—иногда разбрасывают зимой по снегу немного сена из копен-зародов, когда голодные животные приходят к жилью. Но мерзнут бедняги без крова в страшные якутские морозы и прячутся от них в тайге, где немного теплее — нет ветра.
И не могу я не думать о том, что прекрасные и гордые эти животные пойдут… на мясо. Ни стать их, ни сила, ни ловкость, ни верность не нужны человеку. Якуты очень любят конину—на рынке целые ряды с конским мясом. И все же кажется странным — в легендах якутов был культ коня. Он считается прародителем якутов, дедом первого человека (отец-полуконь). Божество, создавшее коня,—Досегей само имело вид коня, и ему поклонялись.
На дальнем берегу аласа, к которому мы приближались, показалось лесное якутское кладбище с тесными рядами домиков и оград.
Алас походил на гермокарстовый. По четырем углам в камышах ютились четыре болотца-озерка. Между болотцами густо вились плауны. Полузатопленные водой торчали спины черепах-караваев в желтых щетках камыша. Смущал только подковообразный вид впадины: подкова так характерна для несовершенной речной петли, когда в ее горле остается широкий промежуток. По аэрофотоснимкам, что смотрела я в Якутске, таких «подков» много на полярных равнинах среди речных излучин. Когда-то к этой впадине подключился в работу термокарст и сильно уже изменил ее обличье.
Поднялись к кладбищу. В тайге по берегам аласов их много, чаще заброшенных, но это было обширнее и, похоже, еще посещалось, хотя и было далеко от жилья. Вблизи кладбище напоминало детский городок, только густо и тесно застроенный. Маленькие домики с двускатными крышами, с оконными проемами были приподняты над землей на толстых лежнях, или это были сквозные шатры на столбах с крышами и перилами, как у балконов, на таких же прочных основах под ними. Все было из дерева, серого от времени и дождей.
Надгробья под шатрами или внутри домиков сделаны из деревянных же брусьев, сложенных вдоль и поперек друг на друге все выше и выше, иногда с каким-нибудь разнообразием в раскладке.
—Арангас называется,— сказал Гаврила.
Вокруг домиков-могил устроены изгороди из штакетника, как у домов, и тут же находится сергэ — резной столб для коновязи с вырезанной наверху головой коня, тоже как у домашних построек,— приехали-то в гости, надо привязать коня! Умершего кладут обычно в гроб типа колоды, потом в деревянный сруб.
Походив между могилами, увидели на перилах ограды одного из надгробий оставленное угощение — четвертинка водки, неначатая, но распечатанная, очевидно, чтобы не затруднять усопшего, копченая рыба, хлеб.
—Может, там вода? — усомнилась я, кинув на непочатую бутылочку.
Гаврила даже ужаснулся:
—Кыто будет так делать? Как можыно?
По какому необычному краю я хожу — эти бесконечные таинственные впадины в тайге, эти лесные кладбища-поселки…