Мы со Светланой стоим на палубе парохода у пристани, облокотившись на фальшборт, и смотрим на бурный водоворот, крутящийся под нами на дебаркадере,— ящиков, мешков, тюков, корзин. Кажется, что крутятся и плывут только вещи без хозяев и что они главное в этой сумятице, а не люди, которых не видно.
Пенными брызгами на взлете вспыхивают на тюках белые шапочки и пальтишки ребятишек, распластанных поверх чемоданов. Бой, рукопашная схватка узлов, картонок, сундуков. Сегодня особенно пестро и многолюдно.
Лена в низовьях лежит как море. То на тридцать километров распахивалась ее долина, то почти вплотную приближались к нам отроги хребта Путорана. Мы давно уже за полярным кругом, едем в дельту Лены, где я хочу поискать аласы.
Люди приехали на этот, как им кажется, край света и привезли с собой как необходимое, так и кое-что для радости — маленькие кусочки своего мира, которые теперь и тянут на своих горбах вместе с ребятишками. Им тут жить, что-то создавать, болеть и веселиться. Их лица возбуждены, они торопятся сойти с надоевшего уже парохода и обезличиться, влившись в поток внизу с этими тюками и корзинами. Все спешат, будто скорее надо что-то успеть перехватить, что даст удачу, превосходство, исполнение желаний.
В потоке вещей иногда намечается стрежень, прямолинейная струя ломается в вихрящихся берегах или неожиданно закручивается в узел, как циклон. Шум, крики, грохот спускаемых лодок, чьи-то возгласы. Похоже, что это бунт вещей, что это они грозятся, требуют, вопят и, ожившие, сейчас возьмут власть в свои руки и, может быть, завладеют берегом.
Сквозь всю эту неразбериху к пароходу прорывается легкая кавалерия пустопорожних молодцов — в буфет. Обычно на всех стоянках они брали пароход на абордаж еще до того, как он толканется в свисающие с дебаркадера кранцы.
Оказалось, что водоворот людей уже выплеснул на палубу обратную волну, и она растеклась от борта до борта. Под моим окном устроились трое ребят и две девушки в брюках с рюкзаками и холщовыми сумками через плечо.
Светлана, совсем еще девочка, изящная, скромная,— зубной врач. Участки ее разбросаны по низким полярным островам. Высаживается, лечит. Ее провожала почти вся мужская часть этого небольшого поселка. Не балуя своих провожатых излишним проявлением чувств, она спокойно и приветливо помахивала им рукой.
— Я сама захотела сюда поехать,— говорит мне она.— Не всю же жизнь сидеть под Москвой, правда?— И лукаво добавляет: — Насижусь еще, когда состарюсь, верно? — И видно, что старость представляется ей далекой, как луна. С мягкой улыбкой смотрит она на воду без бликов, на темную полосу берега без огней, всю в растрепанных водой кустах ивняка и даже на мальчишку-подростка, толкающего ее при очередном пробеге по палубе.
Пенными брызгами на взлете вспыхивают на тюках белые шапочки и пальтишки ребятишек, распластанных поверх чемоданов. Бой, рукопашная схватка узлов, картонок, сундуков. Сегодня особенно пестро и многолюдно.
Лена в низовьях лежит как море. То на тридцать километров распахивалась ее долина, то почти вплотную приближались к нам отроги хребта Путорана. Мы давно уже за полярным кругом, едем в дельту Лены, где я хочу поискать аласы.
Люди приехали на этот, как им кажется, край света и привезли с собой как необходимое, так и кое-что для радости — маленькие кусочки своего мира, которые теперь и тянут на своих горбах вместе с ребятишками. Им тут жить, что-то создавать, болеть и веселиться. Их лица возбуждены, они торопятся сойти с надоевшего уже парохода и обезличиться, влившись в поток внизу с этими тюками и корзинами. Все спешат, будто скорее надо что-то успеть перехватить, что даст удачу, превосходство, исполнение желаний.
В потоке вещей иногда намечается стрежень, прямолинейная струя ломается в вихрящихся берегах или неожиданно закручивается в узел, как циклон. Шум, крики, грохот спускаемых лодок, чьи-то возгласы. Похоже, что это бунт вещей, что это они грозятся, требуют, вопят и, ожившие, сейчас возьмут власть в свои руки и, может быть, завладеют берегом.
Сквозь всю эту неразбериху к пароходу прорывается легкая кавалерия пустопорожних молодцов — в буфет. Обычно на всех стоянках они брали пароход на абордаж еще до того, как он толканется в свисающие с дебаркадера кранцы.
Оказалось, что водоворот людей уже выплеснул на палубу обратную волну, и она растеклась от борта до борта. Под моим окном устроились трое ребят и две девушки в брюках с рюкзаками и холщовыми сумками через плечо.
Светлана, совсем еще девочка, изящная, скромная,— зубной врач. Участки ее разбросаны по низким полярным островам. Высаживается, лечит. Ее провожала почти вся мужская часть этого небольшого поселка. Не балуя своих провожатых излишним проявлением чувств, она спокойно и приветливо помахивала им рукой.
— Я сама захотела сюда поехать,— говорит мне она.— Не всю же жизнь сидеть под Москвой, правда?— И лукаво добавляет: — Насижусь еще, когда состарюсь, верно? — И видно, что старость представляется ей далекой, как луна. С мягкой улыбкой смотрит она на воду без бликов, на темную полосу берега без огней, всю в растрепанных водой кустах ивняка и даже на мальчишку-подростка, толкающего ее при очередном пробеге по палубе.
Мы со Светланой стоим на палубе парохода у пристани, облокотившись на фальшборт, и смотрим на бурный водоворот, крутящийся под нами на дебаркадере,— ящиков, мешков, тюков, корзин. Кажется, что крутятся и плывут только вещи без хозяев и что они главное в этой сумятице, а не люди, которых не видно.
Пенными брызгами на взлете вспыхивают на тюках белые шапочки и пальтишки ребятишек, распластанных поверх чемоданов. Бой, рукопашная схватка узлов, картонок, сундуков. Сегодня особенно пестро и многолюдно.
Лена в низовьях лежит как море. То на тридцать километров распахивалась ее долина, то почти вплотную приближались к нам отроги хребта Путорана. Мы давно уже за полярным кругом, едем в дельту Лены, где я хочу поискать аласы.
Люди приехали на этот, как им кажется, край света и привезли с собой как необходимое, так и кое-что для радости — маленькие кусочки своего мира, которые теперь и тянут на своих горбах вместе с ребятишками. Им тут жить, что-то создавать, болеть и веселиться. Их лица возбуждены, они торопятся сойти с надоевшего уже парохода и обезличиться, влившись в поток внизу с этими тюками и корзинами. Все спешат, будто скорее надо что-то успеть перехватить, что даст удачу, превосходство, исполнение желаний.
В потоке вещей иногда намечается стрежень, прямолинейная струя ломается в вихрящихся берегах или неожиданно закручивается в узел, как циклон. Шум, крики, грохот спускаемых лодок, чьи-то возгласы. Похоже, что это бунт вещей, что это они грозятся, требуют, вопят и, ожившие, сейчас возьмут власть в свои руки и, может быть, завладеют берегом.
Сквозь всю эту неразбериху к пароходу прорывается легкая кавалерия пустопорожних молодцов — в буфет. Обычно на всех стоянках они брали пароход на абордаж еще до того, как он толканется в свисающие с дебаркадера кранцы.
Оказалось, что водоворот людей уже выплеснул на палубу обратную волну, и она растеклась от борта до борта. Под моим окном устроились трое ребят и две девушки в брюках с рюкзаками и холщовыми сумками через плечо.
Светлана, совсем еще девочка, изящная, скромная,— зубной врач. Участки ее разбросаны по низким полярным островам. Высаживается, лечит. Ее провожала почти вся мужская часть этого небольшого поселка. Не балуя своих провожатых излишним проявлением чувств, она спокойно и приветливо помахивала им рукой.
— Я сама захотела сюда поехать,— говорит мне она.— Не всю же жизнь сидеть под Москвой, правда?— И лукаво добавляет: — Насижусь еще, когда состарюсь, верно? — И видно, что старость представляется ей далекой, как луна. С мягкой улыбкой смотрит она на воду без бликов, на темную полосу берега без огней, всю в растрепанных водой кустах ивняка и даже на мальчишку-подростка, толкающего ее при очередном пробеге по палубе.
— Выезжаю я редко, потому что занята, ведь комне приезжают за десятки километров. Я одна зубной врач здесь.— Она смотрит на меня искоса, помаргивая длинными ресницами, и в голосе гордость.— Мне дажеполторы ставки брать приходится! Якутов узнала — хороший народ.— Она сразу оживляется, вспоминая, и по ребячьи закатывается смехом.— Некоторые парни приезжают из стойбищ с побережья, где всю жизнь пасли оленей и даже такого поселка, как наш, не видели. Мы часто смеемся с моей подружкой, она врач-терапевт. Придет такой парень, в клуб зайдет, в кино сходит, к нам явится. Ничего у него не болит, конечно. Войдет в кабинет, посмотрит, видимнравится. «Что болит?» — спрашивает подруга. «Сердце»,— говорит. Ну, Маша выясняет: «Колет?» —
«Да».— «В левую руку отдает?» — «Отдает». Это они уже знают, что в руку отдает. А Маша серьезно продолжает: «А в правую пятку отдает?» — «Отдает».— «Ну, все, марш домой, значит, ничего не болит».
И Светлана опять заливается, хохочет до слез, и даже мальчишка прерывает свой бег и заглядывает ей в лицо.
Чего не видал?—сразу делаясь серьезной, как задира во дворе, спрашивает она мальчишку, и тот, пасуя, медленно и независимо уходит вдоль борта.
—А как встречают, если бы вы знали!—говорит она сияя.— Кажется, на руках готовы носить. Как ждут! Вот сейчас в поселке, где я села, комнату приготовили, цветов нарвали и чуть ли не обед на дом тащат. Там почти одни мужчины, они взрослые ведь и мрачные даже. Просто не верилось. Только цветы здесь не пахнут, знаете? — И добавила смущенно: — Вот мне кажется, что когда трудно, все равно легко. Это непонятно, да?
Конечно, понятно! Так и должно быть. Когда человек одолевает трудности с охотой, ничего у него не остается в памяти, кроме радости преодоления.
Я хотела уходить с палубы, когда снизу, из круговерти вещей и людей, чуть поредевшей, меня окликнули:
—Привет, эй, эй на палубе, привет!
Смотрю не вижу, а голос знаком.
— Ну кого же мне встречать везде, как не вас! —
кричит голос, и теперь-то я знаю — Марголин!
— Садитесь к нам?
— Нет, нет, выхожу. Сел ночью, с вами ехал, сейчас сошел с товарищем. Приду, приду, только вещи снесу к нему.
И он пришел, узкий, насмешливый, рыжеватый, совсем не изменившийся, как всегда, с большим внутренним напором, с жадностью вбирающий из любого окружения — событий, настроений, запахов — свое.
—Вот где котел кипит, видите?—Он махнул рукой вниз, на дебаркадер.—Живой макет человеческой жизни и, пожалуй, даже человечества. Суета, стремле ния, погоня…— Он радостно сжимал мою руку своими двумя, охватив ее, как всегда, до локтя.
—А мы с вами, я вижу, пока живем, в седле, слава богу.
В моей каюте по другому борту было тихо. Мы радовались, трясли и трясли друг друга. Есть, оказывается, такие друзья—для редких встреч и долгих разлук. Я давно в Москве, он еще в Якутске.
Прошлое наше свидание на Алдане, после той невероятной ночи в Устиновке, теперь уже пятилетней давности. Был он у меня в гостях и в тайге на Тимпгоне.
—Помните ваших медведей в Быраласе? — кричал он сейчас восторженно, будто вспоминая о чем-то радостном, хотя сам от этих «моих» медведей единственную свою ночь не спал — все вылезали из палатки и стреляли в воздух: медведи лезли чуть ли не на костер.
—А старик Конститусия? — Он и его вспомнил.—
Прелесть!
И вдруг мы одновременно притихли, посмотрели друг на друга и окунулись в самое дальнее, самое раннее, что было задолго даже до «первого» Междуречья— в ранней нашей молодости: Владивосток, Тихий океан, каюта на шестерых и мы все — полярники Провидения, мыса Чаплина, Анадыря. И с нами Анатолий… Ах, Анатолий…
Об этом нам говорить нелегко: наш товарищ, ехавший тогда с нами, радист, погиб через три года в океане вместе с пароходом… Веселый, молодой, кудрявый, за три дня выучивший меня передавать азбуку Морзе зуммером по требуемой норме.
И когда прошли минуты скорбного молчания — мы будто слышали траурные пароходные гудки памяти над океанскими волнами, Марголин тихо спросил:
—А помните, как светился океан?! Как фантастически он светился!
Это тоже было связано с Анатолием.
…Был август. Поздний вечер. Мы с увлечением обсуждали в каюте будущую зимовку на Чукотке—она у кого где. Сговаривались о встрече: для собачек сотня километров — чепуха. И вдруг кто-то, поднявшись и взглянув в иллюминатор, воскликнул:
—Смотрите-ка, смотрите все! Океан горит!
Мы потушили свет. В темноте у потолка стал набираться и зависать зеленый накал, фосфорический, прозрачно-летучий. За бортом творилось необыкновенное. Под черным густым небом океан светился мощным голубым огнем. Движение судна тоже рождало в глубине свой световой простор. И корпус судна открывался до нижней черты киля, и все оно было обнаженно-вынутое и скользило в широком световом потоке, освещая доступную сейчас глубь океана.
И все, что двигалось в воде, зажигалось голубым пламенем. В сиянье света были блескучие стаи рыб, другие летели трассирующими пулями, фонарями висели разноцветные медузы, сияющими торпедами носились серебряные дельфины. И над всей этой беззвучной подводной канонадой света ритмично-умиротворенно вспыхивали и гасли гребни волн.
За горизонтом, где-то далеко, лежали материки и острова, были реки и жили люди — белые, черные, желтые…
Мы растворились в этом торжестве огня и воды, в этом великолепном представлении, что давал нам океан. И я сказала негромко:
—Вот если бы вниз, туда, к нему, ах, если бы по-над волнами раскрыть бы руки!..
И Анатолий сказал трезво и весело:
— Пустяк какой, сейчас же спустим вас туда.
— Куда?
— К океану. Куда хотите.
—Не решитесь! — вскричал Марголин.— Не решитесь на спор!
Открыт иллюминатор, подняты руки; пролезаю сквозь металлическое кольцо, повисаю в бездне света, и так легко мне, будто я в нем рождена. Нет парохода, нет каюты, есть только сверкающая глубина…
— Так вы помните? — говорит Марголин без улыбки и вздыхает.
— Еще бы!..
Ребята на палубе под моим окном оказались студентами из геологических партий, работающих на Оленёке и Муне. Перебираются в Булун, где их ждут. На палубе ветрено и холодно, темные коридоры забиты грузами и палубными пассажирами. Девушки смотрят вокруг мужественными стылыми глазами.
И я взяла их всех к себе в каюту. Моя каюта вырезана в большом теле корабля довольно скупо: маленьким кусочком столик, узенький диванчик и экономное пространство для минимальных моих разворотов на выход. Ребята расселись на полу, постелив палатки и снятые с себя свитера и куртки. Деньги у них кончились, поэтому они налили в столовой чаем свой большой чайник, достали остатки запасов, кое-что купила я в буфете. Получился веселый экспедиционный ужин.
Все перебивали друг друга и жаждали поделиться своим. Встречи, события, судьбы. Виктору, студенту пятого курса, пришлось особенно лихо в этом сезоне.
…Он — начальник подотряда по геологической съемке. Так получилось, что весь груз на большой отряд — девять тяжелых неуклюжих ящиков — забросили прежде других в верховья безлюдной реки, где он был вдвоем с рабочим. Потом им подкинули лодку, на которой они должны были сплавляться вниз, и заодно сообщили, что основной отряд изменил маршрут и к месту назначения не прибудет. А их груз? А невыполненная работа? И он принял героическое решение—провести свою часть маршрутной съемки и забрать груз. Никто ему не вменял в обязанность этот груз доставлять, он мог его бросить там.
Выполнив свое задание, они вдвоем прошли триста восемьдесят километров пешком по бездорожной тундре, перетаскивая на себе эти каторжные ящики. Ходили маятниками — два километра туда-обратно. Сил едва хватило — самых последних. Глушь, тяжести, потом и голод — кончились продукты.
— Много пришлось передумать, таская те ящики,— задумчиво закончил Виктор.— Высоких слов не люблю, но понимаю теперь, как она — жизнь то есть — делает людей.
Утром они сошли на берег.
Как только меня перестает цеплять все внешнее, ежесекундное, я возвращаюсь мыслями к только что покинутому Междуречью. Встреча-прощанье с доктором милой Екатериной Ивановной была очень дружеской. Первые ее слова были о Желании:
—Не беспокоились? Просил передать — несказан но виноват перед вами — это его выражение буквально, просил простить за все.
Я не удивилась, что Желаний снова оказался в Майе.
—Но почему такой спешный ночной побег?
Екатерина Ивановна вздохнула, понимающе мотнула головой:
— Он, видимо, сейчас переживает самую трудную полосу своей жизни. Я не оправдываю его и не порицаю.— Она улыбнулась мне глазами со знакомыми искорками.
— Он уехал?
— Нет. Будет пока работать у меня санитаром, говорит, с наукой порвал. У него еще личные дела были запутаны. В Москве от него ушла жена. Приехала к нам учительницей по назначению. Да вы помните —
Марина Николаевна, якут еще привез ее на волокуше с волами, родила у нас. Он бросился за ней сюда, она его не приняла. Я боялась, что он натворит глупостей:
все же не совсем здоров, согласилась, чтобы поехал к вам. Хотите, пройдем к ним? Они помирились, живут недалеко.
—Не успею. Уговорите его не бросать аспирантуру.
Мы с Гаврилой забрали остававшееся у нее наше имущество, погрузились на подъехавшую грузовую машину и простились с Междуречьем. Потом был Якутск, сборы в дельту Лены, где я хочу обследовать аласы.
Пенными брызгами на взлете вспыхивают на тюках белые шапочки и пальтишки ребятишек, распластанных поверх чемоданов. Бой, рукопашная схватка узлов, картонок, сундуков. Сегодня особенно пестро и многолюдно.
Лена в низовьях лежит как море. То на тридцать километров распахивалась ее долина, то почти вплотную приближались к нам отроги хребта Путорана. Мы давно уже за полярным кругом, едем в дельту Лены, где я хочу поискать аласы.
Люди приехали на этот, как им кажется, край света и привезли с собой как необходимое, так и кое-что для радости — маленькие кусочки своего мира, которые теперь и тянут на своих горбах вместе с ребятишками. Им тут жить, что-то создавать, болеть и веселиться. Их лица возбуждены, они торопятся сойти с надоевшего уже парохода и обезличиться, влившись в поток внизу с этими тюками и корзинами. Все спешат, будто скорее надо что-то успеть перехватить, что даст удачу, превосходство, исполнение желаний.
В потоке вещей иногда намечается стрежень, прямолинейная струя ломается в вихрящихся берегах или неожиданно закручивается в узел, как циклон. Шум, крики, грохот спускаемых лодок, чьи-то возгласы. Похоже, что это бунт вещей, что это они грозятся, требуют, вопят и, ожившие, сейчас возьмут власть в свои руки и, может быть, завладеют берегом.
Сквозь всю эту неразбериху к пароходу прорывается легкая кавалерия пустопорожних молодцов — в буфет. Обычно на всех стоянках они брали пароход на абордаж еще до того, как он толканется в свисающие с дебаркадера кранцы.
Оказалось, что водоворот людей уже выплеснул на палубу обратную волну, и она растеклась от борта до борта. Под моим окном устроились трое ребят и две девушки в брюках с рюкзаками и холщовыми сумками через плечо.
Светлана, совсем еще девочка, изящная, скромная,— зубной врач. Участки ее разбросаны по низким полярным островам. Высаживается, лечит. Ее провожала почти вся мужская часть этого небольшого поселка. Не балуя своих провожатых излишним проявлением чувств, она спокойно и приветливо помахивала им рукой.
— Я сама захотела сюда поехать,— говорит мне она.— Не всю же жизнь сидеть под Москвой, правда?— И лукаво добавляет: — Насижусь еще, когда состарюсь, верно? — И видно, что старость представляется ей далекой, как луна. С мягкой улыбкой смотрит она на воду без бликов, на темную полосу берега без огней, всю в растрепанных водой кустах ивняка и даже на мальчишку-подростка, толкающего ее при очередном пробеге по палубе.
— Выезжаю я редко, потому что занята, ведь комне приезжают за десятки километров. Я одна зубной врач здесь.— Она смотрит на меня искоса, помаргивая длинными ресницами, и в голосе гордость.— Мне дажеполторы ставки брать приходится! Якутов узнала — хороший народ.— Она сразу оживляется, вспоминая, и по ребячьи закатывается смехом.— Некоторые парни приезжают из стойбищ с побережья, где всю жизнь пасли оленей и даже такого поселка, как наш, не видели. Мы часто смеемся с моей подружкой, она врач-терапевт. Придет такой парень, в клуб зайдет, в кино сходит, к нам явится. Ничего у него не болит, конечно. Войдет в кабинет, посмотрит, видимнравится. «Что болит?» — спрашивает подруга. «Сердце»,— говорит. Ну, Маша выясняет: «Колет?» —
«Да».— «В левую руку отдает?» — «Отдает». Это они уже знают, что в руку отдает. А Маша серьезно продолжает: «А в правую пятку отдает?» — «Отдает».— «Ну, все, марш домой, значит, ничего не болит».
И Светлана опять заливается, хохочет до слез, и даже мальчишка прерывает свой бег и заглядывает ей в лицо.
Чего не видал?—сразу делаясь серьезной, как задира во дворе, спрашивает она мальчишку, и тот, пасуя, медленно и независимо уходит вдоль борта.
—А как встречают, если бы вы знали!—говорит она сияя.— Кажется, на руках готовы носить. Как ждут! Вот сейчас в поселке, где я села, комнату приготовили, цветов нарвали и чуть ли не обед на дом тащат. Там почти одни мужчины, они взрослые ведь и мрачные даже. Просто не верилось. Только цветы здесь не пахнут, знаете? — И добавила смущенно: — Вот мне кажется, что когда трудно, все равно легко. Это непонятно, да?
Конечно, понятно! Так и должно быть. Когда человек одолевает трудности с охотой, ничего у него не остается в памяти, кроме радости преодоления.
Я хотела уходить с палубы, когда снизу, из круговерти вещей и людей, чуть поредевшей, меня окликнули:
—Привет, эй, эй на палубе, привет!
Смотрю не вижу, а голос знаком.
— Ну кого же мне встречать везде, как не вас! —
кричит голос, и теперь-то я знаю — Марголин!
— Садитесь к нам?
— Нет, нет, выхожу. Сел ночью, с вами ехал, сейчас сошел с товарищем. Приду, приду, только вещи снесу к нему.
И он пришел, узкий, насмешливый, рыжеватый, совсем не изменившийся, как всегда, с большим внутренним напором, с жадностью вбирающий из любого окружения — событий, настроений, запахов — свое.
—Вот где котел кипит, видите?—Он махнул рукой вниз, на дебаркадер.—Живой макет человеческой жизни и, пожалуй, даже человечества. Суета, стремле ния, погоня…— Он радостно сжимал мою руку своими двумя, охватив ее, как всегда, до локтя.
—А мы с вами, я вижу, пока живем, в седле, слава богу.
В моей каюте по другому борту было тихо. Мы радовались, трясли и трясли друг друга. Есть, оказывается, такие друзья—для редких встреч и долгих разлук. Я давно в Москве, он еще в Якутске.
Прошлое наше свидание на Алдане, после той невероятной ночи в Устиновке, теперь уже пятилетней давности. Был он у меня в гостях и в тайге на Тимпгоне.
—Помните ваших медведей в Быраласе? — кричал он сейчас восторженно, будто вспоминая о чем-то радостном, хотя сам от этих «моих» медведей единственную свою ночь не спал — все вылезали из палатки и стреляли в воздух: медведи лезли чуть ли не на костер.
—А старик Конститусия? — Он и его вспомнил.—
Прелесть!
И вдруг мы одновременно притихли, посмотрели друг на друга и окунулись в самое дальнее, самое раннее, что было задолго даже до «первого» Междуречья— в ранней нашей молодости: Владивосток, Тихий океан, каюта на шестерых и мы все — полярники Провидения, мыса Чаплина, Анадыря. И с нами Анатолий… Ах, Анатолий…
Об этом нам говорить нелегко: наш товарищ, ехавший тогда с нами, радист, погиб через три года в океане вместе с пароходом… Веселый, молодой, кудрявый, за три дня выучивший меня передавать азбуку Морзе зуммером по требуемой норме.
И когда прошли минуты скорбного молчания — мы будто слышали траурные пароходные гудки памяти над океанскими волнами, Марголин тихо спросил:
—А помните, как светился океан?! Как фантастически он светился!
Это тоже было связано с Анатолием.
…Был август. Поздний вечер. Мы с увлечением обсуждали в каюте будущую зимовку на Чукотке—она у кого где. Сговаривались о встрече: для собачек сотня километров — чепуха. И вдруг кто-то, поднявшись и взглянув в иллюминатор, воскликнул:
—Смотрите-ка, смотрите все! Океан горит!
Мы потушили свет. В темноте у потолка стал набираться и зависать зеленый накал, фосфорический, прозрачно-летучий. За бортом творилось необыкновенное. Под черным густым небом океан светился мощным голубым огнем. Движение судна тоже рождало в глубине свой световой простор. И корпус судна открывался до нижней черты киля, и все оно было обнаженно-вынутое и скользило в широком световом потоке, освещая доступную сейчас глубь океана.
И все, что двигалось в воде, зажигалось голубым пламенем. В сиянье света были блескучие стаи рыб, другие летели трассирующими пулями, фонарями висели разноцветные медузы, сияющими торпедами носились серебряные дельфины. И над всей этой беззвучной подводной канонадой света ритмично-умиротворенно вспыхивали и гасли гребни волн.
За горизонтом, где-то далеко, лежали материки и острова, были реки и жили люди — белые, черные, желтые…
Мы растворились в этом торжестве огня и воды, в этом великолепном представлении, что давал нам океан. И я сказала негромко:
—Вот если бы вниз, туда, к нему, ах, если бы по-над волнами раскрыть бы руки!..
И Анатолий сказал трезво и весело:
— Пустяк какой, сейчас же спустим вас туда.
— Куда?
— К океану. Куда хотите.
—Не решитесь! — вскричал Марголин.— Не решитесь на спор!
Открыт иллюминатор, подняты руки; пролезаю сквозь металлическое кольцо, повисаю в бездне света, и так легко мне, будто я в нем рождена. Нет парохода, нет каюты, есть только сверкающая глубина…
— Так вы помните? — говорит Марголин без улыбки и вздыхает.
— Еще бы!..
Ребята на палубе под моим окном оказались студентами из геологических партий, работающих на Оленёке и Муне. Перебираются в Булун, где их ждут. На палубе ветрено и холодно, темные коридоры забиты грузами и палубными пассажирами. Девушки смотрят вокруг мужественными стылыми глазами.
И я взяла их всех к себе в каюту. Моя каюта вырезана в большом теле корабля довольно скупо: маленьким кусочком столик, узенький диванчик и экономное пространство для минимальных моих разворотов на выход. Ребята расселись на полу, постелив палатки и снятые с себя свитера и куртки. Деньги у них кончились, поэтому они налили в столовой чаем свой большой чайник, достали остатки запасов, кое-что купила я в буфете. Получился веселый экспедиционный ужин.
Все перебивали друг друга и жаждали поделиться своим. Встречи, события, судьбы. Виктору, студенту пятого курса, пришлось особенно лихо в этом сезоне.
…Он — начальник подотряда по геологической съемке. Так получилось, что весь груз на большой отряд — девять тяжелых неуклюжих ящиков — забросили прежде других в верховья безлюдной реки, где он был вдвоем с рабочим. Потом им подкинули лодку, на которой они должны были сплавляться вниз, и заодно сообщили, что основной отряд изменил маршрут и к месту назначения не прибудет. А их груз? А невыполненная работа? И он принял героическое решение—провести свою часть маршрутной съемки и забрать груз. Никто ему не вменял в обязанность этот груз доставлять, он мог его бросить там.
Выполнив свое задание, они вдвоем прошли триста восемьдесят километров пешком по бездорожной тундре, перетаскивая на себе эти каторжные ящики. Ходили маятниками — два километра туда-обратно. Сил едва хватило — самых последних. Глушь, тяжести, потом и голод — кончились продукты.
— Много пришлось передумать, таская те ящики,— задумчиво закончил Виктор.— Высоких слов не люблю, но понимаю теперь, как она — жизнь то есть — делает людей.
Утром они сошли на берег.
Как только меня перестает цеплять все внешнее, ежесекундное, я возвращаюсь мыслями к только что покинутому Междуречью. Встреча-прощанье с доктором милой Екатериной Ивановной была очень дружеской. Первые ее слова были о Желании:
—Не беспокоились? Просил передать — несказан но виноват перед вами — это его выражение буквально, просил простить за все.
Я не удивилась, что Желаний снова оказался в Майе.
—Но почему такой спешный ночной побег?
Екатерина Ивановна вздохнула, понимающе мотнула головой:
— Он, видимо, сейчас переживает самую трудную полосу своей жизни. Я не оправдываю его и не порицаю.— Она улыбнулась мне глазами со знакомыми искорками.
— Он уехал?
— Нет. Будет пока работать у меня санитаром, говорит, с наукой порвал. У него еще личные дела были запутаны. В Москве от него ушла жена. Приехала к нам учительницей по назначению. Да вы помните —
Марина Николаевна, якут еще привез ее на волокуше с волами, родила у нас. Он бросился за ней сюда, она его не приняла. Я боялась, что он натворит глупостей:
все же не совсем здоров, согласилась, чтобы поехал к вам. Хотите, пройдем к ним? Они помирились, живут недалеко.
—Не успею. Уговорите его не бросать аспирантуру.
Мы с Гаврилой забрали остававшееся у нее наше имущество, погрузились на подъехавшую грузовую машину и простились с Междуречьем. Потом был Якутск, сборы в дельту Лены, где я хочу обследовать аласы.