Остров Столб виден издалека — он как гигантский камень в минимуме воде. На него летом ориентируются рыбачьи лодки и большие пароходы, на него зимой держат путь собачьи упряжки. Песчаный шлейф за камнем, собственно, и есть остров. На нем два дома, склад, маленький магазин и длинный сарай, в котором солят рыбу.
Пока еще река—ворота дельты. Почти восемьсот километров за полярным кругом. Полный окоем вокруг: острова, острова… Плоские, давно намытые, перемытые, разрушаемые той же волной, которой созданы. Море Лаптевых — океан, границ-то нет!
Как тут с аласами и трещинами, есть ли полигоны? Они должны быть особенные, каких у нас, на Междуречье, нет. Я могу немного задержаться, прежде чем доберусь до Тикси, это ведь почти рядом.
Мы спрыгнули с баржи на рыхлый песок под крутым берегом и, сопровождаемые сворой псов с кудлатыми крючками хвостов, пошли вдоль обрыва. Обрыв поднимался на несколько метров вверх, разрез был расчерчен светлыми, темно-желтыми и железисто-красными слоями песка, из которых тут и там торчали размытые волнами узкие гробы. Остров равнодушно и открыто обнажал свою историю. Берег обламывается со временем, и человек может уголком глаза касаться тайн, которым десятки и сотни лет.
Однако своеобразный и впечатляющий этот пейзаж не рождал удручающего настроения—слишком светло и привольно было вокруг, слишком молодо под солнцем дул ветер живых! Нестерпимо хотелось рвануться поскорей в эти еле видимые на горизонте протоки, высадиться на острова и поискать наконец ал асы!
Сверху, от домика рабочих, глянул на меня свободный во все стороны горизонт. Едва поднимаясь над водой, желтели пятна больших и малых островов. Вот уж поистине в сердце воды, неба и песка стоял этот крохотный островок. Высоко, приплясывая, летели гуси.
Я прошу, уговариваю. И вот через три-четыре дня наконец обещают дать для поездки по протокам на острова катер или фелюгу—маленькую, совсем ненадежную плоскодонную посудину, рыжую от возраста. Я знаю, что фелюга—это небольшое парусное судно, но пусть не упрекают меня моряки, что я фелюгой именую это крохотное сооружение, к тому же без паруса,— так называют его здесь все.
Сейчас фелюга тарахтит моторчиком где-то под берегом, ее закрывает крутой обрыв, и только силуэты собак на фоне неба, с любопытством разглядывающих все, что делается внизу, под ними, указывают точное место ее швартовки. Говорили, что одно из основных качеств этой фелюги — способность глохнуть на несколько часов в самое неподходящее время. Никакая другая перспектива не казалась бы мне более заманчивой и захватывающей, если бы мне было сейчас пятнадцать лет. Подумать только—столько шансов затеряться в этих просторах неизвестно на какой срок!
Пока еще река—ворота дельты. Почти восемьсот километров за полярным кругом. Полный окоем вокруг: острова, острова… Плоские, давно намытые, перемытые, разрушаемые той же волной, которой созданы. Море Лаптевых — океан, границ-то нет!
Как тут с аласами и трещинами, есть ли полигоны? Они должны быть особенные, каких у нас, на Междуречье, нет. Я могу немного задержаться, прежде чем доберусь до Тикси, это ведь почти рядом.
Мы спрыгнули с баржи на рыхлый песок под крутым берегом и, сопровождаемые сворой псов с кудлатыми крючками хвостов, пошли вдоль обрыва. Обрыв поднимался на несколько метров вверх, разрез был расчерчен светлыми, темно-желтыми и железисто-красными слоями песка, из которых тут и там торчали размытые волнами узкие гробы. Остров равнодушно и открыто обнажал свою историю. Берег обламывается со временем, и человек может уголком глаза касаться тайн, которым десятки и сотни лет.
Однако своеобразный и впечатляющий этот пейзаж не рождал удручающего настроения—слишком светло и привольно было вокруг, слишком молодо под солнцем дул ветер живых! Нестерпимо хотелось рвануться поскорей в эти еле видимые на горизонте протоки, высадиться на острова и поискать наконец ал асы!
Сверху, от домика рабочих, глянул на меня свободный во все стороны горизонт. Едва поднимаясь над водой, желтели пятна больших и малых островов. Вот уж поистине в сердце воды, неба и песка стоял этот крохотный островок. Высоко, приплясывая, летели гуси.
Я прошу, уговариваю. И вот через три-четыре дня наконец обещают дать для поездки по протокам на острова катер или фелюгу—маленькую, совсем ненадежную плоскодонную посудину, рыжую от возраста. Я знаю, что фелюга—это небольшое парусное судно, но пусть не упрекают меня моряки, что я фелюгой именую это крохотное сооружение, к тому же без паруса,— так называют его здесь все.
Сейчас фелюга тарахтит моторчиком где-то под берегом, ее закрывает крутой обрыв, и только силуэты собак на фоне неба, с любопытством разглядывающих все, что делается внизу, под ними, указывают точное место ее швартовки. Говорили, что одно из основных качеств этой фелюги — способность глохнуть на несколько часов в самое неподходящее время. Никакая другая перспектива не казалась бы мне более заманчивой и захватывающей, если бы мне было сейчас пятнадцать лет. Подумать только—столько шансов затеряться в этих просторах неизвестно на какой срок!
Остров Столб виден издалека — он как гигантский камень в минимуме воде. На него летом ориентируются рыбачьи лодки и большие пароходы, на него зимой держат путь собачьи упряжки. Песчаный шлейф за камнем, собственно, и есть остров. На нем два дома, склад, маленький магазин и длинный сарай, в котором солят рыбу.
Пока еще река—ворота дельты. Почти восемьсот километров за полярным кругом. Полный окоем вокруг: острова, острова… Плоские, давно намытые, перемытые, разрушаемые той же волной, которой созданы. Море Лаптевых — океан, границ-то нет!
Как тут с аласами и трещинами, есть ли полигоны? Они должны быть особенные, каких у нас, на Междуречье, нет. Я могу немного задержаться, прежде чем доберусь до Тикси, это ведь почти рядом.
Мы спрыгнули с баржи на рыхлый песок под крутым берегом и, сопровождаемые сворой псов с кудлатыми крючками хвостов, пошли вдоль обрыва. Обрыв поднимался на несколько метров вверх, разрез был расчерчен светлыми, темно-желтыми и железисто-красными слоями песка, из которых тут и там торчали размытые волнами узкие гробы. Остров равнодушно и открыто обнажал свою историю. Берег обламывается со временем, и человек может уголком глаза касаться тайн, которым десятки и сотни лет.
Однако своеобразный и впечатляющий этот пейзаж не рождал удручающего настроения—слишком светло и привольно было вокруг, слишком молодо под солнцем дул ветер живых! Нестерпимо хотелось рвануться поскорей в эти еле видимые на горизонте протоки, высадиться на острова и поискать наконец ал асы!
Сверху, от домика рабочих, глянул на меня свободный во все стороны горизонт. Едва поднимаясь над водой, желтели пятна больших и малых островов. Вот уж поистине в сердце воды, неба и песка стоял этот крохотный островок. Высоко, приплясывая, летели гуси.
Я прошу, уговариваю. И вот через три-четыре дня наконец обещают дать для поездки по протокам на острова катер или фелюгу—маленькую, совсем ненадежную плоскодонную посудину, рыжую от возраста. Я знаю, что фелюга—это небольшое парусное судно, но пусть не упрекают меня моряки, что я фелюгой именую это крохотное сооружение, к тому же без паруса,— так называют его здесь все.
Сейчас фелюга тарахтит моторчиком где-то под берегом, ее закрывает крутой обрыв, и только силуэты собак на фоне неба, с любопытством разглядывающих все, что делается внизу, под ними, указывают точное место ее швартовки. Говорили, что одно из основных качеств этой фелюги — способность глохнуть на несколько часов в самое неподходящее время. Никакая другая перспектива не казалась бы мне более заманчивой и захватывающей, если бы мне было сейчас пятнадцать лет. Подумать только—столько шансов затеряться в этих просторах неизвестно на какой срок!
Крохотное темное пятнышко, качающееся на якорях в двух километрах от острова,— знаменитая баржа-изотерма Ольги Петровны, ее база, откуда она выезжает на собаках к местам лова рыбы. Вот уже у меня и родственная душа появилась среди этой пустоты и необжития.
«Изотерма» колыхалась вблизи островка-лилипута, такого мелкого, низкого, что, если бы не множество палаток на нем якутского рыболовецкого колхоза, его совсем бы не было видно из воды. Между островком и «изотермой» скользят маленькие веселые лодки. Жизнь там кажется от этого благоустроенной, а быт почти—да что там!—просто налаженным. И на Столбе— магазин, продукты, люди.
Распахнув дверь, прямо со свежего ветра входим в жаркую избушку. На одной половине живут рыбаки, на другой—девушки-засольщицы. Бригада рыболовов в полном составе возлежит в сапогах на кроватях. На мое удивление по поводу всеобщего присутствия все с удовольствием хором отвечают: «На море шторм». Здесь так говорят—на море.
Синий слепящий простор в окне катился до неба, и в блеске этом исчезали острова—в самом деле, казалось, вся эта ширь—океан-море! Чуть-чуть мелькали кое-где редкие белые гребешки.
—Два балла,— говорю я.— Трех не будет.
Со мной охотно соглашаются. Всем скучно, хочется побалагурить.
—А вдруг, понимаете ли, разыграется что-нибудь посильнее, а? Покрепче. Что тогда нам, бедным, делать?
В голосах издевка, и продолжать разговор не следует. Три часа дня. Мне говорили: честного отношения к делу нет, спят по восемнадцать часов, поднять на работу невозможно. А вон у научного работника, у Ольги Петровны, работа, шесть — восемь перетонений в смену. Или вот как работает якутский колхоз, который рядом, а примера не берут с якутов!
Никогда не знала, что так вкусна и нежна свежезасоленная нельма, только вчера выловленная из реки! От соли ее мясо делается прозрачным, как стекло.
Я обошла остров одна, по сухим протокам добралась до его края. Сидела на белых, вымытых рекой, мертвых деревьях там, откуда не видно ни домов, ни сарая и можно себе представить седьмой день мира…
Люблю неожиданные в тундре и тайге знакомые запахи маленьких магазинчиков—эти капли обжито-сти, символы уюта. Не раз дома вспоминала я их приветливые бревенчатые стены. После странствий по безлюдью и бездорожью, когда уже забывали, что бывает нечто вкусное на свете и о пище вообще, и даже трудности призывали, как костыли, чтобы не упасть, такая вот избушечка, заваленная ситцем и сукном, и, пожалуйста, компот. Пили его прямо из банок, зажав их в не гнущихся от холода пальцах. И неприютность многих дней стиралась, как негатив горячей водой.
В магазинчике-избушечке за прилавком стоит серьезный, неулыбчивый молодой якут. Грязными руками властитель бревенчатого царства кладет на весы печенье и на мое замечание сразу же очень обижается:
—Что пылохо? В бане вчера был, комиссию в том месяце пыроходил. Больной, шыто ли? Сыдеть тайга не Москва, наверно, да?
Как ждала я на Тит-Ары баржу, так сейчас жду здесь фелюгу. То нет бензина, то фелюга сломалась, то ее угнали напившиеся бражки рыбаки.
На берегу, у заросшего травой катера, самый подъемный ветер. Я хрущу печеньем, вихри мгновенно уносят его крошки, за ними стремглав тут же бросаются с какими-то горестными криками чайки. Запоминаю взглядом катер, острова, избушку, качающуюся вдали на волнах «изотерму». Трава яростно охлестывает катер.
Здесь вплотную приблизилась ко мне рыбацкая жизнь. Попадаю от бригады к бригаде. Оказалось, ребята есть что надо. Зимой рыбаки подаются на Север, на острова, необитаемые, пустынные, где и сооружают себе жилье из плавника. Меня удивило и восхитило, как великолепно все они ориентируются в этих совершенно одинаковых протоках зимой, когда над землей висит тяжелая полярная ночь. Каждая бригада ставит до двадцати—сорока сетей в открытом море и в ледяных протоках, прорубая лед, когда протоки и не отличить от островов: все плоско и бело, все превращено метелями в единую белую равнину. И ничем свои участки и сети не отмечают. И сетей никто не путает!
Ребята смеются:
—Шо мы, слепые, што ли?
Для них все естественно, но я испытываю за них гордость. Молодцы! Мой вопрос—почему они так плохо кормят собак?—посчитали явно никчемным, это было видно по выражению их лиц, но они не хотели меня обидеть.
-— То же собаки,— сказал один и посмотрел на остальных, как бы спрашивая, правильно ли за всех говорит. Все дымили в пол.— Хватит ей и через день, и через два сойдет. Говорите, тянуть будет лучше? Все равно потянет. Она понимает: плохо будет тянуть— пулю в голову, або другую куплю, чем о ней думать.
Увидеть воочию писателя, ушедшего из литературы и ставшего метеорологом, хотелось очень. Говорят, метеостанция где-то недалеко, и я решила воспользоваться соседством. До сих пор я знала обратное — в литературу приходят отовсюду: отрываются от музыки, инженерии, искусств, науки — и не возвращаются. Для всех литература оказывается каким-то последним звеном внутренних поисков. Хотелось поговорить с этим человеком, понять его.
Берег был скалист, черен и обрывист. Лодчонку, на которой меня привез рыбак из якутского колхоза лилипутного островка, трепали расхлестанные волны, и высадка была такой, чтобы запомнить надолго.
Я нашла начальника, представилась, рассказала о своих работах, об аласах, цели приезда, о том, что сама пишу, и спросила, нельзя ли повидать писателя. Начальник, молодой и приветливый, не удивился, расспрашивал с интересом, отвел меня в маленький кабинетик-комнатку и ушел.
Я рассматривала полки. Ничего от литературы — книги о циклонах, графики, таблицы, на стене барометр в деревянной оправе, видно морской, старинный.
Вошел не старый еще человек, худощавый, с черными тугими кудрями, сильно сутулый, с крепкими, выдвинутыми вперед плечами, похожий на кондора, то ли взлетающего, то ли садящегося. На этих черных скалах он — на месте.
Он взял меня за руку, подвел к окну, указал на стул и спросил то, что я и ожидала:
— Почему вас это интересует?
— Меня интересуют все уходы — «от—в». Когда-то я ушла от инженерии к геологии и географии. Потом в литературу. А почему ушли вы от нее? Литература из
тех «любовниц, которых не бросают», если вспомнить Чехова.
Он усмехнулся. Молча смотрел в окно. Перед окном в обрыве рваных мхов виднелся белый ископаемый лед.
— Вы скрываетесь здесь?
— Ну что вы! За мной никто не гоняется. Кому я нужен! Кто вам сказал про меня?
— Маргслин.
Он сильно подвигал своими крылатыми плечами, и я удивилась, как глубоко сидели его глаза—не рассмотреть даже, какие они.
—Бежал. Писал детективы. Юрист по образоваию, но это как раз неважно. Решил, что писать о преступлениях и о живых людях-преступниках, пусть иногда по-своему смелых и мужественных, не надо. Большинство преступников с хромой душой, тонкого психологизма в их действиях не бывает. И риск их не туда направлен, но не каждый читатель, зритель в этом разберется. Писать о преступниках — возбуждать и разжигать к ним интерес, особенно у молодежи, это тоже своего рода преступление. Правда, в детективах у нас много людей и жертвенных и великодушных, людей долга, они предназначены нейтрализовать в наших глазах то зло, которое зрелище преступления вводит в души читателей. Признайтесь, если преступник не такой уж злодей, вы иногда почти прощаете его и хотите даже, чтобы он «ушел», хотя знаете, что так не будет? — Он повернулся ко мне своим кондорским плечом.— Вы любите детективы?
— В меру. Часто нет. А немного—освобождают голову. Стряхивают напряжение, переключают на другое — менее сильное. Вроде трансформатора. И потом у каждого, очевидно, есть потребность в резких, пусть и условных, стрессах. Трагедий теперь не ставят, Отелло и Макбет с их страстями примелькались за века и стали вроде домашних игрушечных медвежат.
— Пусть все, что происходит неладного, остается в папках у следователей и в архивах Института кримина листики. Я начинал жизнь с курсов метеорологов, вот
и решил воспользоваться специальностью. А заодно и посмотреть на чистоту полярных снегов, повдыхать воскрешающего озона первопроходцев. Всегда любил читать о северных путешествиях.
Мы говорили с час, когда без стука открылась дверь, всунулась черная голова моего гребца и сказала:
—Мощьно долыго так сидеть, да? Мощьно совысем лотыка разбивать, да? Ехать надо.
И вот наконец я повелитель и распорядитель фелюги с плоским дном и мотором вместо паруса, опасной, как невзорвавшаяся бомба,— заглохнет на любой волне по причинам, ясным только ей и богу, и что тогда? Так и поехали: Гаврила—со спокойствием незнания, я—с лихой жертвенностью безысходности.
У сибирских рек нежные женские имена: Олекма, Лена, Колыма, Индигирка; твердые мужские, богатырские— Енисей, Витим, Анабар—и подростково-неустойчивые— Оленек, вроде оленёнок.
По плохой, мелкомасштабной карте я выбрала западную протоку, посчитав ее Оленёкской. Но как только мы прошмыгнули километров десять, уловить ход многочисленных ответвлений и разобраться во всех них оказалось невозможным. Тут лоцман нужен! Проток и мелких и крупных множество, и каждая обманывает по-своему — поворотами, шириной, прикидывается именно той, которая сейчас нужна, и ведет якобы к избранному мной острову, где могут быть аласы.
Плывем в небытии. Удивительное чувство первозданное™ места, когда все еще только начинается, но все уже полно новоявленного величия.
Карта дельты похожа (кроме греческой буквы, по которой названа) на крупную куриную лапу, и на карте закрашена ровной зеленью низменная равнина. Здесь же, въяве, под солнцем, она возрождается ярким — желтым, голубым и синим. Облака, как опытный художник-реставратор, где накладывают тень на пейзаж, где просветляют его, выявляя скрытые под наслоениями шедевры.
Когда плывешь по бесконечным этим протокам, вертясь то на север, то на юг, то на запад, потом опять на север, кажется, что этот мир островов не имеет ни начала ни конца. И как все же хорошо, что и в него, и дальше во все времена тянулись люди, не только не страшившиеся этой державной тишины и пустынного раздолья, кажущейся безынтересное™ и неразвлекательности, но даже рвались! Увы, нередко они отдавали жизни.
Вокруг лежат тихие сейчас пространства. По горизонту разбросаны громадные глыбы-останцы, куэсты, наклонно вздымающиеся из воды, будто богатыри по кличу вылезли до пояса или до плеч, но что-то остановило чародейство и они так и замерли — спины покато уходят в воду, а с обрыва угрюмо и неподвижно смотрят вдаль каменные лица.
Стелется по воде наше время, трещит мотор, открываются нескончаемые желтые острова, морской ветер на мелях приоткрывает маленькие тайны прибрежных галек, а на разливах проток наносит на нас лиловые валы студеной воды. Фелюга храбро овладевает волнами. Хоть бы, хоть бы…
На некоторых островах кресты, как мачты идущих к нам издалека судов, пока скрытых за округлостью земли. Одинокие кресты на одиноких островах. Кто-то из писателей, кажется Конецкий, писал, что всегда думал об огромности одиночества одинокой могилы среди безжизненности волнистой тундры.
Я думаю, здесь меньше одиночества, чем у заброшенных могил на Ваганьковском кладбище, почти в центре Москвы. Здесь витает великая сила человеческого духа. И может быть, случайные наши глаза больше разделят покинутость этих могил, чем скользящее равнодушие взглядов сотен посетителей старого Ваганькова.
Мы подслеповато торкаемся то в одну, то в другую протоку, впереди одни распутья, у любого встречного надо решать—путь раздваивается или растраивается. Но главное — надо суметь высадиться на острове и найти аласы, хотя бы поискать их.
Моторист Юра, молоденький парнишка, совсем неопытен. Для собственного спокойствия я у него ничего не спрашиваю, после того как еще на Столбе на мой вопрос: а что будем делать, если мотор заглохнет? — ответил, лихо подергав плечом:
—Ничего. Тогда нам всем хана.
Проток он не знает, а компас мало помогает. В протоках этих можно без усилий затеряться навсегда. Несколько раз мы пытались высадиться. Мель встречала фелюгу далеко от берега. Вода казалась стоячей, была сквозна, чуть шевелилась на песках и разбегалась мелкими веерами. Я была готова спрыгнуть в воду и заставить то же сделать и Гаврилу, но нужно, чтобы фелюга хоть приткнулась к чему-то. Юра сказал:
—Ну, если уж она ткнется куда, тогда — все.
Сядем. У нас с парнем вашим сил не хватит стащить ее. Вон, видали, палочки торчат,— он махнул рукой на острова с крестами,— и бывай! Нам даже такой значок
поставить некому будет.
Да, проникли мы далековато. Даже холодком обдало на секунду. Что-то схожее испытывала я иногда в альпинистских походах, когда лезешь и лезешь вверх, одолеваешь одну скалу за другой, все круче, все трудней, держишься руками, а ногу поставить некуда, а внизу два километра пустоты над остриями скал, тогда думаешь: а как обратно-то спускаться? И — холодок. Обратно трудней.
Я набрасываю схемы нашего движения, но понимаю, что это больше для твердости духа. Мы столько кружили, возвращались, столько огибали островов, что вряд ли можно доверять этим насмешливым штрихам.
День перешел в светлую, но уже не белую ночь. Где-то Большая земля. Так часто говорят даже на континенте, а мы на островах.
Где она — наша Большая земля? Понятие это включает обычные приметы цивилизации, культуру быта, удобства, общение. Ощущение Большой земли есть у каждого, и у всех оно свое, внутри нас. Есть у нашей собственной Большой земли и острова, затерянные в просторе мыслей и настроений. Но мы тоже не хотим жить все время на своей Большой земле. Оказывается, нам обязательно нужны и острова.
Пошел второй бессонный день. Юра многозначительно постучал по последней канистре. Да, придется возвращаться. В одной из проток мы пристали к возвышенному берегу и еще раз попытались высадиться. И случилось тс, чего мы ждали и боялись,— фелюга толкнулась в мель, слегка прошелестела мелкими донными камешками, тут же увязла и замолкла.
Юра обернулся и сказал через плечо тонким, каким-то дерганным голоском, раздельно:
—В-с-ё…
Я заранее представляла себе ощущение такого момента и боялась его, но теперь мне вдруг неожиданно стало смешно… Все идет по стандарту — приключения должны быть опасными! А вокруг все обычно: острова, вода, мы трое, рыжая фелюга. Но мысль все же кольнула: у всех так же было сначала — просто, обычно, а потом…
— Ну, ты там это, делай чего-то, да? — ворчливо сказал Гаврила Юре.
— А чего делать с им? — воззрился на него Юра.—
Его лучше не трогать. Он, когда захочет, тарахтит, а надоест—молчит. Разве что время выждать.
Такой подход к технике мне даже понравился. Пока что мы спрыгнули в воду—она дошла чуть выше пояса и захолодила сразу до шеи. Стали толкать фелюгу, но она сидела каменно, и было похоже, что мы пинаем стену.
— Я говорил, вот и приехали! — разозлился Юра. В холодной воде лицо его было почему-то красным, шапку он сбросил в фелюге, и хохолок на голове торчал беспомощно.— «Причаливай, причаливай, по старайся»,— передразнил он меня.—Вот все, теперь будем акул кормить…
— Акул здесь нэт,— успокоила я.
Не затем же ехали, чтобы любоваться с воды на все эти острова. Вода прошла насквозь и заполнила холодом каждую клеточку тела. Началась дрожь. Мелькнула в голове мысль, осветив сразу крупным планом куски моей жизни,— судьба не раз давала мне возможность испытать себя, хотя я и не знала фронта: тонула в море одна далеко от берега, ходила на высоты гор, работала среди агрессивных медведей, с уголовниками, шла одна километры полярной ночью через бухту по двухдневному льду. И много еще было всякого. Но оказывается, все бывшее живет во мне вовсе не эпически, и поэтому сейчас прежде всего выжило любопытство. Я встряхнулась в ледяной воде с неожиданной радостью и заторопилась: берег-то рядом, а главное — и аласы могут быть где-то здесь. Все равно уж мы в воде, все равно надо вылезать и сушиться.
И я, оставив каменеть на мели в своем упорстве фелюгу, поспешила к берегу. Ребята, мрачные и злые, последовали за мной. Выбрались на обрывистый склон. Собрали мелкий плавник, зажгли костер.
И тут я его увидела… Высоко на горе в подсвете неба—крест. Массивный крест стоял как-то необычно твердо, может, это издали казался он прочнее и крепче тех, что мелькали мачтами мимо нас на островах, будто складывали его надолго и со значением. Что за крест?
На карте вроде никаких отмет нигде нет. Забрала по ней глазами — западнее, севернее, дальше, дальше, выше… и вот он, маленький черный крестик на зеленом поле карты,— могила Де-Лонга… Вот оно что, куда заехали! К последнему месту, где был этот могучий духом и смелостью человек, подвижник и мечтатель. Вот куда забрались мы после всех петля-ний и возвратов со своей фелюгой! Но теперь этот крест для нас и ориентир на карте при возвращении. Возвращении…
Давно уже читала я «Плавание Жаннетты», знала, что Де-Лонг погиб где-то в дельте Лены, но никогда не предполагала, что мне придется увидеть это место и этот крест. Один над всем — сушей и океаном.
Через час, согревшись и немного обсушившись, хоть и не на всю глубину своих одежд, перекусив, дымясь паром, мы пошли с Гаврилой по острову. Островок оказался небольшим. Кроме остатков какого-то сухого ложа реки, ничего на нем не было. Вот это было и досадно и горько: больше-то я сюда приехать не смогу. Самым удивительным было то, что, когда мы потом снова вошли в воду и, дойдя до фелюги, едва к ней прикоснулись, она тут же мягко и легко выскользнула из рук и двинулась.
— От стерва! — завопил Юра и бросился за фелюгой.— Я ж говорил, она делает, чего хочет. Еще заработает, чертова шаланда^..
Но мотор на фелюге заработал как раз тогда, когда мы опять, мокрые и промерзшие, забрались в нее не без великого труда. Фелюга мне показалась почти разумным и доброжелательным существом: заглохла, когда надо, высадила, постояла, сколько надо, и пошла, когда надо.
Я открыла флягу, и мы выпили спирт. Отжали на ветру одежду, кое-что сменили. Я не отрываясь смотрела на крест на высокой горе. Прощалась.
И снова плыли мы в странном затерянном мире островов и тусклой алюминиевой воды. Потом появилось солнце и помогло нам ориентироваться по моим схемам, что я вела и которые казались раньше никчемными. К концу дня мы увидели далеко впереди остров Столб — на него всегда идут корабли, а зимой держат путь собачьи упряжки. Это был настоящий конец нашего пути.
Мне стало ясно, что на ходу, случайным путем серьезного дела не сделаешь. Нужно так, как работала я всегда,— свой отряд, оборудование, свой транспорт. Надежда все же выбраться к аласам меня не оставляла. Я рассчитывала на Тикси, куда была командировка, и на ближние поездки оттуда по побережью океана.
Рассказ о замолкнувшей фелюге, нашей высадке на остров, о могиле Де-Лонга разволновал Ольгу Петровну. Она увезла меня к себе на «изотерму» ночевать, после того как мы с ней удачно посадили Гаврилу на пароход, идущий в Якутск, со всем нашим снаряжением.
На «изотерме», в палатке, она полезла в небольшой сундучок, крепко принайтовленный к фальшборту, и бросила мне на стол книгу… «Плавание Жаннетты»! После только что пережитого, после нашего, как я считала, счастливого избавления схватила я с большим волнением эти читанные когда-то дневники Де-Лонга, написанные им здесь и найденные после его смерти.
Те, кто искал останки Де-Лонга и его товарищей, много дней путались среди этих островов.
Экспедиция на парусно-моторной шхуне «Жаннет-та» была снаряжена на частную субсидию Э. Беннета, но считалась за военно-морским ведомством Соединенных Штатов. Она вышла из Сан-Франциско в июле 1879 года. На шхуне было тридцать три человека, в том числе врач, метеоролог, натуралист, два повара китайца, два индейца для общения, как полагали, с местным населением побережья и матросы. Де-Лонг хотел достичь Северного полюса, а предварительно в районе Берингова пролива выяснить судьбу О. Норден-шельда, который на судне «Вега» должен был пройти впервые из Атлантического океана в Тихий и о котором более полутора лет не было вестей.
Шхуна прошла Берингов пролив. Де-Лонг узнал, что знаменательное путешествие Норденшельда окончилось благополучно, но «Жаннетта» вскоре вмерзла во льды. Дрейфуя вместе с ними, экспедиция провела две зимовки, а затем шхуна затонула, раздавленная льдами северо-восточнее Новосибирских островов. Люди оказались на дрейфующих полях в семистах семидесяти километрах от побережья Сибири.
Де-Лонг на «Жаннетте» первым воплотил в жизнь идею французского гидрографа Г. Ламбера, который в 1867 году высказал мысль о наилучшем пути проникновения в высокие широты Арктики с востока на запад, используя течение в сторону Атлантического океана, куда обычно выносятся полярные льды. Однако Лам-бер, как и все в те годы, включая Де-Лонга, был уверен в существовании Великой Сибирской полыньи—открытого полярного моря, якобы простирающегося севернее ледяных полей, по их представлениям сковывающих побережье Азиатского материка. Де-Лонг рассчитывал еще и на глубокое проникновение теплого Тихоокеанского течения в глубь полярного бассейна.
Первым всегда трудно. Первые остаются с неизвестностью один на один и часто гибнут.
Незадолго до катастрофы экспедиция открыла два острова, названные островами Жаннетты и Генриетты.
Де-Лонг решил двигаться в сторону дельты Лены, так как был уверен, что по Лене ходят пароходы, берега густо заселены и есть промышленники. Однако пароходы севернее Якутска по Лене не ходили, берега же были не обжиты и пустынны, если не считать редких стойбищ якутов и временных охотничьих избушек.
Экспедиция разместилась в трех ботах, взяв на борт все материалы, продукты, снаряжение, сани и ездовых собак. Три месяца люди то брели по льдам океана, преодолевая торосы и полыньи, таща тяжелые боты, то плыли на них по воде. По пути был открыт остров, названный островом БеДнета.
Во время сильного шторма 12 сентября, уже примерно в пятидесяти километрах к северо-востоку от дельты Лены, боты разметало в стороны, и они потеряли друг друга. Первый бот, по-видимому, тут же затонул; другой, которым командовал инженер Мель-вилль, добрался до берега наиболее близким путем, он пристал к восточной части дельты. Как он писал, «после нескольких дней мучительного плавания без лоцмана по лабиринтам и многочисленным протокам речек и речушек, мелей и мелководий, составляющих дельту» (я еще не отошла от только что пережитых наших метаний по этим самым протокам и мелям!), они увидели материк, юрты, людей и были спасены. Судьба группы Де-Лонга окончилась трагически. С ним в боте находились врач и одиннадцать матросов. Уже были больные, обмороженные, а одному из матросов пришлось вскоре ампутировать на ногах пальцы.
Группа Де-Лонга проделала наиболее длинный путь до берега — они попали в западную часть дельты Лены и 16 сентября (то есть только двумя неделями позже нас) высадились на землю и направились на юг. Они оставили на берегу все тяжелые вещи и даже спальные мешки. Без продуктов, изредка кое-что добывая охотой, с больными людьми, в изношенной одежде, измученные, среди снегов, заваливших все протоки и острова, они медленно шли пешком в глубь дельты. Ночевали под обрывами в снегу или в полуразрушенных хижинах.
Карта дельты, как потом оказалось, была старой и неправильной. Де-Лонг считал, что они идут по острову Тит-Ары, а до него было более ста двадцати миль, то есть примерно двести двадцать километров.
Люди блуждали среди бесчисленных проток, которые иногда соединялись вместе или далеко расходились в стороны, проваливались в ледяную воду и обмораживались.
Одного за другим уносила смерть. Умерших клали на лед, сил хоронить не было, и заваливали льдинами. Девятого октября Де-Лонг отправил вперед налегке за помощью двух матросов, дав им копию карты, где пометил свою стоянку как остров Тит-Ары. Матросы с огромным трудом, обмороженные и истощенные, через две недели добрались до жилья. Встретившийся с ними Мельвилль, хотя и понял по их рассказам, что никого теперь в живых уже нет, все же организовал поиски, но безуспешно. И только в марте следующего, 1882 года он разыскал последний ночлег и замерзшие тела своего капитана и тех, кто еще оставался с ним.
Мельвилль нашел наклонную скалу высотой порядка ста с лишним метров. На вершине скалы вырыли могилу, тела положили в ящики, над могилой сложили пирамиду из камней и дерева и поставили большой крест. Дневники и остатки вещей собрали для отправки в Америку.
Через год Мельвилль начал поиски остальных членов экипажа, остававшихся на третьем боте, надеясь, что они тоже достигли берега, но найти ничего не удалось. Тогда же, весной 1883 года, Мельвилль вырыл и перевез останки погибших на родину.
Мельвилль о своем путешествии и поисках написал книгу. Были изданы и дневники Де-Лонга.
И сейчас, на этой качающейся от ветра «изотерме», только что вернувшись с места этой давней трагедии, сама пережив (хотя, естественно, не в такой степени) возможность затеряться в лабиринтах проток и островов, ночью, в палатке, рядом со спящей Ольгой Петровной, я при свечах читаю трагические страницы, которые Де-Лонг вел до последнего дня своей жизни.
Я понимаю теперь, почему местный рыбак, который у всех ходит за лоцмана, после моих трудных и не совсем ясных пересказов о нашем пути, поворотах и возвратах среди проток и мелей воскликнул:
— Да вы, видать, попали к Американской горе!
Значит, скалу, где стоит крест Де-Лонга, называют здесь Американской горой.
Пока еще река—ворота дельты. Почти восемьсот километров за полярным кругом. Полный окоем вокруг: острова, острова… Плоские, давно намытые, перемытые, разрушаемые той же волной, которой созданы. Море Лаптевых — океан, границ-то нет!
Как тут с аласами и трещинами, есть ли полигоны? Они должны быть особенные, каких у нас, на Междуречье, нет. Я могу немного задержаться, прежде чем доберусь до Тикси, это ведь почти рядом.
Мы спрыгнули с баржи на рыхлый песок под крутым берегом и, сопровождаемые сворой псов с кудлатыми крючками хвостов, пошли вдоль обрыва. Обрыв поднимался на несколько метров вверх, разрез был расчерчен светлыми, темно-желтыми и железисто-красными слоями песка, из которых тут и там торчали размытые волнами узкие гробы. Остров равнодушно и открыто обнажал свою историю. Берег обламывается со временем, и человек может уголком глаза касаться тайн, которым десятки и сотни лет.
Однако своеобразный и впечатляющий этот пейзаж не рождал удручающего настроения—слишком светло и привольно было вокруг, слишком молодо под солнцем дул ветер живых! Нестерпимо хотелось рвануться поскорей в эти еле видимые на горизонте протоки, высадиться на острова и поискать наконец ал асы!
Сверху, от домика рабочих, глянул на меня свободный во все стороны горизонт. Едва поднимаясь над водой, желтели пятна больших и малых островов. Вот уж поистине в сердце воды, неба и песка стоял этот крохотный островок. Высоко, приплясывая, летели гуси.
Я прошу, уговариваю. И вот через три-четыре дня наконец обещают дать для поездки по протокам на острова катер или фелюгу—маленькую, совсем ненадежную плоскодонную посудину, рыжую от возраста. Я знаю, что фелюга—это небольшое парусное судно, но пусть не упрекают меня моряки, что я фелюгой именую это крохотное сооружение, к тому же без паруса,— так называют его здесь все.
Сейчас фелюга тарахтит моторчиком где-то под берегом, ее закрывает крутой обрыв, и только силуэты собак на фоне неба, с любопытством разглядывающих все, что делается внизу, под ними, указывают точное место ее швартовки. Говорили, что одно из основных качеств этой фелюги — способность глохнуть на несколько часов в самое неподходящее время. Никакая другая перспектива не казалась бы мне более заманчивой и захватывающей, если бы мне было сейчас пятнадцать лет. Подумать только—столько шансов затеряться в этих просторах неизвестно на какой срок!
Крохотное темное пятнышко, качающееся на якорях в двух километрах от острова,— знаменитая баржа-изотерма Ольги Петровны, ее база, откуда она выезжает на собаках к местам лова рыбы. Вот уже у меня и родственная душа появилась среди этой пустоты и необжития.
«Изотерма» колыхалась вблизи островка-лилипута, такого мелкого, низкого, что, если бы не множество палаток на нем якутского рыболовецкого колхоза, его совсем бы не было видно из воды. Между островком и «изотермой» скользят маленькие веселые лодки. Жизнь там кажется от этого благоустроенной, а быт почти—да что там!—просто налаженным. И на Столбе— магазин, продукты, люди.
Распахнув дверь, прямо со свежего ветра входим в жаркую избушку. На одной половине живут рыбаки, на другой—девушки-засольщицы. Бригада рыболовов в полном составе возлежит в сапогах на кроватях. На мое удивление по поводу всеобщего присутствия все с удовольствием хором отвечают: «На море шторм». Здесь так говорят—на море.
Синий слепящий простор в окне катился до неба, и в блеске этом исчезали острова—в самом деле, казалось, вся эта ширь—океан-море! Чуть-чуть мелькали кое-где редкие белые гребешки.
—Два балла,— говорю я.— Трех не будет.
Со мной охотно соглашаются. Всем скучно, хочется побалагурить.
—А вдруг, понимаете ли, разыграется что-нибудь посильнее, а? Покрепче. Что тогда нам, бедным, делать?
В голосах издевка, и продолжать разговор не следует. Три часа дня. Мне говорили: честного отношения к делу нет, спят по восемнадцать часов, поднять на работу невозможно. А вон у научного работника, у Ольги Петровны, работа, шесть — восемь перетонений в смену. Или вот как работает якутский колхоз, который рядом, а примера не берут с якутов!
Никогда не знала, что так вкусна и нежна свежезасоленная нельма, только вчера выловленная из реки! От соли ее мясо делается прозрачным, как стекло.
Я обошла остров одна, по сухим протокам добралась до его края. Сидела на белых, вымытых рекой, мертвых деревьях там, откуда не видно ни домов, ни сарая и можно себе представить седьмой день мира…
Люблю неожиданные в тундре и тайге знакомые запахи маленьких магазинчиков—эти капли обжито-сти, символы уюта. Не раз дома вспоминала я их приветливые бревенчатые стены. После странствий по безлюдью и бездорожью, когда уже забывали, что бывает нечто вкусное на свете и о пище вообще, и даже трудности призывали, как костыли, чтобы не упасть, такая вот избушечка, заваленная ситцем и сукном, и, пожалуйста, компот. Пили его прямо из банок, зажав их в не гнущихся от холода пальцах. И неприютность многих дней стиралась, как негатив горячей водой.
В магазинчике-избушечке за прилавком стоит серьезный, неулыбчивый молодой якут. Грязными руками властитель бревенчатого царства кладет на весы печенье и на мое замечание сразу же очень обижается:
—Что пылохо? В бане вчера был, комиссию в том месяце пыроходил. Больной, шыто ли? Сыдеть тайга не Москва, наверно, да?
Как ждала я на Тит-Ары баржу, так сейчас жду здесь фелюгу. То нет бензина, то фелюга сломалась, то ее угнали напившиеся бражки рыбаки.
На берегу, у заросшего травой катера, самый подъемный ветер. Я хрущу печеньем, вихри мгновенно уносят его крошки, за ними стремглав тут же бросаются с какими-то горестными криками чайки. Запоминаю взглядом катер, острова, избушку, качающуюся вдали на волнах «изотерму». Трава яростно охлестывает катер.
Здесь вплотную приблизилась ко мне рыбацкая жизнь. Попадаю от бригады к бригаде. Оказалось, ребята есть что надо. Зимой рыбаки подаются на Север, на острова, необитаемые, пустынные, где и сооружают себе жилье из плавника. Меня удивило и восхитило, как великолепно все они ориентируются в этих совершенно одинаковых протоках зимой, когда над землей висит тяжелая полярная ночь. Каждая бригада ставит до двадцати—сорока сетей в открытом море и в ледяных протоках, прорубая лед, когда протоки и не отличить от островов: все плоско и бело, все превращено метелями в единую белую равнину. И ничем свои участки и сети не отмечают. И сетей никто не путает!
Ребята смеются:
—Шо мы, слепые, што ли?
Для них все естественно, но я испытываю за них гордость. Молодцы! Мой вопрос—почему они так плохо кормят собак?—посчитали явно никчемным, это было видно по выражению их лиц, но они не хотели меня обидеть.
-— То же собаки,— сказал один и посмотрел на остальных, как бы спрашивая, правильно ли за всех говорит. Все дымили в пол.— Хватит ей и через день, и через два сойдет. Говорите, тянуть будет лучше? Все равно потянет. Она понимает: плохо будет тянуть— пулю в голову, або другую куплю, чем о ней думать.
Увидеть воочию писателя, ушедшего из литературы и ставшего метеорологом, хотелось очень. Говорят, метеостанция где-то недалеко, и я решила воспользоваться соседством. До сих пор я знала обратное — в литературу приходят отовсюду: отрываются от музыки, инженерии, искусств, науки — и не возвращаются. Для всех литература оказывается каким-то последним звеном внутренних поисков. Хотелось поговорить с этим человеком, понять его.
Берег был скалист, черен и обрывист. Лодчонку, на которой меня привез рыбак из якутского колхоза лилипутного островка, трепали расхлестанные волны, и высадка была такой, чтобы запомнить надолго.
Я нашла начальника, представилась, рассказала о своих работах, об аласах, цели приезда, о том, что сама пишу, и спросила, нельзя ли повидать писателя. Начальник, молодой и приветливый, не удивился, расспрашивал с интересом, отвел меня в маленький кабинетик-комнатку и ушел.
Я рассматривала полки. Ничего от литературы — книги о циклонах, графики, таблицы, на стене барометр в деревянной оправе, видно морской, старинный.
Вошел не старый еще человек, худощавый, с черными тугими кудрями, сильно сутулый, с крепкими, выдвинутыми вперед плечами, похожий на кондора, то ли взлетающего, то ли садящегося. На этих черных скалах он — на месте.
Он взял меня за руку, подвел к окну, указал на стул и спросил то, что я и ожидала:
— Почему вас это интересует?
— Меня интересуют все уходы — «от—в». Когда-то я ушла от инженерии к геологии и географии. Потом в литературу. А почему ушли вы от нее? Литература из
тех «любовниц, которых не бросают», если вспомнить Чехова.
Он усмехнулся. Молча смотрел в окно. Перед окном в обрыве рваных мхов виднелся белый ископаемый лед.
— Вы скрываетесь здесь?
— Ну что вы! За мной никто не гоняется. Кому я нужен! Кто вам сказал про меня?
— Маргслин.
Он сильно подвигал своими крылатыми плечами, и я удивилась, как глубоко сидели его глаза—не рассмотреть даже, какие они.
—Бежал. Писал детективы. Юрист по образоваию, но это как раз неважно. Решил, что писать о преступлениях и о живых людях-преступниках, пусть иногда по-своему смелых и мужественных, не надо. Большинство преступников с хромой душой, тонкого психологизма в их действиях не бывает. И риск их не туда направлен, но не каждый читатель, зритель в этом разберется. Писать о преступниках — возбуждать и разжигать к ним интерес, особенно у молодежи, это тоже своего рода преступление. Правда, в детективах у нас много людей и жертвенных и великодушных, людей долга, они предназначены нейтрализовать в наших глазах то зло, которое зрелище преступления вводит в души читателей. Признайтесь, если преступник не такой уж злодей, вы иногда почти прощаете его и хотите даже, чтобы он «ушел», хотя знаете, что так не будет? — Он повернулся ко мне своим кондорским плечом.— Вы любите детективы?
— В меру. Часто нет. А немного—освобождают голову. Стряхивают напряжение, переключают на другое — менее сильное. Вроде трансформатора. И потом у каждого, очевидно, есть потребность в резких, пусть и условных, стрессах. Трагедий теперь не ставят, Отелло и Макбет с их страстями примелькались за века и стали вроде домашних игрушечных медвежат.
— Пусть все, что происходит неладного, остается в папках у следователей и в архивах Института кримина листики. Я начинал жизнь с курсов метеорологов, вот
и решил воспользоваться специальностью. А заодно и посмотреть на чистоту полярных снегов, повдыхать воскрешающего озона первопроходцев. Всегда любил читать о северных путешествиях.
Мы говорили с час, когда без стука открылась дверь, всунулась черная голова моего гребца и сказала:
—Мощьно долыго так сидеть, да? Мощьно совысем лотыка разбивать, да? Ехать надо.
И вот наконец я повелитель и распорядитель фелюги с плоским дном и мотором вместо паруса, опасной, как невзорвавшаяся бомба,— заглохнет на любой волне по причинам, ясным только ей и богу, и что тогда? Так и поехали: Гаврила—со спокойствием незнания, я—с лихой жертвенностью безысходности.
У сибирских рек нежные женские имена: Олекма, Лена, Колыма, Индигирка; твердые мужские, богатырские— Енисей, Витим, Анабар—и подростково-неустойчивые— Оленек, вроде оленёнок.
По плохой, мелкомасштабной карте я выбрала западную протоку, посчитав ее Оленёкской. Но как только мы прошмыгнули километров десять, уловить ход многочисленных ответвлений и разобраться во всех них оказалось невозможным. Тут лоцман нужен! Проток и мелких и крупных множество, и каждая обманывает по-своему — поворотами, шириной, прикидывается именно той, которая сейчас нужна, и ведет якобы к избранному мной острову, где могут быть аласы.
Плывем в небытии. Удивительное чувство первозданное™ места, когда все еще только начинается, но все уже полно новоявленного величия.
Карта дельты похожа (кроме греческой буквы, по которой названа) на крупную куриную лапу, и на карте закрашена ровной зеленью низменная равнина. Здесь же, въяве, под солнцем, она возрождается ярким — желтым, голубым и синим. Облака, как опытный художник-реставратор, где накладывают тень на пейзаж, где просветляют его, выявляя скрытые под наслоениями шедевры.
Когда плывешь по бесконечным этим протокам, вертясь то на север, то на юг, то на запад, потом опять на север, кажется, что этот мир островов не имеет ни начала ни конца. И как все же хорошо, что и в него, и дальше во все времена тянулись люди, не только не страшившиеся этой державной тишины и пустынного раздолья, кажущейся безынтересное™ и неразвлекательности, но даже рвались! Увы, нередко они отдавали жизни.
Вокруг лежат тихие сейчас пространства. По горизонту разбросаны громадные глыбы-останцы, куэсты, наклонно вздымающиеся из воды, будто богатыри по кличу вылезли до пояса или до плеч, но что-то остановило чародейство и они так и замерли — спины покато уходят в воду, а с обрыва угрюмо и неподвижно смотрят вдаль каменные лица.
Стелется по воде наше время, трещит мотор, открываются нескончаемые желтые острова, морской ветер на мелях приоткрывает маленькие тайны прибрежных галек, а на разливах проток наносит на нас лиловые валы студеной воды. Фелюга храбро овладевает волнами. Хоть бы, хоть бы…
На некоторых островах кресты, как мачты идущих к нам издалека судов, пока скрытых за округлостью земли. Одинокие кресты на одиноких островах. Кто-то из писателей, кажется Конецкий, писал, что всегда думал об огромности одиночества одинокой могилы среди безжизненности волнистой тундры.
Я думаю, здесь меньше одиночества, чем у заброшенных могил на Ваганьковском кладбище, почти в центре Москвы. Здесь витает великая сила человеческого духа. И может быть, случайные наши глаза больше разделят покинутость этих могил, чем скользящее равнодушие взглядов сотен посетителей старого Ваганькова.
Мы подслеповато торкаемся то в одну, то в другую протоку, впереди одни распутья, у любого встречного надо решать—путь раздваивается или растраивается. Но главное — надо суметь высадиться на острове и найти аласы, хотя бы поискать их.
Моторист Юра, молоденький парнишка, совсем неопытен. Для собственного спокойствия я у него ничего не спрашиваю, после того как еще на Столбе на мой вопрос: а что будем делать, если мотор заглохнет? — ответил, лихо подергав плечом:
—Ничего. Тогда нам всем хана.
Проток он не знает, а компас мало помогает. В протоках этих можно без усилий затеряться навсегда. Несколько раз мы пытались высадиться. Мель встречала фелюгу далеко от берега. Вода казалась стоячей, была сквозна, чуть шевелилась на песках и разбегалась мелкими веерами. Я была готова спрыгнуть в воду и заставить то же сделать и Гаврилу, но нужно, чтобы фелюга хоть приткнулась к чему-то. Юра сказал:
—Ну, если уж она ткнется куда, тогда — все.
Сядем. У нас с парнем вашим сил не хватит стащить ее. Вон, видали, палочки торчат,— он махнул рукой на острова с крестами,— и бывай! Нам даже такой значок
поставить некому будет.
Да, проникли мы далековато. Даже холодком обдало на секунду. Что-то схожее испытывала я иногда в альпинистских походах, когда лезешь и лезешь вверх, одолеваешь одну скалу за другой, все круче, все трудней, держишься руками, а ногу поставить некуда, а внизу два километра пустоты над остриями скал, тогда думаешь: а как обратно-то спускаться? И — холодок. Обратно трудней.
Я набрасываю схемы нашего движения, но понимаю, что это больше для твердости духа. Мы столько кружили, возвращались, столько огибали островов, что вряд ли можно доверять этим насмешливым штрихам.
День перешел в светлую, но уже не белую ночь. Где-то Большая земля. Так часто говорят даже на континенте, а мы на островах.
Где она — наша Большая земля? Понятие это включает обычные приметы цивилизации, культуру быта, удобства, общение. Ощущение Большой земли есть у каждого, и у всех оно свое, внутри нас. Есть у нашей собственной Большой земли и острова, затерянные в просторе мыслей и настроений. Но мы тоже не хотим жить все время на своей Большой земле. Оказывается, нам обязательно нужны и острова.
Пошел второй бессонный день. Юра многозначительно постучал по последней канистре. Да, придется возвращаться. В одной из проток мы пристали к возвышенному берегу и еще раз попытались высадиться. И случилось тс, чего мы ждали и боялись,— фелюга толкнулась в мель, слегка прошелестела мелкими донными камешками, тут же увязла и замолкла.
Юра обернулся и сказал через плечо тонким, каким-то дерганным голоском, раздельно:
—В-с-ё…
Я заранее представляла себе ощущение такого момента и боялась его, но теперь мне вдруг неожиданно стало смешно… Все идет по стандарту — приключения должны быть опасными! А вокруг все обычно: острова, вода, мы трое, рыжая фелюга. Но мысль все же кольнула: у всех так же было сначала — просто, обычно, а потом…
— Ну, ты там это, делай чего-то, да? — ворчливо сказал Гаврила Юре.
— А чего делать с им? — воззрился на него Юра.—
Его лучше не трогать. Он, когда захочет, тарахтит, а надоест—молчит. Разве что время выждать.
Такой подход к технике мне даже понравился. Пока что мы спрыгнули в воду—она дошла чуть выше пояса и захолодила сразу до шеи. Стали толкать фелюгу, но она сидела каменно, и было похоже, что мы пинаем стену.
— Я говорил, вот и приехали! — разозлился Юра. В холодной воде лицо его было почему-то красным, шапку он сбросил в фелюге, и хохолок на голове торчал беспомощно.— «Причаливай, причаливай, по старайся»,— передразнил он меня.—Вот все, теперь будем акул кормить…
— Акул здесь нэт,— успокоила я.
Не затем же ехали, чтобы любоваться с воды на все эти острова. Вода прошла насквозь и заполнила холодом каждую клеточку тела. Началась дрожь. Мелькнула в голове мысль, осветив сразу крупным планом куски моей жизни,— судьба не раз давала мне возможность испытать себя, хотя я и не знала фронта: тонула в море одна далеко от берега, ходила на высоты гор, работала среди агрессивных медведей, с уголовниками, шла одна километры полярной ночью через бухту по двухдневному льду. И много еще было всякого. Но оказывается, все бывшее живет во мне вовсе не эпически, и поэтому сейчас прежде всего выжило любопытство. Я встряхнулась в ледяной воде с неожиданной радостью и заторопилась: берег-то рядом, а главное — и аласы могут быть где-то здесь. Все равно уж мы в воде, все равно надо вылезать и сушиться.
И я, оставив каменеть на мели в своем упорстве фелюгу, поспешила к берегу. Ребята, мрачные и злые, последовали за мной. Выбрались на обрывистый склон. Собрали мелкий плавник, зажгли костер.
И тут я его увидела… Высоко на горе в подсвете неба—крест. Массивный крест стоял как-то необычно твердо, может, это издали казался он прочнее и крепче тех, что мелькали мачтами мимо нас на островах, будто складывали его надолго и со значением. Что за крест?
На карте вроде никаких отмет нигде нет. Забрала по ней глазами — западнее, севернее, дальше, дальше, выше… и вот он, маленький черный крестик на зеленом поле карты,— могила Де-Лонга… Вот оно что, куда заехали! К последнему месту, где был этот могучий духом и смелостью человек, подвижник и мечтатель. Вот куда забрались мы после всех петля-ний и возвратов со своей фелюгой! Но теперь этот крест для нас и ориентир на карте при возвращении. Возвращении…
Давно уже читала я «Плавание Жаннетты», знала, что Де-Лонг погиб где-то в дельте Лены, но никогда не предполагала, что мне придется увидеть это место и этот крест. Один над всем — сушей и океаном.
Через час, согревшись и немного обсушившись, хоть и не на всю глубину своих одежд, перекусив, дымясь паром, мы пошли с Гаврилой по острову. Островок оказался небольшим. Кроме остатков какого-то сухого ложа реки, ничего на нем не было. Вот это было и досадно и горько: больше-то я сюда приехать не смогу. Самым удивительным было то, что, когда мы потом снова вошли в воду и, дойдя до фелюги, едва к ней прикоснулись, она тут же мягко и легко выскользнула из рук и двинулась.
— От стерва! — завопил Юра и бросился за фелюгой.— Я ж говорил, она делает, чего хочет. Еще заработает, чертова шаланда^..
Но мотор на фелюге заработал как раз тогда, когда мы опять, мокрые и промерзшие, забрались в нее не без великого труда. Фелюга мне показалась почти разумным и доброжелательным существом: заглохла, когда надо, высадила, постояла, сколько надо, и пошла, когда надо.
Я открыла флягу, и мы выпили спирт. Отжали на ветру одежду, кое-что сменили. Я не отрываясь смотрела на крест на высокой горе. Прощалась.
И снова плыли мы в странном затерянном мире островов и тусклой алюминиевой воды. Потом появилось солнце и помогло нам ориентироваться по моим схемам, что я вела и которые казались раньше никчемными. К концу дня мы увидели далеко впереди остров Столб — на него всегда идут корабли, а зимой держат путь собачьи упряжки. Это был настоящий конец нашего пути.
Мне стало ясно, что на ходу, случайным путем серьезного дела не сделаешь. Нужно так, как работала я всегда,— свой отряд, оборудование, свой транспорт. Надежда все же выбраться к аласам меня не оставляла. Я рассчитывала на Тикси, куда была командировка, и на ближние поездки оттуда по побережью океана.
Рассказ о замолкнувшей фелюге, нашей высадке на остров, о могиле Де-Лонга разволновал Ольгу Петровну. Она увезла меня к себе на «изотерму» ночевать, после того как мы с ней удачно посадили Гаврилу на пароход, идущий в Якутск, со всем нашим снаряжением.
На «изотерме», в палатке, она полезла в небольшой сундучок, крепко принайтовленный к фальшборту, и бросила мне на стол книгу… «Плавание Жаннетты»! После только что пережитого, после нашего, как я считала, счастливого избавления схватила я с большим волнением эти читанные когда-то дневники Де-Лонга, написанные им здесь и найденные после его смерти.
Те, кто искал останки Де-Лонга и его товарищей, много дней путались среди этих островов.
Экспедиция на парусно-моторной шхуне «Жаннет-та» была снаряжена на частную субсидию Э. Беннета, но считалась за военно-морским ведомством Соединенных Штатов. Она вышла из Сан-Франциско в июле 1879 года. На шхуне было тридцать три человека, в том числе врач, метеоролог, натуралист, два повара китайца, два индейца для общения, как полагали, с местным населением побережья и матросы. Де-Лонг хотел достичь Северного полюса, а предварительно в районе Берингова пролива выяснить судьбу О. Норден-шельда, который на судне «Вега» должен был пройти впервые из Атлантического океана в Тихий и о котором более полутора лет не было вестей.
Шхуна прошла Берингов пролив. Де-Лонг узнал, что знаменательное путешествие Норденшельда окончилось благополучно, но «Жаннетта» вскоре вмерзла во льды. Дрейфуя вместе с ними, экспедиция провела две зимовки, а затем шхуна затонула, раздавленная льдами северо-восточнее Новосибирских островов. Люди оказались на дрейфующих полях в семистах семидесяти километрах от побережья Сибири.
Де-Лонг на «Жаннетте» первым воплотил в жизнь идею французского гидрографа Г. Ламбера, который в 1867 году высказал мысль о наилучшем пути проникновения в высокие широты Арктики с востока на запад, используя течение в сторону Атлантического океана, куда обычно выносятся полярные льды. Однако Лам-бер, как и все в те годы, включая Де-Лонга, был уверен в существовании Великой Сибирской полыньи—открытого полярного моря, якобы простирающегося севернее ледяных полей, по их представлениям сковывающих побережье Азиатского материка. Де-Лонг рассчитывал еще и на глубокое проникновение теплого Тихоокеанского течения в глубь полярного бассейна.
Первым всегда трудно. Первые остаются с неизвестностью один на один и часто гибнут.
Незадолго до катастрофы экспедиция открыла два острова, названные островами Жаннетты и Генриетты.
Де-Лонг решил двигаться в сторону дельты Лены, так как был уверен, что по Лене ходят пароходы, берега густо заселены и есть промышленники. Однако пароходы севернее Якутска по Лене не ходили, берега же были не обжиты и пустынны, если не считать редких стойбищ якутов и временных охотничьих избушек.
Экспедиция разместилась в трех ботах, взяв на борт все материалы, продукты, снаряжение, сани и ездовых собак. Три месяца люди то брели по льдам океана, преодолевая торосы и полыньи, таща тяжелые боты, то плыли на них по воде. По пути был открыт остров, названный островом БеДнета.
Во время сильного шторма 12 сентября, уже примерно в пятидесяти километрах к северо-востоку от дельты Лены, боты разметало в стороны, и они потеряли друг друга. Первый бот, по-видимому, тут же затонул; другой, которым командовал инженер Мель-вилль, добрался до берега наиболее близким путем, он пристал к восточной части дельты. Как он писал, «после нескольких дней мучительного плавания без лоцмана по лабиринтам и многочисленным протокам речек и речушек, мелей и мелководий, составляющих дельту» (я еще не отошла от только что пережитых наших метаний по этим самым протокам и мелям!), они увидели материк, юрты, людей и были спасены. Судьба группы Де-Лонга окончилась трагически. С ним в боте находились врач и одиннадцать матросов. Уже были больные, обмороженные, а одному из матросов пришлось вскоре ампутировать на ногах пальцы.
Группа Де-Лонга проделала наиболее длинный путь до берега — они попали в западную часть дельты Лены и 16 сентября (то есть только двумя неделями позже нас) высадились на землю и направились на юг. Они оставили на берегу все тяжелые вещи и даже спальные мешки. Без продуктов, изредка кое-что добывая охотой, с больными людьми, в изношенной одежде, измученные, среди снегов, заваливших все протоки и острова, они медленно шли пешком в глубь дельты. Ночевали под обрывами в снегу или в полуразрушенных хижинах.
Карта дельты, как потом оказалось, была старой и неправильной. Де-Лонг считал, что они идут по острову Тит-Ары, а до него было более ста двадцати миль, то есть примерно двести двадцать километров.
Люди блуждали среди бесчисленных проток, которые иногда соединялись вместе или далеко расходились в стороны, проваливались в ледяную воду и обмораживались.
Одного за другим уносила смерть. Умерших клали на лед, сил хоронить не было, и заваливали льдинами. Девятого октября Де-Лонг отправил вперед налегке за помощью двух матросов, дав им копию карты, где пометил свою стоянку как остров Тит-Ары. Матросы с огромным трудом, обмороженные и истощенные, через две недели добрались до жилья. Встретившийся с ними Мельвилль, хотя и понял по их рассказам, что никого теперь в живых уже нет, все же организовал поиски, но безуспешно. И только в марте следующего, 1882 года он разыскал последний ночлег и замерзшие тела своего капитана и тех, кто еще оставался с ним.
Мельвилль нашел наклонную скалу высотой порядка ста с лишним метров. На вершине скалы вырыли могилу, тела положили в ящики, над могилой сложили пирамиду из камней и дерева и поставили большой крест. Дневники и остатки вещей собрали для отправки в Америку.
Через год Мельвилль начал поиски остальных членов экипажа, остававшихся на третьем боте, надеясь, что они тоже достигли берега, но найти ничего не удалось. Тогда же, весной 1883 года, Мельвилль вырыл и перевез останки погибших на родину.
Мельвилль о своем путешествии и поисках написал книгу. Были изданы и дневники Де-Лонга.
И сейчас, на этой качающейся от ветра «изотерме», только что вернувшись с места этой давней трагедии, сама пережив (хотя, естественно, не в такой степени) возможность затеряться в лабиринтах проток и островов, ночью, в палатке, рядом со спящей Ольгой Петровной, я при свечах читаю трагические страницы, которые Де-Лонг вел до последнего дня своей жизни.
Я понимаю теперь, почему местный рыбак, который у всех ходит за лоцмана, после моих трудных и не совсем ясных пересказов о нашем пути, поворотах и возвратах среди проток и мелей воскликнул:
— Да вы, видать, попали к Американской горе!
Значит, скалу, где стоит крест Де-Лонга, называют здесь Американской горой.