Учимся понимать животных, насекомых и растения

Серая приземистая плотника из бревен, плотно втиснувшись в глубокий речной каньончик, сидела в нем затаившись, как большой заяц, разложивший по берегам длинные темные уши. Дощатый водослив под «зайцем» был сух и немного распучен по краям. С верховой стороны плотники сверкающим головастиком трепыхалось небольшое озерцо. Лежащий вверх по речке хвост головастика тихо подрагивал от слабо притекающей воды.
 Наконец я приняла отряд. Все уехали, начались мои работы. Эта плотника для меня больной, я врач и должна поставить диагноз, почему она перестала держать воду.
 Тайга светится желто-зеленым светом. От плотины она немного поотодвинулась. Борта речного каньончи-ка чуть ли не вертикальны, и в глубине, над самой водой, густые кусты пожелтели и закраснелись. Осень уверенно взяла кисти в свои руки и вдохновенно украшает нашу жизнь. Береза, смородина, шиповник, рябина — все кричит о последнем осеннем фестивале. Ивняк понахватал все, что летело мимо с деревьев, и даже нацепил на себя поднятые ветром листья и траву.
 Ни одна утонченная и тоскующая душа, привыкшая к изяществу городской жизни и не представляющая себе низменного и грубого существования вдали от центров культуры, не сможет придумать ничего более изысканного. Тут понимаешь в который раз, что человек учился искусству у природы и на ее творениях развивал свой вкус. Сколько еще времени будет он восторгаться природой и, как древний номад, воспевать все то, что видит вокруг себя,— небо, воду, деревья? Постоянная потребность в этом его не оставляет.
 Каждый любопытный человек должен, вероятно, желать пожить иногда в самых неожиданных условиях. Нам повезло — мы живем на сцене Дома культуры поселка. Ребята пришли в совершенный восторг, ибо сцена — место таинственное и недоступное простым смертным — тут отдана в полное их распоряжение. Просыпаться на сцене, засыпать за занавесом, раздвигать его перед завтраком и обедом с торжественным ударом в старую кастрюлю. Можно даже стучать кулаками по столу.
 Я заняла крошечную «артистическую», примыкающую к сцене. На полу спальный мешок, на вьючных ящиках и туалетный и рабочий стол — экспедиционный комфорт. Еще бы, это не палатка — можно стоять во весь рост, и от комаров укрытие. Ребята разложили свои мешки вокруг сцены. Из моего окна видны разбросанные вдали домики поселка, телеги, куры, коровы. Только волы с тяжелыми колодами саней искажают среднерусский пейзаж.
 В поселке оказалась кузня, и мы подправили свой буровой инструмент — наточили ложки и буры, поотби-ли штанги. Выяснилось, однако, что нет желонки.
 В первые же дни я взяла на работу старого якута Семена Шилова. Пришел он, бодро прихрамывая, невысокий, темно-коричневый, с сильно морщинистым веселым лицом и в ответ на мой сомневающийся взгляд— хватит ли у него сил вертеть штангу и даже просто тащить ее к плотине — тут же схватил Димку, спокойно сосавшего конфеты, и перевернул его два раза вверх ногами. Удовлетворенно, неторопливо сказал:
 — Такой сильный — видал? Все умей, все работать можьно.

В истории наук, как известно, все шло не просто. Гипотезы, идеи, открытия переживали то признание, то полное отрицание или забвение, а нередко возрождение. В отношении подземных льдов вполне применима старая формула: новое — это хорошо забытое старое.
 Еще в восемнадцатом веке стало известно о залежах мощных пластов подземных льдов на Севере. В начале девятнадцатого на Новой Земле обнаружили подземные льды в морозобойных трещинах в виде вертикальных клиньев. Клинья при этом имели непонятную вертикальную полосчатость. Однако с конца девятнадцатого века, по-видимому в связи с охватившими научный мир воззрениями на якобы существовавшее в прошлом обширное покровное оледенение севера Европы и Азии, о клиньях вроде забыли и вернулись мыслью к пластам, считая их остатками -таких оледенений.
 Следы покровного оледенения стали видеть повсюду, «увидели» и здесь, в Центральной Якутии. Все льды, что обнаруживали даже в малых по размеру шурфах, без особых раздумий и доказательств относили к покровным, глетчерным. Детально эти льды не исследовались.
 А потом пришла волна сомнений. К тому же на Таймыре в середине нашего века тоже были встречены подземные льды в виде клиньев и тоже полосатые! И вот недавно недалеко от нас, здесь, у озера Абалах, гляциологи наши, пройдя шурф-канаву, убедились, что льды в грунте действительно повсеместно залегают не пластами, а клиньями, жилами. То же, как потом оказалось, обнаружилось и в других местах. Гипотеза покровного оледенения Центральной Якутии теперь отпадала. Менялись и представления о границах распространения оледенений покровного типа вообще.
 К Абалаху подъехали к вечеру. Озеро сверкало какой-то чуждой белизной и казалось огромным. На берегу, сухом, обширном, травянистом, раскинулся палаточный городок мерзлотоведов. Уже собирались к ужину геофизики, буровики, гляциологи. Все они днем в разгонах. Звенел-стучал висящий на столбе рукомойник, перекликались голоса в палатках, кто-то нетерпеливый уже стоял у стола с кружкой.
 Почти главные «виновники торжества» — наши геофизики Раечка и Юра электрозондированием подтверждали, что в плане подземные льды рисуют решетку морозобойных трещин. Льдов оказалось очень много, все прикидывали: кое-где общий объем их получался больше грунта, который эти льды обжимал.
 Рая и Юра, раскрасневшиеся от солнца и волнения,— шутка ли, с их помощью восстанавливалась забытая гипотеза — вместе с рабочими таскали свои нелегкие катушки с проводами. У них выходило, что ледяные клинья в грунтовом разрезе идут иногда двумя этажами. Каждый клин, как оказалось при шурсровке, пронизан тончайшими вертикальными или косыми слоями илов, точно вуалевыми занавесями, которые книзу как бы стянуты в узел. И будто для подчеркивания художественности рисунка, во льдах цепочками снизу вверх тянулись пузырьки воздуха — выпуклые, объемные, отливающие металлическим блеском ртути.
 Раечка — небольшая, тонкокостная, чуть сутулая, Дочерна загоревшая, с облупившимся носом и выгоревшими волосами, в майке — вышла к ужину усталая, с горящими глазами, сдерживая радость.

Он бежал мне навстречу по берегу Лены, смеющийся, рыжеватый, легкий на ногу, с рюкзаком за плечами и громадным толстым портфелем в руках, бежал, будто по улице где-нибудь в Москве или в Ленинграде, оттуда, где его высадил на берег случайный катер. Марголин появился передо мной вдруг, и я не удивилась, не видев его два года, как не удивлялась никогда, встречаясь во всех концах нашего бескрайнего Севера, куда бы ни поехала. И всегда почти сразу по приезде.
 —Ну, ясное дело,— закричал он восторженно еще
издали,— кого же мне еще встретить, как не вас,
привет!..
 Поздоровались, в который раз подивились необыкновенности наших встреч. И стали ждать катер и машину вдвоем.
 Вот так все и началось на правом берегу Лены прохладным августовским днем, пустым, бездеятельным, потому что не шла машина с моими рабочими, не было и катера, которого ждал Марголин с левого берега, из Якутска. И мы томились, сидя на сваленных в кучу бревнах на высоком песчаном обрыве. Река у наших ног лениво обмахивала берег влажным ветром.
 Катер из Якутска наконец пришел, привез ботаника Крутова из филиала Академии наук с громадной лайкой, такой, что, если бы не хвост классическим крючком, не разберешь: то ли волк, то ли громадная чернобуриха — мех чистейший, переливается на изгибах. Марголин получил с катера нужные бумаги, и мы сели на бревна уже втроем.
 —У собаки любопытная судьба,— сказал Марголин, но я не успела ему ответить, что слышала об этой истории давно, как Крутов перебил просьбой подвезти
его на моей машине до первого поселка в тайге.
Марголин, оказывается, хотел того же. Конечно, я на все соглашаюсь и хочу только, чтобы эта «моя» машина когда-нибудь наконец пришла.
 Кругов — высокий, узкий, монголистый, хотя и чисто русский; в возрасте. Не очень разговорчив, с небольшой одышкой — сердце. Приехал, чтобы поработать в «поле» вблизи якутских поселков, разбросанных по тайге, и потом присоединиться к большому своему отряду, что движется сейчас где-то к северу, около устья Алдана. Сидя на бревнах, он щурился на Лену, на ее лиловую ершисто-взрыхленную воду, на прозрачные пятна мелких облачков в небе и ласково похлопывал по шее привалившуюся к нему лайку. Крутое был суховат в обиходе — я знала его по заседаниям в филиале,— и нежность к собаке удивляла.
 Меня прислали сюда изучать работу построенных в конце тридцатых — сороковых годах небольших колхозных плотинок, которые стоят на маленьких, почти умирающих от засухи речках. Многие из них пересыхают, не доходят до своих устьев: в год тут выпадает всего сто—двести миллиметров осадков, как в самых засушливых странах мира.
 Опыта работы этих сооружений пока нет никто за ними никогда не наблюдал. Почему-то они уже не держат воду. Под речками лежит вечная мерзлота, и, возможно, она оттаяла. Вот это и надо проверить.

Страна вечной мерзлоты на своих бесконечных пространствах таит еще очень много загадочного. С самолета, пересекающего сердце этой страны—Центральную Якутию, земля внизу кажется ковром, сильно изъеденным молью: среди тайги и открытых мест рассыпано множество каких-то непонятных округлых и вытянутых пятен, сверкающих на солнце озерами или безводных. Вблизи это плоские впадины: небольшие или тянущиеся на километры, нередко сливающиеся между собой, иногда с обнаженными в берегах подземными льдами. Это самые цветущие места—оазисы среди засушливой равнины.
Откуда они? Как возникли? Что за удивительное явление природы?