Месяц: Август 2009

Замоскворечье мне нравилось всегда. Тихими даже в наше шумное время, сонными переулочками, обилием старых удивительных церквей, которые отдых для глаз и внутренний толчок радости русской моей душе от красоты искусства прошлого нашей Родины.
В Замоскворечье наша мерзлотная лаборатория. И лаборатория мне нравилась домашностью, уютом, узким коридорчиком с переходами-ступеньками вверх-вниз. В небольших кабинетиках на синих горелках под прозрачными колпаками всегда что-то кипело и булькало в колбах, но всегда можно было враз согреть чай. В коридоре у телефона стоял муфель, от него шло тепло. Тихо гудели морозильные камеры. Они были большие и пугали случайных посетителей, когда летом из дверей их вылезали вдруг лаборанты в теплых Шапках и телогрейках. Движение, жизнь и в то же Время тишина.
 Нравились и тихие разговоры по кабинетам — о Науке, о людях, о жизни. В угловом кабинетике Занимались изучением текстуры и структуры вечномер-Злых и замороженных грунтов. В другом кто-то опреде-Лил пыльцу и споры растений, уточняя климат, что был двадцать и сто тысяч лег назад. Инженеры вникали в сложности напряжений, возникавших в мерзло-льдистых грунтах. И что-то уже выяснили физико-химики относительно тайны пучения грунтов, и как ведут себя при этом кристаллы замерзшей воды и частицы грунта, и что еще вмешивается в этот сложный процесс. И что-то «выудили» у природы за летнюю экспедицию ботаники о взаимодействии растительных корней и мерзлоты и теперь вполголоса жарко это обсуждают. После встречи с аласами прошло пять лет.
 Далеко позади остались у меня и несколько лет Алдана — таежного, оленного, с зимней ранней стужей и метелями в ноябре, с тридцатиградусными морозами в марте, того Алдана, где сейчас проходит Малый БАМ, а, когда ходила я, была медвежья глухомань. По четыре — шесть месяцев в году проводила я в экспедициях, выезжая из Якутска. Алдан был для меня целой эпохой. Он растворил меня в себе. И долго еще потом все было горячим — и голоса людей, с которыми простилась навсегда, и свет вечернего снега в ранних сумерках марта, и тихое парение черных полыней посреди бело-зеленых нагромождений льда, взорванного тугим напором незамерзающей воды родников, и запах распускающихся весенних лиственниц.
 Мой научный мерзлотно-гидрогеологический отряд искал в вечной мерзлоте воду—такая помимо науки была передо мной поставлена практическая задача — на Алдане намечалось строительство горнообогатительного комбината. Начинала я работы в марте и продолжала их иногда до ноября. Мы заставали и осень, и летнюю жару. Жара облегчалась для нас ветрами с наледных полей и свежестью источников, выходящих из самого сердца вечной мерзлоты.
 Алдан на несколько лет увел меня от аласов. Это был нелегкий, но притягательный труд. Потом были отчеты, статьи, доклады. И вот моим постоянным домом стала Москва. Теперь были планы написать статьи по Алдану, подготовить книгу. Теснота нашего института вынудила меня искать пристанища для обработки большого алданского материала вне его.

Вечер. Тихо играет радио — этюды Рахманинова. Ощущение I покоя, на улице белый мороз, у меня дома натоплено. Хорошо читать и думать. Перечитываю Арсеньева. Когда-то, поздней дальневосточной осенью, солнечной и теплой, в золоте уже начинающих ржаветь дубов, мне пришлось исходить десятки километров одной, так случилось, в его местах, около озера Ханка, вблизи маньчжурской границы. Где-то там укрывался он от ураганного ветра в травяном шалаше, хитро устроенном Дерсу.
 Книги, как и люди, уходят. Бывает, книги путешествий сохраняются дольше. Арсеньев надолго останется из-за Дерсу. Думаю, что встреча с Дерсу Узала создала и самого Арсеньева как писателя-путешественника. Такова роль случая в жизни писателя.
 Бывает, еще только берешь в руки книгу автора, но уже знаешь, что душевная доверительность его для тебя — утоление жажды. Заранее предвкушаешь радость общения. Знаешь, мысли и настроение его созвучны твоим, ритм, стиль и содержание удовлетворяют какую-то очень важную твою потребность, пополняют нужную тебе сторону существования. Писатели могут при этом быть совсем разными. Сегодня у меня это Лавренев, Хемингуэй, Бабель, Паустовский, завтра— Голсуорси, Роллан, Пастернак и многие другие.
 Чужие мысли! Казалось бы, далекие от нас, они создают вокруг себя нечто вроде магнитного поля. И свои мысли возникают тогда, как токи в обмотке динамо, иногда совсем и не связанные с теми чужими.
 Чтение книг—научных ли, художественных ли — серьезное творческое действие. Мы подчиняемся влиянию каких-то неуловимых, заключенных в читаемом ферментов. Как в природе, в этом новом, едином, быстро создающемся организме «автор — читатель» ферменты работают избирательно. Каждый читающий откликается, улавливает, поглощает только свои ферменты из мыслей автора, даже незначительных слов героев, их поступков, движений, общего цвета и тона, оттенка написанного.
 Эти ферменты помогают проклюнуться в нас росткам чего-то не совсем даже ясного. На помощь бросается все знаемое, продуманное, ярким светом освещает оно вдруг самые дальние запасники памяти, может быть уже сданные в архив.
 …Передача по радио кончилась, стало тихо. Низкий голос неторопливо, с придыханием стал что-то рассказывать. Как продолжение мыслей о чтении, я подумала, что даже простой разговор со случайным человеком— не научный, не специальный — иногда дает выход тому неясному, что человек носит в себе.
 Вспомнила сегодняшний случайный разговор на улице с товарищем из инженерного отдела. Разговаривали ни о чем и обо всем, как всегда это бывает на ходу, а я неожиданно нашла концовку своей статьи! Пыталась потом разобраться, как все происходило, и проследить за этим процессом.

Неожиданно днем позвонил Крутов — в больнице умер его сотрудник и друг еще по Ленинграду Дмитрий Сергеевич, или, как его называли, Дээс. Крутов просил сходить с ним на квартиру друга. Когда-то я думала, что Крутов суховат, но как часто теперь он тепло раскрывается. Дээс давно овдовел, детей не было, и ни об одном из его родственников никто никогда не слышал. Болел он всего семь дней. Подвело сердце, на которое никогда не жаловался. Дээс, как и Крутов, немолод, кандидат, старший научный, всю жизнь ездил, работал точно и аккуратно. Как все, писал отчеты, статьи, кажется, была книга.
 Самое главное свое, по словам Крутова, Дээс собирался сделать в ближайшем будущем. Что именно, было неясно, но писание и защита докторской сюда явно не входили. Собирал какой-то материал, много и разнообразно читал. Архив его на работе и дома оказался огромным — шкафы ломились от папок с выкопировками, заметками, полевыми книжками, дневниками. Был уверен и — ушел. Это меня потрясло. Значит, бывает поздно, значит, излишний оптимизм не нужен. Время надо считать, обольщаться преступно. Задохнувшись, я пробормотала это.
 —Так что,— как-то сухо, даже резковато сказал Крутов, быстро взглянув на меня своими расширившимися монголистыми глазами,— страдать, да? Мучиться сейчас, что все пойдет прахом после нас? И сказал чуть позже:
 —Надо разобрать его дневники. Дээс считал, что в них его душа. И говорил: «Без души научной книги не напишешь. Я из своих дневников выну забытую душу и
вложу в то, что лежит в этих пыльных моих архивах».
 Дневники он вел всю жизнь. Не вложил. Не успел. Кажется, собирался на их основе написать хронику наших дней, нечто вроде «Истории моего современника» Короленко: о друзьях, эпохе, науке, о себе. Может, это и было его главным?
 Мы остановились на пороге одной из двух комнат. Дээс жил в академическом деревянном, только что построенном доме один. Убирать приходила молодая эстонка. Была пустая тишина, без ожидания. На шкафах терпеливо стояли маленькие хрустальные лебеди, необычные квадратные вазы.
 —Дээс любил мелкий хрусталь,— сказал Крутов,— смотрел на него, встав на стул. Всматривался в острые переливы света, цвета, в чистоту глубины, в замкнутость рисунка.
 Очень много книг Всегда трудно пройти мимо книг, а сейчас мне смотреть ничего не хотелось. Все было такое незащищенное, оставленное, такое беззащитно-ничейное, сиротское, что казалось кощунственным приглядываться, будто бередить чью-то живую боль.
 Архивы лежали пачками в углах комнат, под столами, в коридорчике у кухни, в самой кухоньке— крошечной. Кому все это осталось?
 — Жаль дневники и архивы,— сказала я,— вероятно, много интересного, ведь вся человеческая жизнь.
 — Да,— тихо ответил Крутов,— но это огромная работа, а у каждого из нас свое неразобранное тоже лежит и мучает. А годы скачут в бездну гигантскими
прыжками.

Морозно, холодно, туманно. Я задержалась в городе, в филиале, и, только выйдя на улицу вместе с картографом Николаем Ивановичем, подумала — как же доберусь я до своего уюта в Сергеляхе? Десять часов вечера, а кажется, ночь, и ни души.
 Дошпи до угла, и на этом первом же углу Николай Иванович со мной простился. Все же спросил:
— А как вы пойдете? Не боитесь?
— А что делать? — отозвалась я.
 — Ну, желаю благополучия. — И пошел направо.
Ему до дома десять минут, а мне за город семь километров морозной ночи. Пройти центр, окраины, неприятные проломленные заборы, километры снежно-мутного поля.
 Есть ли у мужчины долг, обязанность, наложенная природой, — проводить женщину? Или это в каждом случае его добрая воля, особое джентльменство, личная симпатия? А если долг, то всех ли? Только хорошую знакомую? И какую? И молодую и старую тоже? И кого?..
 Философия не согревала. Я топталась на углу. Николай Иванович давно уже дома. Конечно, никому не хочется тащиться семь километров туда да семь обратно. Скажет, надо было думать. Верно. Но там было такое, что я все забыла. Там были аэрофотоснимки нашего Междуречья и северного побережья вблизи Лены и Индигирки. Николай Иванович сделал огромное любезное дело: остался со мной и сидел до десяти вечера. Разве сравнить карты и аэрофотоснимки! И везде ал асы. Кто бы на моем месте не забыл о пути домой? И такая там густоверть из совеем изолированных аласов, из брошенных стариц и живых меандрирующих рек, а поверх них все расчерчено прямоугольной и пяти-шестиугольной сетками (там они есть, наши!) трещин, прямоугольными озерами, явно термокарстовыми. И такое все красноречивое, на таком разностадийном уровне, будто на базаре на выбор разложенное, что душе угодно, просто дух захватывает.
 Николай Иванович не понимал моей жадности и горячности. Я хватала листы из-под рук, ахала, бормотала: «Вот-вот, да-да, так, так…» — и ничего не объясняла. С собой на станцию он листы не дал.

Всвоих первых налетах на карты я как-то упустила, что цепочки аласов тоже иногда делают извилины, то есть закручиваются в петли, и очень большие, и эти петли уже вроде второго порядка. Такая была неожиданность.
Потом я внимательнее рассмотрела устья рек — плоские и низменные места, где уклоны поверхности наименьшие, а извилистость русла наибольшая и петли поэтому самые крупные. Немалую долю в это вносит и встречный подпор воды от принимающей реки. Лена — река большая, уровни ее подпрыгивают в паводки до десяти и больше метров, такая река может «махнуть» свои воды вверх по притокам, подпереть их, залить излучины-старицы, открытые ли, полузамкнутые ли или даже вовсе уже отрезанные — вперехлест через «горла», и превратить их на какое-то время в озера. Представляю себе, как тесно когда-то было в устье: одна речная петля наезжала на другую, касались они и «боками», «носами» и соединялись между собой, разрывая и размыкая узенькие перешейки, создавая «ворота» и мысы друг против друга. Зато теперь в устье Алдана почти пусто. В старых отчетах были фотоснимки. Если какому-нибудь новичку показать эти пейзажи и спросить, что это такое, не догадается! Грандиозный плоский карьер, из которого вынули породу, оставив прихотливой формы останцы. Скорее это выставка скульптур современных модернистов— какие-то острые выступы, углы, конусы, стоящие на голом полу,— все, что осталось от межаласий. Поверхность—сплошное почти аласное днище.
 Я, конечно, тут же пристала с расспросами, как, мол, объясняется все это? Объяснили — в устье часты затопления берегов рекой, движение воды и ее тепло способствовали полному вытаиванию мощных здесь подземных льдов.
 Ух ты! Я, понятно, сразу прицепилась—а как эти мощные льды могли в таких условиях при постоянных размывах образоваться? То есть при большой воде и ее тепле? Вырасти и сохраниться? Да еще в таком количестве, такие мощные? Ведь судя по жалким остаткам межаласий, здесь должен был лежать почти сплошной лед. А подземным льдам для роста требуется, как известно, уединение и сонный покой тысячелетий!
А карты продолжали поставлять мне сведения: аласные впадины почти всегда в большем количестве лежат слева по течению реки. И вдруг я вспоминаю— правильно! Это же закон Бэра — Бабинэ: все реки северного полушария при своем движении отклоняются вправо, значит, свои следы — старицы, озера — оставляют слева. В самом деле мельница моя работает шумно, или мне это только кажется?
 А вот в руках у меня самая мелкая карта — миллионка. Мы, полевики, миллионку за карту для работы не считаем, все в ней мелко, обобщенно. Но и на ней, на ее раскрашенных в зеленый цвет просторах, где нет уже и рек, хорошо видно, как петляет только растительность! Я-то знаю почему: под этими кольцами деревьев лежат погребенные берега исчезнувших речных петель…

Когда человек чем-то увлечен, ему кажется, что его предмет должен интересовать всех. Молоденькая аспирантка-якутка из Института этнографии говорила тоненьким голоском:
 — У меня такая потрясающая тема — история танцев якутского народа. Вы их, наверно, совсем не знаете?
 — Ну как же,— отвечала я уверенно,— я же бывала на Чучур-Муране на весеннем празднике ыссыах. До рассвета вместе со всеми танцевала йохор.
—Ах, йохор — это же не все! — И тут ее чувство превосходства было побито почти детской радостью поделиться самым главным: — Вы не представляете,
как увлекательно то, что я делаю,— копать все дальше, выискивать, уточнять и наконец находить! Будто раздвигаешь время нашей старины.
 Молодец, якуточка. На глазах вырастает хорошее поколение. Я рассказала ей, что приехала только что с Лено-Амгинского междуречья, где изучала аласы. И голосок ее сник, стал чуть ли не горестно-сочувствующим:
 —Вы занимаетесь этими впадинами, в которых пасут коров? В них хорошая трава. А что в них изучать? Откуда возникли? Да там же лед в земле, не знаете? Он тает, вот и получается алас. И вам это интересно?
 Вот так, быстро и популярно, малышка объяснила мне, как, оказывается, просто все обстоит с аласами. Ее личико излучало снисходительную самоуверенность и сожаление о такой безрассудной и расточительной трате моей квалификации на вещи, известные даже ей.
 Да что там якуточка со своей снисходительностью! Я попала в неофиты у своих друзей-товарищей, и они мне теперь разъясняют то, чему вчера я сама обучала новичков. Почти вчера я была в их клане, и мы все пели хором, а сейчас я из клана выпала.
 Все же возвращение в теплый уют своей печки и к чисто вымытому полу всегда доставляет удовольствие. Не изменила я своей привычке и на этот раз. Три дня по приезде отсыпалась и отъедалась. Силы мне сейчас особенно нужны—для боя с моими друзьями-противниками. Я собираюсь очень скоро ошарашить их своим сообщением. Да, термокарст для них, оказывается, даже не гипотеза, а теория! А как они прошли мимо такого очевидного, бросающегося в глаза явления, как древняя работа рек? Потому только, что впадины изолированы и сидят, как жемчужины, отдельно одна от другой?
 Отоспавшись, с волнением и нетерпеливой радостью набросилась я на карты. Карты должны рассказать многое и, может быть, подтвердить, что я права. Но аласы — мои незаконные дети, их до времени надо прятать. Отчет же о плотинах имеет все преимущества законности, и свобода дневного служебного стола принадлежит ему…
 В отношении карт было обостренное чувство собственности ко всему, что увижу на них и пойму. Широкий простор зелени на одних был испещрен кружочками-аласами в миллиметр величиной, на других это были синие точечки, на крупных — громадные пятна, в которых можно разглядеть и озера и растительность.
 Вот и места наших плотинок, вокруг которых я бродила на рассвете и вечерами до ночи. Хорошо заметны и цепочки аласных долин, и соединяющие их речки-ручейки, извилисто-прерывистые. Карты меня не обманули.

Сегодняшняя моя удача не меньше. Сегодня я увидела, как русло современной речки само пересекает свой древний ход, вернее, остатки его, то есть саму себя! Чтобы легче это понять, надо представить себе змею, верхние кольца которой лежат на нижних, немного сдвинувшись. Речки, петляющие здесь по равнинам с малым уклоном, не перемывают полностью свои отложения, как это бывает обычно, или делают это в меньшей степени, местами же оставляют совсем нетронутые участки.
 Так незаметно отдалились от меня сами аласы со своими загадками, и меня потянуло на тайны этих необыкновенных речек.
 Что такое интуиция исследователя? Некоторые не признают ее вообще — как нечто несерьезное, даже идеалистическое, мистический род познания. Верить ведь можно только фактам, наблюдениям, анализу и логике. Ясно, все это необходимо, но мало. Можно собрать кучу фактов и, протерев их все логикой до дыр, не увидеть главного — искомого пути, который проходит где-то в двух сантиметрах.
 Интуиция может повести за собой не только на последнем этапе исследований, когда выводы, возможно, уже висят над головой, но и на этапе раннем и толкнуть к сбору именно тех фактов, которые казались раньше сторонними, ненужными. Вот это, я думаю, было у меня.
 Говорят, интуиция — это когда вывод или решение приходит якобы подсознательно (вот почему против нее и возражали), мимо логической цепочки. Но интуиция не вместо цепочек логических размышлений, а помимо них! Это срабатывает наша внутренняя ЭВМ, стремительно просматривая все заложенное в нее, добытое за жизнь. Отбирает годное, обыскивает все «запасники» и закоулки, где много лежит чего-то «почти готового», наклюнувшегося и еще не «разобранного», как привезенные из экспедиции вьючные ящики. Все сопоставляется, связывается воедино и согласно заданию, из многих решений получается единственное нужное направление. Интуиция, я думаю, «час пик» нашего существа, взлет, искра соединения в нашей физической системе — малой частичке материальной системы общей. И ничего идеалистического… Лобачевский назвал интуицию инстинктом человеческого ума. Беспокойство, вероятно, потому теребит меня, что где-то внутри аласы и речки все время связываются мной воедино, но четко я пока ничего не могу объяснить даже себе. Что-то накапливается и вот-вот переполнится. Думаю о грунтах. Как это они так выравнивают поверхность? Может, эти грунты какие-то особенные? Мне в этом что-то подскажет, наверно, наша лаборатория механики мерзлых грунтов в Москве. Она занимается их свойствами.
 Все, что родили деревья за весну и лето,— мягкую голубоватую пышность лиственниц, зеленые вороха берез, скромные наряды ив — холодные октябрьские ветры и ночные заморозки превратили в звучное цветение якутской осени. Нужно было дыхание холода, чтобы зажечь и расцветить душу леса, как, очевидно, человеческой душе нужна печаль, чтобы одухотворить лицо.

Всегда помню я о волевых и целеустремленных людях, что когда-то, в веках ше-стнадцатом-семнадцатом, пробирались через это глухое тогда междуречье Лены и Амги, а вернее, Лены и Алдана. Места почти непроходимые, а впереди — горы, оледеневшие реки, страшные холода и голод. А они шли. Пересекали эти пространства, чтобы добраться до устья Хандыги, пройти по ней вверх, перевалить хребты, достичь Колымы. Или повернуть на юго-восток и через Юдому и притоки ее выйти к Охотскому морю. В середине девятнадцатого века здесь шел Мид-дендорф— будущий академик, тогда молодой начинающий ученый, первый мерзлотовед, первый исследователь вечной мерзлоты. В конце девятнадцатого двигался Черский, полубольной, фанатично-настойчивый, сильный волей. Да, многие шли здесь. Эти люди могут всем помочь примером своей целеустремленности и мужеством — я носила в себе их чаяния, понимала их страсть первопроходцев и разочарования.
 Есть у меня непреходящее сожаление, что многое на нашей планете я никогда не увижу… Где-то есть Индия, с детства влекущий Шпицберген и далекие острова в синеве Тихого океана. Мне всегда не хватало всей Земли.
 Людям науки, как писателям и художникам, нужна смена мест и впечатлений. Как землетрясения в земной коре, они рождают незнакомые ранее эмоции и творческие импульсы.
 Крутое говорит, что главное и самое ценное наше путешествие — внутрь себя, там много интересного, если разобраться и посмотреть повнимательней. Так-то оно так, но все же… Я по-хорошему завидую тем, кто много ездил. А интересно бы провести исследование о роли зависти в жизни человека, людей и целых поколений. О ее положительной и отрицательной роли. Какая перевесит? Стимулирующая роль зависти велика— это несомненно.
Живя, мы как бы вышиваем по канве — кто в день, кто в год по крестику. В результате — узор, рисунок. Хорошо, кто предварительно этот узор себе представил и держит в голове, он знает, какие где крестики надо ставить, чтобы был цвет и ритм и получалось бы искусство, а не ремесленная поделка. Таланты стихийно, без преднамеренности создают из своей жизни шедевры.
 На машине, если она исправна, а дожди не расквасили дороги, все кажется близким. Дороги по аласам проложены на десятки километров. Двигаясь по этому нашему подвальному этажу, мы нанизываем своим ходом аласы, как бусины, собирая необычайное ожерелье.
 Я много хожу пешком, от аласа к аласу чаще пробираюсь без тропинок. Ходить прозрачным, солнечным лесом — одна радость: лиственницы все еще стоят торжественные, создавая праздник моим поискам. Они так лучатся нестерпимой яркой желтизной, что и в сумерки от них светло. Когда же попадаю в какой-нибудь темный угол погибающего на корню леса, где чернота, сухость и ломкость мертвых веток и, главное, тяжелое непролазье, кажется, готова повернуть. Протащишься так шагов десять и изнемогаешь. Но вот преодолеешь эту немоготу еще метров десять или пятьдесят, и обнаружится, что снова пошел лес, как парк, весь в солнечных сквозняках. Тогда идешь, как победитель, и думаешь — никогда не надо унывать и отступать, одолевая дебри, надо превозмочь изнеможение, и обязательно набредешь тогда на свои солнечные поляны.

Крутов в который уже раз появился у нас в последнем свете |сентябрьского вечера усталый, но веселый — радовался удачным работам. Привез обещанные брезентовые рукавицы и гречку. После общего ужина мы пошли с ним в мой закуток и, сидя на полу на спальных мешках, отводили в разговорах душу—она у меня давно была на голодном пайке. Почти тут же, словно исполняя мучившую его обязанность, Крутов вернулся к своему рассказу о Дончи. Я помнила его слова, что самое главное он рассказать не успел.
— Почему вы не можете это забыть?
 — Это моя история,— грустно сказал он.— И я не смогу ее забыть никогда. Меня давно уже могло не быть…
Удивленная, я молчала.
 …Щенок превратился в красивого пса. Крутов достал руководство, привлек оказавшегося в городе дрессировщика для того, чтобы можно было брать собаку в экспедицию и оставлять ее сторожить лагерь (у них уже были там случаи грабежа). Лайки же от природы добродушны. Попутно он обучил ее ходить на базар к знакомому продавцу за продуктами — клал записку в кошелку, конверт с деньгами, и Дончи приносила требуемое. При нездоровье Крутова такая помощь собаки была весомой. Крутовскую «домработницу» знали все и дружелюбно ее приветствовали.
 В экспедиции с дальними маршрутами он уже не ездил, но без полевых работ не мыслил жизни. Не любил разговоров о возрасте, плохом самочувствии, пенсионерах — чудился намек. Уставая в маршрутах, с товарищами об этом не делился.
В прошлом году они работали в верховьях Алдана…
Тот день в июле уже с утра был жарким и душным — в восемь часов двадцать семь градусов в тени. «Вот тебе и Страна вечной мерзлоты»,—думал Крутов, покидая лагерь. Было тяжело идти, замирало сердце. Обычно в дороге все проходило, и он отделывался усталостью.
 Хуже всего были комары и пауты, еще мошка, присутствие которой обнаруживалось только острой болью. В накомарнике Крутов задыхался и поэтому носил его подняв сетку, как шляпу Почувствовал усталость и слабость от жары — целый день ходил по пеклу. Километра два прошел еще крупными глыбовыми россыпями гранитов, скользких от льдистых оттаивающих мхов. Немного отдохнув, выпил воды и занялся сбором лишайников, потом спустился в лощину, к небольшому болотцу. Комары набросились черной тучей.
 Он не помнил мгновения, когда потерял сознание. Человек не представляет себя ни до рождения, ни после конца.
 Ночью он дважды приходил в себя и снова растворялся в черной глубине. Смутно понимал, что ночь, чудились немыслимо яркие звезды, понимал, что умирает, был рад, что последнее его видение — эго звезды. Было широкое, всеобъемлющее равнодушие, как всепрощение. Всем и себе. Подумал полуосознанно, что человек в жизни раскрывается трижды: в юности— перед любимой, в зрелости — перед собой, а умирая — перед Вселенной.

Наше Междуречье мне кажется одним из самых загадочных мест на планете. По своей особенности и необыкновенности — неповторимый край, поэтичный по сути, и это при полном отсутствии внешней броскости: ни снежных вершин, ни роскошных пейзажей с пальмами и водопадами.
 Эта молчаливая плоская земля хранит не одну загадку: громадные ледяные клинья в земле, полигональные трещины и мерзлый массив (включающий ал асы), то есть породы «ледового комплекса», до конца все еще не разгаданы. Как возникли, как развивались, что собой представляют—реки ли их создали, в чем уверено большинство исследователей, к которым присоединяюсь и я, или ветры, как думают некоторые?
 Всего этого хватило бы для воодушевления не одного молодого энтузиаста-искателя. Только этот энтузиаст должен понимать, что интересных приключений здесь не будет. Разве что приключения мысли.
 Мерзлотоведение, или геокриология,— наука молодая, мудрость ее накапливается постепенно. В ней еще многие загадочные письмена не прочтены, они как надписи на непонятном языке на древних камнях пустынь.
Мы живем в такое время, когда не только в мерзлотоведении, но и в географии в целом, да и в науках той же семьи — в геологии, геофизике и других, еще очень много неясного. У палеонтологов, например, по сих пор загадка номер один — это причина гибели гигантских ящеров. Жили, царствовали сто пятьдесят миллионов лет и почти внезапно, в смысле геологическом, исчезли. Только перечисление гипотез об этом занимает несколько страниц! Да и сама Вселенная еще тайна. Куда уж больше? И человеку эти тайны раскрываются как-то объемно-концентрически, как русские «матрешки» — одна в другой. А потом оказывается, что половина их вложена нами не туда, то есть мы их неправильно разместили.
 И первое появление воды на Земле пока дискутируется, и причины оледенений, и расширение Земли, и движение континентов. Соединялась ли когда-то Северная Америка с Южной наподобие складного ножа или нет? Расширяется ли Земпя? И если сама Вселенная то расширяется, то сжимается, почему тогда одно ее тело должно быть исключением?
 Кто-то хорошо сказал: то, что мы знаем,— ограниченно, то, чего мы не знаем,— бесконечно.
 В науке, молодой в особенности, нерешенные проблемы, как лампочки на стенде, вспыхивают там, где исследователь, работая, как бы нажимает кнопку: направляет свой взгляд на то или иное явление. И по цепной реакции, как только гасит кто-то своим знанием ту или иную светящуюся лампочку, взамен вспыхивает новая или даже созвездие их, требующее новых гипотез и поисков. Незнание, ставшее знанием,— источник новых незнаний. Можно преклоняться перед людьми, открывшими то, что известно сейчас каждому школьнику. Радоваться, что такие люди на Земле жили. И вспомнить Жуковского: «Не говорите мне — их нет, а с благодарностию — были…»
 Прав был Блок, говоря, что «народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из своей среды всякого, даже некрупного писателя, но так же собирает силы, чтобы дать и ученых, и всех творчески заряженных людей, на это уходят значительные силы народа, и мы не можем не помнить об этом всегда».